once more with feeling

      —       .       .       .       .       .       Что насчет меня, я...       [...назад; еще раз, мы сказали. еще раз. постарайся не отставать, дорогуша, время тикает.]

—

      Она не может на него смотреть.       И это тебе не поможет, Алекс, он — твой новый сводный брат, и, может, тебе не следует вести себя, как стерва! Но, конечно, на самом деле он будет приходиться тебе новым сводным братом лишь следующие двенадцать часов, а потом она проснется рядом с Майклом, сидящим на коленях и касающимся ее волос, и она начнет плакать, потому что так всегда и происходит. И Джонас будет ее другом, ее лучшим другом, ее другим братом, потому что...       Боже, прошло уже полчаса, а она все еще чувствует сухое, призрачно-мягкое прикосновение его губ, от чего ее губы покалывают. Все еще чувствует линолеум, липкий от летней жары. Все еще чувствует вкус его дурацкой сигареты, пепла, мяты и каждого плохого решения, которое она когда-либо совершала.       (В любом случае, прошло полчаса и одна жизнь.)       И теперь она не может на него смотреть.       — Эй, — зовет Джонас. Он держит руки в карманах и стоит, немного сгорбившись. Рен спешит вперед, и эту мелодию Алекс уже знает. — Могу я с тобой поговорить?       Все слова застревают в ее горле осколками, режущими трахею. И господи, кто бы что не говорил, кровь не напоминает по вкусу металл. Она на вкус как кровь. Она на вкус как кровь, и именно это ощущает Алекс в горле — только кровь, кровь и кровь, этот сердитый красный цвет, горячий и влажный. Сейчас восемь вечера, и остров отбрасывает тени вокруг них. О боже, и вот мы снова здесь.       Ей удается вдохнуть.       — Да, конечно. Что такое?       — Слушай, я просто... просто хотел сказать спасибо. Ты так спокойно... со всем этим справляешься, — выговаривает он. Она изо всех сил старается, чтобы не произносить слова одновременно с ним; что бы ни случилось, Джонас всегда Джонас.       — Не волнуйся, — говорит ему Алекс, не думая о том, что она знает, как он колеблется перед тем, как кого-то поцеловать. Морщинки вокруг его глаз. Гладкие края его зубов. — Ничего особого.       — Все равно спасибо.       Она слегка передергивает плечом. Она может сказать много чего; «чердак расчистили уже давно» или «у меня не было особого выбора» или «да не за что, нет, серьезно». Она может рассказать ему про Майкла, про призраков, про ужас, которым станет эта ночь. Она может рассказать ему про футбольный мяч. Она может рассказать ему об Источнике.       Боже, она может сказать ему, что хочет снова его поцеловать.       Но она этого не делает.       (Призраки прижимаются к ней, и она размышляет, будет ли это длиться до конца вечности: Мэгги, Майкл, Кларисса. Рен и Нона. Джонас. Джонас, Джонас, Джонас. И сама Алекс, единственная собеседница, которой хватит памяти, чтобы наполнить бумажный стаканчик.       — Серьезно, — вместо этого заявляет Алекс. Вздыхает. — Все окей. Мы квиты. Я прикрою.       Он выглядит так, будто собирается ответить, немного открывает рот (что странно — это нечто новое, но какая разница), но тогда резко появляется Рен, говорящий с невероятной скоростью, потому что, честно говоря, у Рена худшее чувство расчета времени для драматических элементов. Это облегчение и пытки в равной мере, но бывают дни, когда Алекс смотрит на него, и видит только безвольное движение его рук в воде. Утонет, тонет, утонул: всего лишь еще одна петля, всего лишь еще одна волна, всего лишь еще один призрак. Он говорит что-то про то, как они были достаточно маленькими и купались вместе до того момента, как общество и половое созревание сделали это странным, и Алекс думает «да, это произошло», но в то же время и «я даже не помню этого».       Все настолько испорчено и запутано, что она задумывается, сколько всего у нее забрали сбросы. Сколько еще они заберут. Вот что осталось: куртка Майкла, крашеные волосы и пустой треск радио. Сколько еще она должна потерять?       Алекс сглатывает. Настраивается обратно.       (Будто бы она когда-нибудь делает что-нибудь еще.)       Джонас выглядит не к месту среди причудливых маленьких магазинов острова Эдвардс, но он поспевает за Реном в словах и шутках. Поддразнивание между ними настолько знакомое, что Алекс, слишком усталая, чтобы вставлять полноценные фразы, чуть ли не начинает подпевать им, пока небо принимает темно-синий оттенок. Рену нравится Нона. Джонас новенький. Кларисса не одержима. Майкл мертв. Это сброс, и это ее жизнь. Не глупи.       Ты не можешь успокоиться хотя бы на пять минут?       Ха-ха, нет. Не здесь. Не сейчас. Не когда она все еще ощущает на коже липкий жар вчерашней ночи. Она облизывает губы. Кожа и соль. Джонас. Джонас, Джонас, Джонас.       Мускулы Алекс горят от напряжения, пока она идет в гору и спускается. Это хорошее отвлечение от... ну, всего.       Потому что появляется желчь Клариссы, сладкая улыбка Ноны и большой пустой пляж перед широким бесконечным отрезком соленой воды. Костер полон голодных языков пламени, способных поглотить ночь, холодильник полон пива. Где-то на заднем плане ревет океан. Все начинается сначала. Сброс. Это всего лишь еще один сброс. Алекс чувствует в горле кровь, кожу и соль, и ей правда приходится улыбаться.       Боже, это все было бы так смешно, если бы не было так грустно.       На песке остались мягкие следы, где прошли Нона и Кларисса. Алекс шагает по ним под блеском звезд на небе, и последние следы дня пропадают за горизонтом. Она может пройти по всему пляжу, и будет казаться, будто время совсем не прошло, потому что так все работает. Время проходит, только когда этого хотят призраки. Если она что-то и выучила после этой тусовки, так это то, что время на самом деле совсем не линейное. Она думает о Майкле. Может, они поедят вместе блинчики, когда выберутся. Может, они доберутся до местного iHop, полумертвые, мокрые и дрожащие, и сделают громадный заказ...       — Погоди. Стоп. Где... где мы?       Мир опрокидывается.       Алекс поворачивается, моргая, чтобы посмотреть на Джонаса. Он застыл и побледнел. Он смотрит на часть пляжа, где можно войти в пещеру, будто... будто только что увидел призрака. Будто он увидел всех призраков. Как будто у него дежавю, застрявшая в горле горячая тошнота, с которой Алекс проживает каждый день.       Будто он помнит все.       Вот черт.       — Пляж, — медленно говорит Нона. Она немного щурится из-под челки, и ее большие темные глаза выглядят настороженно. — Место, куда ходят люди, ну, знаешь...       — Пить, плавать, трахаться и не попадать из-за этого в неприятности, — заканчивает за нее Кларисса, ухмыляясь. Видно только ее красные губы и волосы. Она ужасна: внутри нее остались только яд и сарказм. Боже, большую часть времени Алекс так сильно ее презирает.       — Хватит, — на автомате перебивает Алекс.       — О, неужели у нашей малышки наконец появился хребет, пока...       — Серьезно, Кларисса, хватит. Никому это сейчас не нужно. Иди... напейся, или что ты там обычно делаешь, когда тебя все ненавидят. Мне все равно, — заявляет Алекс, сужая глаза. «Я могу оставить тебя здесь, — враждебно и зло думает она. В ее разуме вспыхивает изображение тусклое красное сияние, появляющееся, когда слишком много душ собирается в одном теле, а потом — падающее тело и отвратительный хруст костей, столкнувшихся с бетоном. — Я могу отдать тебя призракам, и никто никогда не узнает». — Просто оставь его в покое.       Из горла Клариссы вырывается резкий, хриплый смех. Она ничего не отвечает, только отмахивается и уходит к воде. Нона неуверенно переводит взгляд от ее удаляющейся спины к Алекс, будто не уверена, что ей делать, куда идти.       Алекс пожимает плечом, легко улыбается. Я понимаю. Иди.       — Что это было? — широко раскрыв глаза, спрашивает Рен. Он пялится на спину Ноны, будто не может отвести взгляд. Конечно, не может, она так сильно ему нравится, что он больше ничего не видит.       — Кларисса ведет себя так же дерьмово, как и обычно, — отзывается Алекс, обращая внимание на Джонаса. Он все еще слишком бледный, и она впивается ногтями в свои ладони, чтобы не протянуть руку и не коснуться его локтя. Кажется, на самом деле это бы не помешало, но они еще не на том уровне отношений. Они еще долго будут туда добираться. Может, даже никогда, откуда ей знать. — Эй, Джонас, ты как, нормально?       — Да, я... да, я в порядке. Я просто подумал... да неважно. Я в порядке.       Он точно не в порядке, но Алекс решает промолчать. Она прекрасно знает, каково вспоминать. Это нелегко. И это больно. Очень, очень больно.       Но она замечает, как это исчезает с его лица, уползая за барьер, который каким-то образом установили призраки, чтобы придержать воспоминания. Алекс не знает, почему можно помнить только ей. Она думает, это как-то связано со страданиями и их развитием — они только лучше, когда ты пропитываешься ими. Лучше, когда ты потягиваешь их, как дорогой бренди. Лучше, когда оно только одно.       Значит, Джонас вспоминает... Джонас вспоминает, наверное, что-то, что не нравится призракам.       Снова: вот черт.       Пальцы Алекс сжимаются вокруг радио в кармане. Оно холодное, даже слишком, и хотя пластик медленно согревается под ее прикосновением, она содрогается. Нет, она даже не может себе представить, что призраки сделают с Джонасом, если он вспомнит. Может, они отправят его назад в одиночестве. Может, они будут издеваться над ним вспышками памяти, не имеющими контекста. Может, он вспомнит свои руки вокруг ее головы, ее голову на его груди, их губы, смыкающиеся, как два кусочка головоломки.       Может. Но, скорее всего, нет.       Даже призраки не настолько жестоки.       — Эм. Мы можем... можем идти? В смысле... — Рен умолкает, показывая взглядом на Нону и Клариссу, усевшихся у костра. У Алекс совершенно нет желания играть в «правду или пощечину». Она только разозлится. Кларисса будет давить на нее, потому что всегда так делает, и на сегодня Алекс уже устала от противного горячего красного в ее груди. Страх хорошо отвлекает, но каждый раз, когда они через это проходят, Алекс боится чуть меньше. Не так уж и много выборов. Не так уж и много фраз, которые она может сказать. Разве это не определение безумию? Повторение чего-то раз за разом и ожидание другого результата?       Но это неважно. Призраки не хотят, чтобы Алекс умерла. Они хотят, чтобы она играла с ними, и это, возможно, даже хуже.       — Иди, Рен. У меня как-то нет сегодня настроения, — говорит Алекс. Она обхватывает себя руками, спасаясь от прохлады и воображая, что это на самом деле руки Майкла. Ее брат всегда знал, как заставить ее расслабиться. Всегда знает. Всегда будет знать.       — Джонас? — зовет Рен. — Ты идешь?       Джонас смотрит на нее. Просто смотрит. В его взгляде нет осуждения, и она думает, что, может быть, по этому она скучает больше всего. Он всегда нормально относится ко всему, что она вытворяет, и спокойно ведет себя, даже когда в ее действиях нет никакого смысла.       «Хватит, — хочет сказать ему Алекс. Она опускает голову, корчит гримасу. — Хватит на меня так смотреть».       — Не, — отвечает он Рену небрежным тоном, пожимая широкими плечами. — Останусь с Алекс. Ей может пригодиться компания.       Алекс резко поднимает голову, расширив глаза. Нет, Джонас должен пойти играть вместе с остальными. Он не должен смотреть на ее так, будто бы она — ответ на вопрос, который он задал и даже не знал об этом. Он не должен...       Рен поднимает бровь. Он немного задерживает взгляд на Алекс. Будто он знает. И видите ли, вот поэтому в итоге Рен все еще ее лучший друг — он ее понимает. Он понимает, когда она почти сходит с ума и трясется в ванне на протяжении трех дней после того, как тонет Майкл, и он понимает сейчас. Даже когда все разваливается, он понимает. Сквозь Алекс проходит волна симпатии.       — О-о-окей? Крикни, если что-нибудь надо. И мы обязаны потом проверить пещеры!       — Да, точно, — легко подтверждает Джонас, улыбаясь ему. В выражении его лица — только очарование. Алекс возненавидела бы его, если бы не знала, что обычно ему тяжело общаться с людьми, и в подростковом возрасте он научил себя включать хорошее настроение, когда больше у него ничего не было. Это знание как бы ставит колпак на ее раздражительность. — Оставь мне немного пива.       Рен смеется — громкий звук, полный бравады. Они все полны ее, на самом деле, слишком молодые и неопытные, слишком хорошие в притворстве. Притворяться легко почти всегда. Ее старый друг щебечет что-то слишком быстро, чтобы она уловила суть, и направляется по песку к другой части их компании, чтобы приставать к ним.       Алекс кажется, что она может расслышать, как напевают призраки. Она без понятия, почему. Края радио впиваются ей в кулак.       — Какого черта это было? — понижая голос, интересуется Джонас.       — Какого черта было что? — спрашивает Алекс в ответ. Но он пристально смотрит на нее, плотно сжав губы, и она знает. Она знает.       (Боже, где сброс, когда он действительно ей нужен?)       — Это, — выдает он, не находя слов. Его руки беспомощно сгибаются. Еще две секунды — и он закурит новую сигарету, Алекс в этом уверена. Это убьет его. А что не убьет? — Я видел... там... пещера, там был... треугольник? И ты...       Плечи Алекс опускаются.       Четыре часа — не рекорд, но довольно близко. Она чувствует, как шепчутся призраки. Они в восторге. Кто-то еще, с кем можно играть! Эта мысль развивается в ее голове; она представляет, как они будут разрушать его, пока ничего не останется, пока Джонас не перестанет быть Джонасом, пока он не станет вещью. Пока он не станет принадлежать им настолько, как Алекс. О, как же они повеселятся.       — Добро пожаловать на остров Эдвардс, — устало говорит она. — Можем мы просто постараться не умереть?       —       .       .       .       .       .