Колыбельная о монстрах

Родители называют Мэтта подарком Бога, но сам он подарков от Господа и вовсе не получал — не повезло ему в жизни. Большинство его друзей были хороши хоть в чем-то — в спорте, в искусстве, в математике. Мэтт — середнячок, крепкие оценки по любому из предметов у которого свидетельствуют об отсутствии хоть какого-либо таланта. Мэтт хочет быть гением, хочет аплодисментов и восхищения, не хочет быть ремесленником, для которого единственный путь развития — невероятный труд и «железная задница». Он хочет быть, как Эдвард, — лучшему другу легко даются сложные роли в школьном драмкружке. Он хочет быть, как Джеймс — тот пишет сценарии к школьным спектаклям, и каждый из них больше похож на произведение искусства. А Кайли хорошо рисует портреты. К черту, даже его старый друг, чертов Джесси, и тот настолько хорошо играет в футбол, что аж с тринадцати лет выступает за различные клубы! Мэтт неплох и в точных науках, и в английском языке с литературой, но по сравнению с прозой Джеймса его потуги на писательство выглядят смешно. Мэтта съедает изнутри зависть. Он пытается заставлять себя радоваться успехам других, но самовнушение, пропагандируемое интернет-страничками, работает крайне плохо. Родители его метаний не замечают — чем бы дитя не тешилось, поступит в университет, успокоится, найдет свою дорогу. Мэтту кажется, что дороги перед ним и вовсе нет, одна вязкая тьма. Он мечется, не находя себе места, пока не вычитывает в одной из старых книг, забыто валяющихся в библиотеке, легенду о музах — языческих божествах, что одаривают своих почитателей талантом и удачливостью. Говорят, муз всего девять. Говорят, они божественно-прекрасны, но могут обернуться чудовищами, коли ты их предашь. А чтобы найти их прибежище, нужно прийти к любому заброшенному театру и ждать полуночи. Если человек в своих амбициях тверд, музы явятся к нему и назовут свою цену. Книга жжет Мэтту бок, пока он выносит её из библиотеки под полой куртки. Учителя считают его хорошим мальчиком, способным сделать неплохую карьеру в любой из областей. Мэтт хочет признания и всеобщей любви. Ему кажется, что книга — живая, что книга хранит в себе знание, которое поможет. Разумная часть Мэтта ему твердит, что древних божеств не существует, как не существует и того парня, который превращал воду в вино. А если не существует муз, то никакой опасности в «просто попробовать» нет, правда? Он просто попробует, попытается. Очередной удачный сценарий Джеймса только укрепляет Мэтта в его задумке. Зависть обвивается вокруг его сердца черной скользкой змеей. В их городке в графстве Нортумберленд и правда когда-то был театр. Хозяин его ушел на войну с нацистской Германией да так и сгинул, а город не нашел денег, чтобы в старом здании что-то открыть, не до того было, а потом и само помещение обветшало. Когда Мэтт был младше, они с Джеймсом и Эдвардом часто подначивали друг друга забраться в заброшенный дом да порыскать там, наверняка что-то от хозяев осталось, но так и не решились — страшно было всем троим. А ну как в стенах поселились призраки? Но Мэтту теперь пятнадцать, он уже не ребенок, и знает, что призраков не существует. А ещё знает, что идти в старый дом с прогнившими половицами и старыми лестницами — безумие, можно упасть, повредиться, сломать себе что-нибудь. И вообще, он уже взрослый, и верить в существование муз — глупо. Ему бы на свидания и вечеринки ходить. Но что-то внутри зудит-подзуживает: «Что тебе будет? Сходи да попробуй, потом, если что, сам над собой посмеешься и забудешь об этом. И книгу в библиотеку вернешь». Мэтт знает, что ведет себя глупо, но хочет попытаться. Не получится — с чистой совестью назовет себя идиотом. Он выскальзывает из дома в начале двенадцатого. Родители спят, младшая сестренка тоже спит, а у Мэтта дрожат не только коленки, когда он добирается до театра. В осенней темноте здание чудится ему монстром, который готов проглотить его без остатка. Мэтт светит фонариком себе под ноги, чтобы не запнуться и не полететь носом вперед. На смартфоне светятся крупные цифры — 23.45. Внутри театр — заброшен и стар, за половину века отсюда растащили все, что можно, и листья летят в пробоины в крыше. Мэтт чувствует себя неуютно, свет фонаря скользит по стенам. Тишина давит на уши, будто здание само находится в вакууме, и звуки из реального мира до него не долетают. Мелькает предательская мысль «Может, уйти?», но Мэтт продолжает чего-то ждать. Наверное, полуночи, чтобы окончательно понять, что в его возрасте уже пора перестать быть дураком. Но ещё ему кажется, что, стоило ему прочесть эти странные строчки в книге, он перестал быть властен над собой, и что-то толкало его в спину, шептало ему в уши… звало. Ночной ветер, проникший сквозь дыры в крыше театра, взвихривает опавшие листья.  — Чего ты хочешь, мальчик? — свистящий шепот над ухом, и Мэтт подскакивает. Какого черта? Он оборачивается, но фигура, закутанная в плащ, ускользает от его взгляда, и только будто сухие, тонкие пальцы касаются его затылка, щеки, волос.  — К-кто здесь? — луч света шарит по старым сидениям, по штукатурке на полу, по тут и там валяющемуся мусору.  — Ты звал — и мы пришли. Мэтт видит, как из темноты выступают фигуры, каждая — в плаще, каждая движется неуловимо-легко, и от этого жутко. Он сглатывает, пятится к выходу, пятка угождает в пробоину в полу, и Мэтт падает, отползает назад. Ему страшно. Зачем он пришел сюда? Потом он думает: кто-то проследил за ним, узнал, что он решил поверить какой-то ерунде, и теперь подшучивает. Он вскидывает голову.  — Это шутка такая? — голос дрожит. Одна из фигур заходится хриплым смехом.  — Ты нас призвал, и вот — мы здесь, — повторяет она. — Чего ты хочешь, Мэтт? Какой талант нужен тебе? Рациональная часть Мэтта настаивает, что это — глупая шутка, пранк, прикол. Но что-то темное, родом из тех веков, когда предки человечества жались у костров и боялись раскатов грома, поднимается в нем. И он где-то там, в глубине души, знает, что музы — это правда, и они явились ему сейчас. Он ещё может уйти. Мэтт понимает, что должен уйти, что цена за его просьбу может оказаться непомерно высока. Но почему-то не уходит. Он закрывает лаза, позволяя тьме окутать его. Лучше так, чем случайно увидеть лица муз.  — Поэзия или проза, музыка или театр, астрономия или танцы, — дыхание, пропитанное кровью древних жертвоприношений и сухими травами, поджигаемыми на алтаре, коснулось его уха. — Мы можем всё, Мэтт, но мы жаждем платы… Больше всего Мэтт жаждет утереть нос Джеймсу. Стать лучше, чем Джеймс, которого учитель английского и литературы боготворит. Произведения которого печатаются в местной газете, а в рамочке на стене — пара дипломов литературных конкурсов. Сухая рука с длинными острыми ногтями касается подбородка, приподнимает лицо Мэтта, в разные стороны поворачивает, и ему чудится, что, несмотря на зажмуренные веки, все музы смотрят ему прямо в глаза, проникают в его мысли.  — Да будет так, — произносит тот же голос. — Но за это ты отдашь нам самое дорогое, что у тебя есть. И ответа его уже не спрашивают. Мэтт возвращается домой, листья прилипли к подошве его ботинок. Он раздевается, падает в постель и мгновенно засыпает, а, проснувшись утром, не обнаруживает в своем портфеле книги, и думает — вот это я заучился, что мне такие странные сны снятся! Еще и почему-то решил, что украл в библиотеке какую-то книгу, да разве его бы с ней выпустили? Библиотекарша за всеми учениками, как ястреб, следит. Вечером он садится за компьютер, чтобы написать новый рассказ, и слова из него льются, как никогда прежде. Мэтт поражен этой легкостью, но не связывает со своими странными видениями — ботинки у него чистые, никакой книги нет и в помине, а проснулся он в своей постели. Просто реалистичный сон, который причудился ему, когда он вечером лег спать, а вовсе не отправился в заброшенный театр. Да, это похоже на сумасшествие, но Мэтт списывает всё на усталость и уже которую ночь не прекращающиеся попытки написать что-то стоящее, чтобы его хвалили родители и любили учителя. Недосып, стресс, контрольные. Всякое бывает. Лунатизм? Реалистичные сновидения? Если повторится — он сходит к врачу. Но ничего не повторяется, и Мэтт вздыхает свободно. За неделю он заканчивает сценарий для школьного праздника, и ему, без шуток, кажется, что у него наконец-то получилось хоть что-то стоящее. В день новолуния он спускается к завтраку, и Мия, младшая сестренка, бросается ему на шею. Она всегда обнимает брата по утрам, и Мэтт любит её так же горячо, как и она — его. Иногда Мэтту кажется, что сестра — единственная, кто принимает его таким, какой он есть. И что даже родители, несмотря на их слова, что его ждет отличное будущее, жалеют, что он — не гениален. Однако написанный сценарий лежит у него в портфеле, сегодня Мэтт сдаст его руководителю школьной самодеятельности. Джеймс был слишком занят новой пьесой к Рождеству, чтобы написать этот сценарий, и у Мэтта снова появился шанс доказать, что он чего-то стоит.  — Ты отведешь меня до школы? — спрашивает Мия с набитым ртом. — Мама и папа на работу уже давно уехали. Мэтт улыбается, кивает. Мия идет до здания младшей школы вместе с ним, подпрыгивает, пинает листья, кружится, и темные локоны падают на её курточку из-под шапки. Ей всего десять лет. На мновение Мэтту кажется, что за деревьями мелькает темный силуэт, но это наверняка просто прохожий. Вечером Мия не возвращается домой из балетной студии. Преподавательница говорит, что она ушла с подружками ещё за полчаса до того, как мама за ней заехала. Мама в панике звонит Мие на мобильный, но тот выключен. Папа кружит на машине по округе, посещает каждую из подружек Мии, но ни одна её не видела. Карен говорит, что они расстались в квартале до дома Мии. Полиция прочесывает парк недалеко от дома. У Мэтта в животе рождается холодок, но он гонит от себя плохие мысли. Они заползают в голову снова и снова, будто змеи. Мама плачет в гостиной. Отец где-то там, с полицией, обыскивает парк, старое кладбище, а в голове у Мэтта тонко зудит, что не там они ищут, надо искать в театре, в старом театре, где ночами воют ветра под дырявой крышей. Ему страшно, он даже не может делать уроки, спускается вниз. Уставшая и заплаканная мать отключается на диване. Она, возможно, и хотела бы не засыпать, но не может. Мэтт тенью проскальзывает в коридор. Впервые собственный дом не кажется ему безопасным. Он включает свет и садится на кушетку, ждать отца. Кто-то же должен его дождаться. Взгляд падает на книгу, одиноко валяющуюся около шкафчика с обувью. Когда Мэтт берет её в руки, он уже знает, что прочтет. «Помощь муз имеет свою цену. За их покровительство ты отдашь то, что тебе дорого». Мэтт отшвыривает от себя книгу, будто ядовитую змею, берется за голову. Этого просто не может быть, не может быть, не может быть. Мия просто ушла гулять в парк и потерялась, или на кладбище заблудилась, такое бывает, даже он однажды в парке заплутал, хотя знает там каждую тропинку. И на свидание он бы туда ни одну свою девушку не позвал, хотя у него и свиданий-то толком не было, не до того — учеба, учеба, учеба и жалкие потуги написать что-то стоящее. Да и зачем девчонкам лузер? Нет, с Мией всё хорошо, она просто потерялись и плачет, ждет, что её найдут. «Ты сам-то веришь в это, Мэтт? Можно ли потеряться в этом городке, где все друг друга знают? Её бы уже нашли». Он сидит в коридоре, пока отец не звонит ему на мобильный и не сообщает, что Мию обнаружили. Точнее, нашли, что от неё осталось. Оторванная кисть руки и рюкзачок с книгами, покрытый засохшей кровью. Мать падает в обморок, её увозят в больницу. Отец седеет за одну ночь. Он потерян, как и мама, а Мэтт рыдает в спальне, плачет, пока не засыпает с больной от слез головой. Ему снятся музы с окровавленными лицами, их алые рты похожи на кровавые раны. Мэтт надеется, что останки принадлежат не Мие. Ведь так не бывает, правда? Не бывает, чтобы ребенок погиб в небольшом городке, где все друг друга знают? Не бывает, иначе придется признать, что по соседству с тобой живет кровавый маньяк. Полиция, правда, утверждает, что это могли быть звери. Лес тут недалеко, возможно, пришли оттуда. Хотя откуда бы им взяться, давно ведь перебили уже? Отец и мать убиты горем, уничтожены, они умоляют офицеров найти преступника (экспертиза показывает, что кисть принадлежит именно Мие). Мэтта все жалеют в школе. Мэтт каменеет от горя. Если бы он только знал… В полицию нужно сдаться именно ему. Он уверен, что тела Мии не найдут. Потому что его нет. Ему снятся музы, разрывающие Мию на части, как собаки разорвали Актеона, посмевшего взглянуть на купание Артемиды. Ему кажется, что он медленно сходит с ума, но что-то держит его в гранях разумного, не дает окончательно поехать с катушек. Мэтт начинает писать, потому что не может иначе, и сюжеты, рождающиеся из-под его пера, напугали бы любого признанного мастера ужасов. И никогда ещё он не работал настолько легко. А сценарий Мэтта признают лучшим.