once more with feeling

      —       .       .       .       .       .       Что насчет меня, я...       [...перемотай; тебе нельзя забывать, алекс. ты это знаешь. попробуй еще раз.]

—

      Ей не дано иметь их обоих.       Должно быть, это один из законов вселенной или типа того. Если Майкл выживает, то Джонас будет только другом. Если Майкл умирает... ну, Майкл мертв, и это не то положение, с которым Алекс собирается смириться. Когда ее брат умер впервые, все сломалось. Просто. Все сломалось.       И Алекс так устала от того, что все ломается.       Итак: ей не дано иметь их обоих. Она получает Клариссу, будящую ее в поздний час и залезающую в комнату через окно, чтобы не включилась сигнализация. Она получает Рена, обнимающего Нону за плечи и громко рассказывающего факты о петухах, потому что он побывал на ферме и теперь ни за что не замолчит, даже если от этого будет зависеть его жизнь. Она получает Нону, листающую каталоги с платьями для выпускного и улыбающуюся краем губ. Она получает Джонаса, держащего геймпад от Xbox и развалившегося на кушетке. Она получает Майкла: лохматого, улыбающегося в свете кухни и живого.       Но их обоих ей иметь не дано.       Она не уверена, что это за компромисс. Бывают дни, когда она просыпается и не может двигаться. Но Майкл есть Майкл, и... и не то чтобы у нее хорошо получалось функционировать без него, окей? Не получалось. Совсем не получалось.       Потому что чем бы ни был остров Эдвардс, его последствия весьма долгосрочны.       Сброс происходит в любое время от полугода до года; все зависит от того, как хорошо она помнит. Напоминание об этом висит в ее голове, связанное с каждым ее действием; иногда Алекс думает, что гораздо лучше было не знать, потому что тогда, по крайней мере, она не всегда вздрагивала от руки Джонаса на ее плече.       По крайней мере, когда она не помнила, было не так больно.       Хотя призракам, похоже, это не нравилось. Факт, что она не помнила их заслуг в происходящем, должно быть, ранил их — или то, что она не поняла, как они были правы с самого начала, когда говорили, что она уже прожила это множество раз. Первые сбросы все еще размыты, и Алекс знает, что они случились, только потому, что они должны были случиться. Просто они так говорят (ты делала, ты делаешь и будешь делать), будто все время — бесконечная петля, и где-то по пути она сделала нечто, что в корне его сломало.       (Ха, сломало. Будто оно и так не ломалось все время.)       Теперь она помнит каждый сброс. Тяжесть радио в ее кармане знакома, и оно прячет сине-зеленые частоты в тяжелой подкладке куртки Майкла. Оно не может записывать, но всегда хорошо ловит небольшие жуткие джинглы, когда она бродит по городу. Их эхо является напоминанием, что все это — абсолютно все — может пропасть в любую секунду.       Она смотрит на своего брата и своего другого брата и размышляет, когда же все пошло не так.       Потому что дело вот в чем: она уже играла в эту игру. Она знает, как все идет. Не то чтобы она не прожила это столько раз, что уже не может сосчитать. Не то чтобы есть что-то, чего она не говорила. Не то чтобы есть что-то, чего она не пробовала.       Результат всегда один и тот же.       Майкл оживает, Джонас больше не ее сводный брат, а радио продолжает играть.       (В одну из петель она сбросила его с парома, чтобы узнать, возможно ли это. Сброс оказался настолько резким, что у нее несколько дней болела голова. Больше она не пыталась; это не стоило головной боли.)       — Боже, Алекс, опять ты выпадаешь из реальности.       — А что-нибудь другое я когда-нибудь делаю? — резковато отзывается она. Сейчас август, от удушливой жары позднего лета ее спина покрывается потом, а солнце село уже несколько часов назад. Она сказала ему, что она — тот тип девушек, которые засыпают в одиннадцать часов с рукой в чашке с чипсами и, может быть, когда-то она ей и была. — Боже, убери, она пахнет раком.       Джонас громко и хрипловато смеется. Он тушит сигарету о перила, и на секунду его пальцы сгибаются. На бледном металле, как шрам, остается черный след. Алекс успевает посмотреть на него секунду, а потом Джонас стирает его и выбрасывает окурок в тьму. Двор увешан китайскими фонариками, но их свет не доходит до спальни Алекс, и единственный признак того, что там вообще идет вечеринка — это смех, проскальзывающий из-за входной двери, и слабый глухой гул баса с нижнего этажа.       Майкл всегда любил хорошие вечеринки. Она слышит, как он кричит с Реном о... чем-то. Кто вообще знает, инженерная муть, которую ее брат может выдать по команде, заставляет ее голову кружиться, и Рен не лучше. Они — пример худшей замкнутой обратной связи, честно, и все становится еще хуже, когда к ним присоединяется Джонас. Они — плохая шутка, над которой она подавляла смех примерно восемьдесят миллионов раз.       Боже, Алекс так нелепо их любит.       Тычок в ребра от Джонаса возвращает ее обратно.       — Опять ты за свое, — беззлобно замечает он. — Дважды за десять минут. Думаю, это рекорд.       — Заткнись, — говорит Алекс. — Ее губы дергаются, желая сложиться в улыбку. Такое чувство, что она уже год не улыбалась. — Будто ты лучше — ты вообще потерялся, когда Нона говорила о заявлениях на поступление. И кто тут еще выпадает из реальности?       — Ай, — с напускной серьезностью реагирует Джонас, — мое чувство.       — Твое чувство?       — Когда я в последний раз проверял, у меня было только одно, — улыбается он краем рта. Его зубы сверкают в темноте, и на одну тошнотворную половину секунды Алекс думает: «Ну все, сейчас будет сброс, ты меня забудешь...»       Но призраки молчат, и ничего не движется, когда ее глаза туманно, с непроизвольными паузами, как плохо перемотанная пленка, оглядывают место. Это продолжается достаточно долго, чтобы зацепить внимание Джонаса, и он хмурится, сводя брови.       — Ты когда-нибудь перестаешь думать об этом, Алекс? — спрашивает он с болезненной нежностью. Ему даже не нужно уточнять, о чем «этом», потому что уже поздно и они давно перестали притворяться. В этот раз выпускной год еще даже не начался. Она думает о его глазах, светящихся красным фонарем, «мы опять застряли в петле», безнадежном выражении его лица перед дверью бункера, будто он отдал бы что угодно, лишь бы провести еще две секунды с матерью, даже если это обречет их всех. Тогда она не могла его винить за это. Да и сейчас не может.       — Нет, — отвечает Алекс. Она закрывает глаза. — Никогда.       Он не говорит ей, что она должна забыть и жить дальше, что оно сожрет ее заживо, если она этого не сделает. Остров все еще слишком близко, и пусть даже если он не знает все, он знает достаточно. Вместо этого он обнимает ее за плечи и притягивает к себе. Алекс спокойно подчиняется. В темно-красном цвете, когда она закрывает глаза, ей легче довериться ему, чем это должно быть.       — Эй, Алекс... — зовет Джонас. Кажется, что прошло много времени, но время становится странным и эластичным, когда имеет дело с Алекс. Небо того бледного голубо-зеленого цвета, какого бывает перед тем, как цвет индиго — цвет настоящей ночи — проявляется вдоль нечеткой линии горизонта, где сходятся океан и атмосфера. Звезд нет, но теперь их нет никогда.       — Что?       — Ты когда-нибудь в кого-нибудь влюблялась?       Алекс моргает, глядя на него. Что-то вздрагивает в ее животе тихо пульсирующим предупреждением, но таких предупреждений она не понимает. Она понимает ослепляющую панику и острый, царапающийся ужас, но этот медленный паралич — нечто совсем другое. Он только смотрит на нее, немного хмурясь. Он внимательно изучает ее, и она думает о временных петлях, футбольном мяче, воскрешении мертвых братьев. «Правда или пощечина» на пляже, держащиеся за руки Рен и Нона, бомбоубежища и мигающие огни. Майкл и Джонас. Джонас и Майкл.       (О боже, она знает, что ей не дано иметь их обоих.)       — Не спрашивай меня об этом, — говорит Алекс, и она правда имеет это в виду. Это нечестно. Несправедливо. Из всех вещей, что дают и забирают призраки, эта — самая уродливая. Она искажает все темные и липкие места внутри нее, завязывает ее внутренности в узлы. — Серьезно, не надо.       Джонас наклоняется чуть ближе, и внезапно справедливость уже ничего не значит.       — Что ты делаешь, — выговаривает она. Это не вопрос.       — Не знаю. — Это не ответ. Она не помнит зеленого цвета в его глазах. Это что-то другое.       — Может, тебе надо поработать над этим. — Дыхание Алекс застревает в горле, обклеенный линолеумом сайдинг дома теперь касается ее спины. Он липнет к коже, как нечто кожаное, и Джонас стоит так близко, так близко, поставив руку на стену над ее головой и склонившись так, что они теперь лицом к лицу, нос к носу. Боже, он был братом и лучшим другом, но никогда кем-то еще, никогда, и она не позволяла себе думать об этом по множеству причин, множеству хороших причин, потому что... — Тебе определенно, знаешь, нужно над этим поработать.       — Когда я должен над этим работать? Ты всегда убегаешь, — замечает он, пристально разглядывая ее лицо. Он смотрит на нее, будто в ней есть нечто дикое, безумное, и сомневается перед тем, как продолжить. — Ты не переставала бежать после острова.       Что ж, он прав.       Ее руки хватаются за его футболку. Ей трудно разжать их, отпустить его. Это не нормально, но у нее нет сценария на такой случай. Алекс прожила сотню жизней с тех пор, как подключилась к источнику долгое время назад, но этой песни она не знает.       Она забыла, как быть спонтанной. Еще одна вещь, которую можно добавить в список разрушения самой себя, частично потерянной в прерывистых радиоволнах. Бирюзовые волосы, веснушки и старая куртка ее брата — Алекс забыла, как быть кем-то еще.       — Я люблю тебя, — выдыхает она, словно секрет, потому что это правда. Она опускает лоб на его грудь и медленно качает головой. Она любит его, она любит его, она любит его. Острее и сильнее и быстрее, чем Рена или Нону или Клариссу или даже Майкла, Майкла, на которого она иногда не может смотреть, потому что помнит, каково было, когда он умер, а никто даже понятия не имеет. Внутри нее скопилось несколько жизней из скорби, все из которых измеряются в чашках кофе, статическом потрескивании и бесконечных петлях времени, и Алекс не может... Алекс не может.       — Я тоже тебя люблю, — отзывается Джонас. В его лице видится смирение. — Прости. Я не должен был... ты в порядке?       «Да, — говорит Алекс, нет, пытается сказать, думает, потому что на самом деле у нее не получается говорить, — я в порядке».       Но она не в порядке, она не была в порядке, и она не будет в порядке. Даже если... даже если она сейчас его поцелует или даст ему поцеловать себя, позволит тому, что зародилось между ними с самого начала, вспыхнуть, оно долго не продлится. Призраки все сбросят, и она окажется на самом старте. Еще один остров Эдвардс, но на этот раз с новыми воспоминаниями. Дежавю без обратной связи.       И Джонас ничего не вспомнит.       — Алекс? — зовет он. — Ты тут?       Алекс кивает ему в плечо. Просто... слова приходят на ум только неподходящие, и она не может придумать верных. Ей всего лишь нужна минута — минута или час или день или год или, боже, жизнь, две жизни. Как люди делают этого, не волнуясь? Как они... Как?       — Не спеши. Я только встану поудобнее, — говорит Джонас.       Она думает, что он шутит. Звучит так, будто он шутит. Но, может, это не так, потому что его руки вдруг обнимают ее. Это не что-то новое. Они оба — материальные люди, и Алекс часто обнимает друзей. Но на те секунду-минуту-час-жизнь, что ей нужны, в руках Джонаса она почти примерно чувствует себя в порядке.       — Ты... все поменяется, — выговаривает Алекс.       — Думаю, бывало и хуже, — отзывается он.       Ну, с этим Алекс не поспорить. Она упирается головой в его плечо, пытаясь найти аргумент, который не будет «Что, если это запутает все еще сильнее, чем сейчас». Это аргумент, который имеет смысл для нее самой, и к тому же, в долгосрочной перспективе это навряд ли будет иметь какое-то значение. Они попадали в ситуации и похуже, и со временем призраки захотят поиграть еще раз. Сброс уже лежит на ее плечах.       — Мы же останемся друзьями? — приглушенно спрашивает Алекс в плечо. Ее волосы лезут в рот, и на вкус они никакие. Она почти скучает по ядовитому, обжигающему вкусу краски. — Даже если ничего не выйдет?       — Все выйдет, Аль, — очень мягко говорит он.       — Откуда ты знаешь?       — Просто знаю.       Алекс ищет в себе мужество, яркое пламя, которое заставляет ее жить дальше, даже когда все теряет значение. Даже когда призраки забирают Клариссу и выбрасывают ее тело из окна второго этажа, даже когда Рен тонет, даже когда Майкл мертв. Оно поддерживало ее в худшую ночь ее жизни, пережитую сотни тысяч раз, и поддерживает ее сейчас. Его лицо такое же, как и всегда: добрые глаза и кривая ухмылка. Линия его носа, форма челюсти — все это Алекс знает, как свое собственное лицо. Джонас почти никогда не бывает неожиданным. На нем нет шапки, и его волосы взъерошены.       — Тебе нужно подстричься, — выдает Алекс.       — А тебе нужно покраситься, — тон-в-тон отвечает ей он. — Тебе не идет быть блондинкой.       — Вау, грубо, — заявляет она и склоняет голову, встречаясь с ним губами.       Одну великолепную секунду ничего не происходит. Ничего не происходит, кроме губ, касающихся других губ, и ее сердце подступает к горлу, потому что, может быть, это оно, может, они выбрались, может, ей дано получить все; на нижнем этаже смеется Майкл, обнимая Клариссу за плечи, все, о ком заботится Алекс, живы и здоровы, и, может, в этот раз она заполучит их обоих, может, в этот раз все обойдется.       Алекс делает большой глоток воздуха.       — Джонас, я...       [СКККЧЧЧ... пожалуйста, алекс. будто это может быть так легко. еще раз. еще раз. СКЧЧЧЧККК...]       Она выдыхает.       Алекс опускается на пол своей спальни. Ее колени щелкают. Их почти не слышно за кровью, бурлящей в ее венах, за полуденным солнцем, касающимся ее кожи. Сбросы всегда утомительны, особенно когда она их не ожидает. Она все еще чувствует вкус Джонаса: мята и пепел.       — Знаете, я не должна так удивляться, — устало замечает Алекс, ни к кому конкретно не обращаясь, поднимаясь с пола. — Конечно, вы бы решили, что это забавно.       Радио в ее кармане с треском оживает, и по волнам переносится это:       смех.       —       .       .       .       .       .