—
— Серьезно? — говорит Алекс, вглядываясь в темноту и не улыбаясь. Темнота не отвечает. — Знаете, мне стоило этого ожидать, — говорит она темноте вслух. Это матовый вид темного, плоский и всеохватывающий, настолько плотный, что Алекс кажется, будто она уже не дышит воздухом, потому что такой тьмы она еще никогда не видела. Это не похоже на ночную темноту, пронизанную звездным светом и разбавленную серым. И не похоже на темноту внутри чего-то, которая мягкая, теплая и безопасная, тот вид, который может усыпить. Просто... темнота. Но она на чем-то сидит, значит, должна быть земля и должно быть что-то над ее головой. Тьма — не ничто, но в то же время и не «не ничто». Джонас ушел, но он уходит всегда. Алекс никогда не спрашивала его, что он нашел на другой стороне магнитофона, помнит ли он вообще. Может, им стоит об этом поговорить, когда они выберутся. Может, у них будет много о чем поговорить, когда они выберутся. Если они выберутся. Призраки не особо хотят играть с кем-либо еще. И с какой стати? У них есть Алекс, у них есть петли, у них есть виселица, отпечатки рук и целая вселенная в зияющей пропасти их ртов. Они затягивают ее обратно через радиоволны, как прилив. Они затягивают ее обратно, конечно. Они затягивают... Но плевать. Алекс не может здесь оставаться, чем бы не было это «здесь». (Господи, она так чертовски устала. Хотя иногда она думает, что они понимают. Все это время временные сдвиги были... другими. Алекс думает о Мэгги и Анне, потом — о Джонасе. И о призраках можно много чего сказать, но в этом они правы. Да, любить приятно.) Она немного пошатывается, когда встает, и ее колени неприятно хрустят. Алекс потягивается, поправляет поношенные джинсы на бедрах, и ей кажется, что она стряхивает с себя целую эру. Время такое странное. Если оно когда-нибудь снова станет последовательным, она сразу заподозрит подвох и сбежит оттуда к черту, пока может. Хотя этого и не произойдет, наверное. Алекс долго, долго бродит в темноте. — Майк, — зовет она. — Джонас? Кто-нибудь? Нет ответа. Только эхо: «...нас, нас, нас...» — Похоже, нет, — бормочет она себе под нос. Она опускает взгляд на свои руки, которые может идеально разглядеть. Законы физики, судя по всему, здесь не применяются; свет, отражение, преломление... Бум. — Я... о, о боже, — выговаривает Алекс, когда врезается. Они обе падают, задевая друг друга локтями, коленями и пальцами. Алекс пытается сесть, но ей не хватает сил — пытается встать во второй раз, когда наконец получается разглядеть, в кого она врезалась. Она знает это лицо. Знает эти глаза. Знает этот нос. («Нос знает», — слышит она, как говорит Майкл. «Бесполезно», — думает Алекс.) Боже мой, это я. — Окей, — говорит Алекс, глядя на... себя? Свое отражение? На другую себя? Нет таких слов, чтобы точно это описать: девушка, моргающая распахнутыми глазами, пока они обе неловко стараются помочь друг другу встать, при этом не касаясь друг друга. — Это... в смысле... я видела кучу странного, ладно, но это. Это совсем другой уровень? Я... я не... что происходит? — Не знаю, — отвечает другая Алекс, — господи, существует другая Алекс, какого черта, что за муть — пожимая плечами, и делает такое выражение лица, которое Алекс тоже делает, насколько она знает. Так странно, так странно наблюдать за смещением узора из веснушек; Алекс знает, как он может двигаться в зеркале, но видеть это в движении в прекрасной реальности, где все цветное — это совсем другой уровень. — А мы... ты... ты — это я, так? Ты должна быть. Почему твои волосы голубые? — Бирюзовые, — автоматически поправляет Алекс, и только тогда она замечает: у другой Алекс волосы до сих пор коричневые. У другой Алекс волосы до сих пор коричневые. Краска была восстанием, бунтом, красным развевающимся флагом перед кольцом у быка в носу. Это был способ Алекс сказать своей матери нет, это не то, что она когда-нибудь примет, и нет, никогда уже ничего не будет нормально. Это было внешнее выражение внутреннего горя, будто океан — полный соли и ржавчины, поглотивший ее, когда Майкл утонул, — просочился через нее и сделал все ужасным. В то время краска имела смысл, до сих пор имеет, если Алекс честно поищет ответ на этот вопрос, но... Господи, у другой Алекс до сих пор коричневые волосы. И тогда становятся явными все остальные нелепые детали: другая Алекс на полдюйма ниже. Другая Алекс до сих пор носит плетеные браслеты дружбы, которые Рен научился делать два лета назад, но у Рена нет никакого чувства цвета, поэтому один браслет неоново-зеленый, а другой — оранжевого цвета блевотины, и пока что они достаточно новые, чтобы не выцвести. Другая Алекс носит высокие кроссовки, которые потеряла в озере. Другая Алекс не носит куртку Майкла. Алекс думает: «Ах, ты все еще Александра». И так сойдет. (Вот кое-что, чего Алекс никогда никому не рассказывала: раскол между Алекс и Александрой был катаклизмом, когда в воде она тянулась за рукой Майкла и совсем чуть-чуть, чуть-чуть не дотягивалась до кончиков его пальцев. Солнечный свет, бьющий сквозь воду, застывший в ее легких кислород, страх, внезапным параличом сжимающий ей горло. Вот кое-что, чего Алекс никогда никому не рассказывала, чего Кларисса никогда не понимала: когда в озере утонул Майкл, то же самое случилось и с Александрой.) — Уверена, маме жутко не нравится, — говорит Александра. Она пялится с неким болезненным увлечением. Да, Алекс знает, что это такое. — Ага, — отвечает Алекс, что совсем не так; ее матери уже все равно. Она слишком занята своим медовым месяцем с папой Джонаса, либо так рада, что Майкл решил поступить в колледж в родном городе, что у нее нет сил ругать Алекс за вещь, являющуюся относительно безобидным жизненным выбором в большой перспективе. Они идут бок о бок, и остров Эдвардс материализуется вокруг них в видениях, в тенях. Все приглушено, цвета затемнены почти полностью. Ничего. И затем ничего расцветает в главную улицу, Мэйн-Стрит, Мэйн-Стрит — в поля Эпифани, поля Эпифани — в пляж с его замерзшими берегами потрескивающим костром. Это было бы странно, но шкала странного у Алекс сейчас уже совсем поломана. И когда она поворачивается, Алекс замечает красный огонек в глазах Александры. «Ах, — думает она, — вот вы где». (Потому что призраки не могут оставить ее в покое, даже здесь, даже сейчас. Может, она заперта в пустоте. Может, она становится тем же, что и они — может, она теряет разум, а Джонас снаружи, ждет. А может, и нет.) Когда они доходят до выхода из пещеры, Алекс и Александра, время будто... растягивается. Цепляется каким-то образом, оборачивает и завязывает вокруг них нити. Вес всех жизней, совмещенных вместе, тяжело лежит на их плечах, и они падают перед костром. — Эй, — говорит Александра. Взглянув на нее, Алекс не удивляется тому, что ее волосы изменили цвет на бирюзовый, что тонкая ткань ее рубашки превратилась в тяжелые складки куртки Майкла. На самом деле это природа острова. Происходит полный хаос, но если посмотреть из будущего, то в нем появляется извращенный смысл. Правила существуют даже для пустого пространства позади неба. И теперь Алекс и Александра — единственное реальное, что осталось, и они сидят вдвоем в своих ярко-красных куртках, с одинаковым видом и чертовски идеально дополняя друг друга. — Что? — Ты правда хочешь уйти? В смысле... неужели здесь настолько плохо? — тихо-тихо спрашивает Александра. Она рисует на песке радиоволны: вверх-вниз, вверх-вниз. Это бессознательное движение. Если призраки внутри нее, то у них не очень хорошо получается это скрыть. Алекс закидывает голову, чтобы посмотреть на небо. Небо без цвета — безжизненный опыт; она никогда не осознавала, насколько принимала за должное то, что оно раскрашено, пока все эти краски не выцвели. Звезды — колючие белые точки, но они такие же неподвижные, как и все остальное. Призраки, костер, холодное пиво в холодильнике. Здесь нет ничего живого. — Помнишь, когда умер Майкл? — интересуется Алекс вместо того, чтобы ответить. — Ага, — говорит Александра. Она со свистом выдыхает сквозь зубы. — Было ужасно. — Да, и правда, — соглашается Алекс, потому что, боже, хоронить ее старшего брата было самым ужасным, что она когда-либо делала, и никто никогда этого не поймет. Ни Кларисса. Ни мама. Ни даже Джонас. — Так вот, это еще хуже. — Почему? — Потому что это продолжает происходить, — поясняет Алекс, немного сдвигается, чтобы голова Александры не упиралась в ее плечо под таким дурацким углом. Они обе усаживаются. — И с меня хватит. Я хочу домой. Закрыв глаза, Александра кивает и ничего не говорит. Алекс думает, что очень мало чего может быть страннее, чем сидеть на пляже с собой же, которая еще и положила свою голову к тебе на плечо. Или, может, это она в будущем. Время — круг, катающееся по радиоволнам в вечность, через пики гор и в долины, по изгибам ручья и скалам, которые забыла история. Дело в том, что нет ничего страннее этого. Но... — Я бы повторила, — вслух произносит Алекс. — Что? — спрашивает Александра. Она уже угасает, начиная смешиваться с пустым пляжем. Не задумываясь, Алекс протягивает руку, чтобы убрать челку с ее лица. Она всегда выглядит так глупо? Надо будет что-то с этим сделать. — Остров, призраки... все. В смысле, это отстой, и некоторые вещи были, типа, настолько лишними? Например, отпечатки рук! Это было так излишне! И неуютно? Но я... да, я бы повторила. Наверное. — Правда? — Ага, — отвечает Алекс. Она думает о Майкле. Она думает о Джонасе. Вспоминает, что ей не дано иметь их обоих, и что именно из-за этого все и началось. Ей не дано иметь их обоих, хотя ей хочется. У вселенной странные законы, и это как бы один из них. Кларисса всегда будет оказываться одержимой. Джонас никогда не вспомнит. Рену всегда будет нравиться Нона. И Майкл всегда, всегда будет возвращаться из мертвых. — Окей, — немного невнятно говорит Александра. Кивает. — Это хорошо. Я устала, прости, Лекс. — Не волнуйся, — заверяет ее Алекс. — Можешь поспать. Я никуда не денусь. Александра изнеможенно улыбается с полузакрытыми глазами. Почему-то Алекс вспоминает мальчика из звезд, сделанного призраками. Александра совсем не такая, но у них есть одна основная черта, превращающая внутренности Алекс в стекло. Был еще один Джонас. Разумеется, есть и дополнительная Алекс. — Эй, — выдыхает Александра. Она почти исчезла, и бирюзовый в ее волосах уже снова стал темным. Ее губы немного округляются, и в ее глазах наконец зажигается радостный огонек. Она похожа на уличный фонарь: теплая и безопасная для того, чтобы довести кого-то домой. — Эй, Алекс... — Да? — Я передам за тебя привет Анне, окей? — Окей, — отвечает Алекс. Александра сияет, точно мираж. Что-то внутри Алекс, сильно натянутое, расслабляется, и она не пытается это сдержать. Вперед или назад, время наконец-то снова начинает свой ход. — Я передам привет Мэгги. Она не ожидает услышать ответ, потому что рядом с ней ничего нет. Александры нет.—
Алекс открывает глаза и обнаруживает бледно-розовый рассвет и гораздо больше криков, чем необходимо. — Боже, да ты можешь просто... — Отойди, чувак, ты даже не знаешь мою сестру... — Но я... Алекс, можешь сказать своему брату отвалить и дать мне обнять тебя?! — Боже, заткнитесь, вы такие шумные, — выговаривает Алекс слабым голосом. У нее такое ощущение, будто она проспала вечность. У нее такое ощущение, будто она обратилась в прах. У нее уходит больше усилий, чем ей хотелось бы признавать, чтобы сесть, и это неправильно, Майкл должен склониться над ней, а Джонас... Джонас не должен помнить. Алекс делает большой глоток воздуха, проглатывает бездну внутри себя, потому что надежда — очень опасная эмоция. — Джонас? — хрипло зовет она. — Джонас, ты?.. В следующую секунду ее обхватывают массивные руки, она чувствует широкие плечи, знакомый запах дешевых сигарет и стирального порошка. Джонас обнимает ее так крепко, что у нее скрипят ребра. У нее будут синяки по всему телу, и она даже не разозлится. — Это ты, это ты, это ты, — повторяет Джонас. Как мантру. Как молитву. Это ты, это ты, боже, я так рад, что это ты. — Боже, Алекс. — Пошел ты, — всхлипывает Алекс ему в плечо. Она не может даже дышать. — От тебя дымом пахнет. — Да, да, меня это убьет, — говорит Джонас ей в волосы. Его голос звучит скрипуче, будто он слишком долго кричал. Может, так и есть. — Аль, я помню. Голова чувствуется странно, но я... ты в порядке? Что-то внутри Алекс ломается. (По ощущениям это так: переломный момент, треснутое радио, резкий поворот. Это разлом, но разлом наружу. Это побег из клетки. Это новое начало. Все разрушенные вещи внутри Алекс кристаллизуются, потому что это — ничто, но в то же время все. Дихотомии, треугольники, настежь открытая дверь. Вот каково это.) Боже, он не мог не спросить, в порядке ли она, да? Джонас всегда Джонас, вне зависимости от временной линии. — Да, говорит она и оборачивает руки вокруг его шеи, чтобы обнять так же сильно. Она не плачет, хотя ей больно. Ей по-хорошему больно, боль тяжелая и яркая, и Алекс нечасто такое чувствовала. Она прижимает лицо к его шее. Вдыхает. Выдыхает. Дышит. — Да, — повторяет Алекс, кивая. «Джонас, — думает она, — Джонас». — Я в порядке. — . . . . .