—
— Привет. — О. Привет. — Можно сесть? — Правда нужно спрашивать? — Не хочу навязываться. — Не думаю, что это вообще возможно, чел, — тихо говорит Алекс, поворачивая голову так, чтобы взглянуть на него. Что-то есть в том, чтобы сидеть на пристани, пока поднимающееся солнце пронизывает лучами утренний туман. Остров Эдвардс выглядит как призрачно-бледная имитация самого себя, — ха-ха, «призрачно», это было бы смешно, если бы не было так грустно — смутно проступая где-то вдали, и разрушенные остатки от радиошколы впиваются в небо, как кривые, обломанные зубы. Хорошая аналогия, на самом деле. Однажды давным-давно этот остров принялся есть все хорошее в Алекс, ел и ел и ел, и теперь у нее ничего не осталось. Здания — это зубы, вход в пещеру — рот, большая полость внутри пещеры — желудок. Находиться там — будто находиться в темноте, внутри тяжелого пульсирующего чудовища, будучи проглоченным, растворяющимся в ничто. Да, так очень похоже. Джонас садится. Он странный и не в духе, сидит, немного сгорбившись. Кожа на его куртке мнется, когда он немного двигается, избегая прикасаться к ней. И Алекс понимает, у нее никогда особо не получалось говорить ему «боже, ты даже не представляешь, насколько ты мне нужен, пожалуйста, не оставляй меня сейчас одну», но это потому, что слова застревают в ее горле до тех пор, пока она не осознает, что по ощущениям это так же, как жевать разбитое стекло. Призраки сделали Алекс ненастоящей. Становиться настоящей снова было трудно, и мир иногда был... тяжеловатым. Вот и все. — Прошел год, — повседневным тоном произносит Джонас. Он не отводит взгляда с горизонта, его губы сложились в ровную линию, в глазах что-то болезненное. Он долго так выглядел после острова, думает Алекс, будто бросал миру вызов ударить его, ударить их. Хотя он прав. Прошел год. — Да, я знаю, — отзывается Алекс, потому что правда знает. — Как думаешь, это?.. — Не знаю, — отвечает она. Слово «сбросится» зависает между ними в воздухе, и Алекс не произносит его, боясь, что это случится. Были ночи, ночи и ночи, когда она подпрыгивала, увидев тени, задерживала дыхание на слишком долгий промежуток времени, ее пальцы тряслись, обхватив тонкую часть бутылки пива, потому что, боже, если они вернутся сейчас, если они вернутся сейчас, то надежды совсем не останется. — За год происходит многое. Джонас смотрит на нее уголком глаза. — Тебе еще не исполнилось двадцать. Алекс усмехается. — Зато тебе исполнилось. Секунду они сидят, думая о той вечеринке: неинтересная жаркая возня в доме, слишком полном людей — пьяных и смеющихся под мерцанием гирлянд. Вообще это должно было быть вечеринкой по случаю дня рождения Джонаса, но Рен и Майкл — такая нелепая команда, что им никогда не стоило бы разрешать планировать что-то, потому что это всегда кончается тем, что кто-то засыпает на полу, усыпанном блестками. Если бы Алекс не любила их настолько сильно, что иногда сама с трудом это выносит, то задалась бы вопросом, почему вообще прощает им все их проделки. Алекс вспоминает: «Боже, Рен, еще один брауни?», и тогда Рен мчится через всю комнату, чтобы обхватить руками талию Ноны, уткнуться ей в шею и жаловаться, что они такие жестокие по отношению к нему, и Нона краснеет, потому что до сих пор не привыкла ко всему, что творит Рен. Губы Клариссы складываются в красивый красный бантик каждый раз, когда она смотрит на Майкла, но она ухмыляется, когда натыкается взглядом на Алекс, прячущуюся под тень Джонаса. Это был последний раз, когда они были все вместе, и теперь об этом больно думать. Боже.) — Да, давай об этом больше никогда не говорить, — говорит Джонас с немного кривой улыбкой. Из него улетучился весь дискомфорт, и он расслабляется. Это могло бы произойти в любой день — они, сидящие здесь вот так. — О чем, каждой вечеринке, на которую мы когда-либо ходили? — спрашивает Алекс. Джонас смеется слишком сильно, слишком резко. Смешно только потому, что это правда. После... после всего, некоторые вещи теряют свое значение. Вечеринки, плохие дни и другие люди; они просто... ничего не значат. — Ага, — соглашается он, — об этом. Алекс ухмыляется, пихая его локтем. — Это была не моя идея, чел. Я вообще ни при чем. Вини Рена. Silly String были его идеей. — Ты его не отговаривала. — Ну а где в этом веселье? — говорит Алекс, и ее ухмылка расширяется, становясь настоящей улыбкой на грани перехода в смех. Она пихает его снова, он толкает ее в ответ, и они толкают друг друга по очереди, локтями и коленями и всеми острыми точками тела, и это настолько глупо и настолько нормально, что попросту... попросту... Больно и в то же время нет — но никто этого не понимает, как Джонас. В итоге она оказывается удобно сидящей, поставившей ноги через его бедра, пряди ее волос выпали из хвостика, сделав между ними неаккуратную бирюзовую волну. Они снова становятся длинными, медленно выцветая, пока бирюзы почти не остается. Цвет ушел, как печаль, так медленно, что она не осознала ее ухода, пока однажды утром не подняла глаза и не все было серым. Джонас дергает за кончики ее волос, будто точно знает, о чем она думает. — Надо покраситься? — Так же сильно, как тебе — перестать курить, — заявляет ему Алекс, хотя этот разговор был между ними сотни раз. Она думает о пивных бутылках и гирляндах, об месте, где они были и не были и всегда будут. Вечеринках, плохих днях, людях и обо всем остальном. — Ауч, — фыркает Джонас. — Мое чувство. — Только одно, потому что курение убило все остальные, — фыркает в ответ Алекс, тыкая пальцем ему в ребра, от чего он немного сгибается. — Вау, с каких пор ты такая жестокая? — поднимает бровь Джонас. Алекс приходится щуриться, чтобы нормально его разглядеть, потому что солнце светит во всю. Приятно. — Это Кларисса так на тебя влияет? Нам надо провести еще одно вмешательство? — Это было только один раз, и ты просто бесишься, что я пошла на выпускной с Ноной, а тебе пришлось зависать с Реном!.. Джонас притворяется, что собирается скинуть ее с себя в воду, и Алекс визжит и цепляется за него. Сейчас июнь, и вода теплая, но не настолько. Если она пойдет туда, то он тоже — ее руки цепляются и липнут, как осьминог, и она сдерживает смех, чтобы не беспокоить соседей. Джонас ругается себе под нос, едва не падая вместе с ней во время попытки снять ее с себя. Алекс смеется, смеется и смеется и не отпускает. Когда они наконец прекращают, и все их кости превращаются в желе от острых ощущений, полученных в борьбе за нечто, не имеющее значения, они оба расслабляются. У них уходит десять минут на то, чтобы успокоиться, и когда все кончается, Алекс обнаруживает, что Джонас наклонился гораздо ближе, чем она привыкла. — Привет, — говорит она, моргая. — Привет, — говорит Джонас, и в его глазах появляется нежность. Его рука путается в ее волосах. Они не... они не касались друг друга, почти нет. Может, это от беспокойства, или от нежелания расстраиваться, или, может, это тот случай, когда заговоришь о чем-то и оно тут же происходит: они избегали сближаться, потому что, боже, если их снова обожжет, ничего уже не будет в порядке. Алекс не думает, что сможет пережить очередной сброс. Ей кажется, она не сможет справиться с очередной потерей. Но есть Джонас, есть солнце, и призраки не могут контролировать ее вечно. Алекс не позволит им контролировать ее вечно. Они забрали всю жизнь у Мэгги, и у Анны, и у самих себя; она ни о чем не забудет, потому что такого варианта попросту нет. Она не забудет, и они не затащат ее назад. Компромисс. Джонас пахнет кожей и мылом, и Алекс хочет. Боже, она хочет. Она кладет руку на его шею чуть выше его футболки, тянет его вниз. Она будто погружается под землю, будто ее тянут куда-то в темноту и безопасность, всегда куда-то еще. У него куча веснушек, она запоминала их всю весну и все лето, они оставались в ее голове, когда уходило все остальное. Майкл побежит за Клариссой, потому что разумеется, он побежит, Алекс выучила свой урок, ей не дано иметь их обоих. Один брат, один... кем бы там ни был Джонас. Так всегда. И может, это нормально. Может, это нормально. — Алекс, ты уверена? — спрашивает он, морща лоб под челкой. Она почти скучает по его дурацкой шапке. — Что если... черт, что если... — Джонас, — обрывает она. — Что? — говорит он, уставившись на нее широкими глазами. Она думает: «Что ты делаешь?» и наблюдает, как одна за другой над ними гаснут звезды. Звезды, звездные мальчики, мальчики с полотном вместо кожи и гнилью вместо внутренностей, призраки, азартные игры и просто игры. Бог знает, они потеряли достаточно. Бог знает, уже нечего терять. Бог знает, потерять можно столько всего. — Пожалуйста, заткнись, — не без доброты говорит Алекс и заставляет последний дюйм пространства между ними исчезнуть. На вкус рот Джонаса как сигареты, мятная зубная паста и время, если у времени есть вкус. Он похож на временные петли, на тренировки стоять на краю временного сдвига, на дым костра и поздние ночи, на шипучий взрыв — хлоп! — газировки. Алекс издает тихий звук задней частью горла, царапая голые колени о пристань, которая кажется серебристой и мягкой, когда она прижимается к нему. Они всегда делали это по очереди, и этот раз не отличается от других; Алекс целует Джонаса, и у них должно получаться плохо, но получается хорошо. В конце концов, это не первый раз. Алекс не знает, как долго они целуются, синхронно двигаясь, разделяя один и тот же воздух. Может, минуту, или час, или несколько солнечных дней. Может быть, год. Может быть, время не прошло вообще. Но вот что она запомнит: Утреннее солнце на ее плечах, плеск волн, касающихся дерева, щетина, царапающая ее щеку. Грубоватые пальцы, цепляющиеся за ее талию, за изгибы ключиц, волосы в ее рту, пока она пытается вдохнуть воздух. Кружится голова. Дрожь. Голод. Болит все до самого сердца. Теплая кожа, звук трущейся друг об друга джинсовой ткани, близко, но недостаточно близко, никогда достаточно близко. Долгое время они просто сидят там, прижавшись друг к другу. Ожидая. Но ничего... ничего не происходит. Совсем ничего не происходит. (Ее желудок не переворачивается, ее руки не сжимаются, смех не начинается. Нет ничего, кроме тишины и солнца, сжигающего утренние туманы. Здесь и сейчас, под ее руками Джонас, держащий ее, как якорь. Она не знает, как долго она ждала. Она не думала, что когда-нибудь остановится. Но вот оно: развязка, освобождение, конец. Начало после конца.) — Аль, — через какое-то время зовет Джонас, и в его голосе слышно мягкое беспокойство. — Эй, ты плачешь. Алекс не открывает глаза, не тянется, чтобы вытереть следы от слез на щеках. Она просто остается там, где она есть, спрятанная в теплой пещере под грудью Джонаса, и золотое утреннее солнце капает на ее плечи. Рот покалывает, и он возвращается в свою форму после изучения рта Джонаса. И она дышит. Не ожидая подвоха, так, как они оба, может, тайно ждали, потому что иногда нельзя не ожидать, но сейчас она просто... просто дышит. После всего этого Алекс и Джонас только дышат. — Да, — наконец говорит она. — Так и есть. — . . . . .fin.