Колыбельная о монстрах

Тори не в восторге от своего имени: вообще-то он — Виктор, но родители упорно звали его, как девчонку. Он упрямо не откликается, когда, на заправке в новом городе, мама кричит, чтобы он прихватил в магазине пару сендвичей. Будто мать и не к нему обращается. Отец, оплачивающий бензин, бросает на Тори предупреждающий взгляд, но тот лишь прибавляет музыку на телефона погромче. Хэви-метал бухает прямо в уши, но даже сейчас ему кажется, будто ударные отбивают ритм его дурацкого имени. То-ри. Он даже сам не может от него отделаться. Виктор из него хреновый. Музыка для Тори — вечный спутник. Она помогает справляться с проблемами и заглушить вопли вечно ссорящихся родителей. Она отдаляет от Тори одноклассников, с которыми он не хочет общаться. И, хотя с сентября ему предстоит отправиться в новую школу — уже не в Нью-Йорке, но в небольшом городке штата Иллинойс, — Тори не думает, что общение со сверстниками сложится как-то иначе. Когда они приезжают в новый дом, слепо глядящий на них тёмными окнами, Тори успевает прослушать один из старых альбомов IRON MAIDEN уже раза четыре. Мать ворчит, что грузчики, что должны доставить мебель, опаздывают. Отец щурится на серое небо Иллинойса. Тори подхватывает сумки со своими вещами и тащится по лестнице наверх, выбирать комнату. С чердака свисает лестница. Тори задирает голову, смотрит на темный провал чердачного люка. Какого черта предыдущие хозяева не закрыли его? Или крышка настолько слабая, что лестница сорвалась вниз сама собой? Тори проводит ладонью по шее, задевая повязку, скрывающую свежую татуировку: он сделал её, как только ему в июне исполнилось восемнадцать. Копил всё чертово лето, работая в кофейне. Мать орала так, что в их нью-йоркской квартире едва штукатурка с потолка не сыпалась, но толку-то с воплей? Татуировка — вот она. Дом вовсе не так хорош, как предкам расписывала риелтор, но у них нет особого выбора. Из Хейвенфилда, штат Иллинойс, кажется, никто не уезжает и дома не продает, такой там рынок недвижимости — что твое стоячее болото. Наверху всего три спальни; Тори выбирает ту, окна которой выходят на лес, а не на дома через улицу. Сбрасывает сумки на пол и хмурится, замечая след на обоях в форме креста. Ничего удивительного, конечно — бывшие хозяева могли быть религиозной семьей. Но что-то в светлой отметине на обоях Тори смущает и беспокоит, до свербения за ребрами. Он вспоминает фразу на биллборде, мимо которой они въезжали в город. «Урожай собран, лето закончилось, а мы всё ещё не спасены» Похоже, тут в принципе живут религиозные люди. Херня. Грузчики приезжают через полчаса — останавливались перекусить в придорожном кафе — и дом наполняется хлопаньем дверей, тасканием мебели и громкими указаниями матери. Всё это заканчивается лишь к одиннадцати вечера, зато у Виктора в спальне теперь стоит его старая кровать, а коллекция дисков лежит в коробках, дожидаясь, пока её разберут. Родители возятся в своей спальне напротив комнаты Тори, затем выключают свет. «Помоги мне…» Тори подскакивает на постели, садится, проводя ладонью по светлым, взъерошенным со сна волосам. Вглядывается в темноту спальни, из которой выступают контуры привезенной мебели и неразобранные коробки с вещами. Никого. Только он не сумасшедший и не идиот, и голос он слышал, как сейчас слышит собственное сбитое дыхание. «Помоги мне» У него желудок скручивается и выворачивается наизнанку. Голос был девчачий, негромкий, но от слов пробирало до костей. Тори обваливается на подушку и снова закрывает глаза. Мать сказала бы, что у него — стресс от переезда, и лучше бы это было так. Виктор Джордан большую часть своей жизни слышит призраков, и только ещё одного духа ему не хватало прямо в новом доме. Когда он засыпает, то видит во сне лестницу, ведущую на чердак, и приоткрытый люк. Утром Тори вяло ковыряется в яичнице. Отец предлагает отправиться за покупками в местный супермаркет, и мать поддерживает его с каким-то преувеличенным энтузиазмом. Никуда ехать Тори не хочется, и он отмахивается тем, что хочет разобрать вещи и прибраться в своей новой спальне. На деле всё просто: любая поездка к родителям превращается в ад. Они ругаются и спорят, даже выбирая хлеб или бекон для яичницы, а Тори приходится слушать их препирания. Иногда он просто берет продукты какой-нибудь третьей фирмы, кладет их в тележку и катит дальше по супермаркету. Когда родители наконец отбывают, Тори возвращается в свою спальню. При свете дня она вполне мирная, никаких призрачных шепотков нет и в помине. След от креста на обоях по прежнему беспокоит. Виктор касается его пальцами, и в и без того тяжелую голову ударяет картинками, которые он не хотел бы видеть.  — Папа! Папа, пожалуйста, прекрати! Высокий мужчина в клетчатой рубашке тащит по полу за волосы девушку. На ней — клетчатая юбка чуть выше колен и простая рубашка. Она пытается сопротивляться, но ей слишком больно. Вспышка.  — Папа, не надо! Папа! Тяжелый деревянный крест впечатывается в лоб, оставляя красные отметины. Мужчина бормочет какие-то строки из Библии, его лицо расплывается, не давая Тори разглядеть. Девушка корчится в углу загнанным зверьком.  — Ворожеи не оставляй в живых.  — Папа, я ничего не делала!  — Из-за тебя мы всё ещё не спасены! Урожай собран и лето закончилось. Вспышка. Осколки доски Уиджи на полу. Мужчина размахивается и бьет девушку тяжелым распятьем прямо в висок. Она падает на пол, кровь впитывается в деревянный пол чердака. Тори открывает глаза. Он лежит на полу, за окном ещё светло, но солнце уже клонится к вершинам деревьев. Родители ещё не вернулись. Голова у Тори раскалывается на части, как и всегда после встречи с призраками, впрочем. Девчонку убили прямо здесь, в этом доме. Собственный отец. Он стонет: почему опять? Какого хрена? Почему он просто не может спокойно жить, мать вашу?! Родители ни за что не захотят убраться из этого дома, даже если он будет умолять их переехать. Они продали их небольшую двухкомнатную квартиру в Нью-Йорке, но всё равно сбережений едва хватило на переезд в Иллинойс. За квартиру в Квинсе много не выручишь. А если он скажет, что видел призраков… Блять. Он смотрит на след от креста, и в висках отчаянно ломит, прямо до тошноты. Стены домов всегда хранят воспоминания, особенно о всякой дряни, что они видели. А Виктор может эти воспоминания видеть, как и духов. Он не просил этих видений, но живет с ними, сколько помнит себя. В детстве его таскали к психологу, потом к психиатру, давали какие-то таблетки, но побороть «болезнь» родителям не удавалось. Годам к семи или восьми Тори понял, что лучше притворяться, будто его глюки прошли — для собственного же спокойствия. Осознавать, что семья считает тебя чокнутым, было неприятно, однако он смирился. К четырнадцати годам предки даже решили, будто он окончательно выздоровел. Тори кое-как поднимается с пола, держась за голову. «Помоги мне…» — шепот легкий, как шелест осенней листвы. Он спускается с чердака, сейчас плотно закрытого, проходит по комнате шорохом. Тори прикрывает глаза.  — Оставь меня в покое. «Помоги мне…»  — Оставь меня в покое!  — Тори? — слышит он обеспокоенный голос матери. Значит, опять не заметил, когда родители вернулись и открыли дверь. Твою мать. — Всё в порядке?  — Да! — врет Тори, и от собственного голоса у него начинает снова ломить в висках. Гребаная мигрень обеспечена до самой ночи. — Я же просил называть меня Виктором! Ничего не в порядке. Он просыпается ночью от прикосновения к щеке, вздрагивает, подбирается, переползая на другую сторону постели. Обычно духи не лезут с прикосновениями, но только не эта. Девчонка, что жила и померла в этом доме, сидит у него на кровати. В отличие от некоторых призраков, она вполне материальна, только руки у неё холодные.  — Я же сказал, оставь меня в покое! Иногда после таких требований они уходят. Но не эта. Девчонка мнет в тонких пальцах подол юбки. Когда глаза привыкают к темноте окончательно, Тори видит: у неё на ткани блузки засохли пятна крови, волосы на виске тоже окровавлены. У неё мягкие черты, и она была бы даже красивой, если бы не была мертвой.  — Ты не откликался, и я пришла сама. Тори моргает. Он знает, что призракам обычно что-то нужно от живых: найти их бренное тело, например. Или ещё какие незаконченные дела помочь доделать. В бестелесной оболочке особо не разбежишься. Иногда от призраков легче всего отделаться, выполнив их последнюю волю. Он вздыхает.  — Чего тебе? Тело твое откопать? Парню записку передать? Уж извини, он уже наверняка не парень, а мужик с семьей или разводом за плечами. Она качает головой.  — Если ты найдешь моё тело, то я уйду. А я не хочу уходить. У Тори и так сон был тяжелый, а теперь и голова начинает болеть. Он трет лицо ладонями.  — Тогда что тебе надо? Как я ещё могу тебе помочь? Она опускает глаза, выдергивает нитку из юбки, но край подола как был ровным, так и остается. Вещи в посмертии не могут меняться.  — Не отворачивайся от меня. Ты единственный, кто за эти годы смог меня услышать. Всю свою недолгую жизнь Тори старался не проникаться призраками. Они были проклятьем за какие-то несуществующие грехи; белым шумом, с которым приходилось мириться. Но эта девчонка с холодными руками и длинными волосами, убранными в два хвоста, ничего от него не требовала. Не просила копаться в старых костях или таскать истлевшие письма к людям, которым было наплевать на послания с того света. Не хотела, чтобы нашли и наказали её убийцу — кажется, она вообще смирилась за эти годы со своей смертью и с тем, что убийство заперло её в доме навсегда. Она просто хотела быть кому-то нужной. И Тори чувствует, как против воли у него сжимается сердце.  — Как тебя зовут? — спрашивает он, подавляя зевок. Она улыбается.  — Нэнси. А ты — Виктор, я знаю. Возможно, они даже поладят. Тори не может не улыбнуться в ответ.