Родственные души

Юри Кацуки двенадцать. Он любит запах сушёной мяты, булочки с корицей из соседней пекарни и штормовой зимний ветер, резкими порывами проносящийся по улочкам Гааги, срывающий с города мрачновато-смрадную пелену реальности. Гаагу не назовёшь шумной и суетливой, Юри она кажется похожей скорее на пчелу, тонущую в смоле. Медленные, вымученные движения, которые постепенно затухают. Ну, а ветер — ветер вдыхает в трудолюбивое насекомое новые силы. Музыка города похожа на жужжание шмеля и звон сосулек, по которым провели стальной спицей. Она звучит всегда, когда Юри выходит на улицу. Такеши, конечно, смеётся, называет его мечтателем, но других друзей у ребёнка с азиатским разрезом глаз и нет: в квартале эмигрантов вообще детей немного, местные же и подавно с чужаками дружить не любят. В любой толпе выгодней всего не выделяться, иначе пропадёшь, если не умеешь выгрызать себе путь наверх. Юри не умеет. Его жизнь кажется ему обычной. Простой, незамысловатой даже. Живёт он с матерью в небольшой квартирке на втором этаже барака. Бегает по поручениям местных лавочников, получает за это небольшие деньги и болтается по городу в поисках другой подработки. Вечером все подростки квартала собираются на пустыре. Сплетни, истории, городские слухи — кому что проще и ближе. Старшие втихомолку целуются. Такеши хвастается новыми поручениями, которые теперь даёт ему мастер-пекарь, не иначе как чудом взявший в подмастерья японца… Чужаков в старом городе не любят, не доверяют. Самому Юри с ученичеством не везёт. Как, впрочем, и его родителям. Отец плавает матросом на каком-то грузовом судёнышке, хотя он талантливый штурман, а маме изредка перепадают заказы из швейных салонов. Впрочем, её вышивку уже замечают. Ещё пара-тройка платьев — и, возможно, ей дадут, наконец, постоянное место. Юри верит в маму, она у него замечательная. Но и его помощь никогда не будет лишней. Всё-таки мужчина в семье, должен зарабатывать. Такеши красуется, рассказывает историю про даму, которая сегодня купила у него кремовые пирожки. Он жестикулирует, пытается подражать женскому голосу, показывает, какая была у дамы шляпка. Такеши вообще яркий. Любит быть в центре внимания, защищает слабых — Юри хочется когда-нибудь быть таким. Такеши умеет быть сильным. Такеши умеет быть решительным. Неудивительно, что его Метка появилась так рано, всего в семь. Сейчас она яркая, как никогда. На его руке — причудливая смесь японских иероглифов и латиницы. Юри знает, Юри не раз её видел, трогал кончиками пальцев, обводил. Такеши ещё смеялся, говорил, что щекотно. А Юри думал, как же это, наверное, здорово: когда тебя кто-то ждёт. Когда кому-то ты — вот такой, какой есть — нужен. Маме-то всегда некогда: мама занята. Сходи погуляй, купи к ужину сладких булочек. Папа спит, у него завтра рейс, и смотреть на твой кораблик ему сейчас некогда. Юри всё понимает. Юри привык. Только почему-то в душе всё сжимается, когда Такеши — единственный друг — улыбется Юко, девушке, семья которой обосновалась на соседней улице всего пару дней назад. Улыбается, протягивает руку и спрашивает: — А тебе нравятся булочки? Они, вроде, всем нравятся, нет? Тонкая рука под рукавом платьица как будто загорается изнутри перламутром, девочка смотрит ошарашенно, теребит рукав. — Watashi wa, то есть, я, osoraku, не пробовала никогда, — пытается выговорить она, путаясь в словах и перескакивая от волнения на родной японский. Надпись на руке Такеши вспыхивает тоже. В темноте это видно особенно хорошо: как тонкие линии текут, переплавляются и сплетаются в тонкие ажурные браслеты из алых нитей, обвиваясь вокруг их запястий. Это называется инициацией связи. Юри видит её впервые, как и добрая половина замерших вокруг ребят. Первый разговор, первые сказанные друг другу фразы — они решают всё. Юри смотрит на ошарашенные, счастливые взгляды друга и его соулмейта. Юри безумно, до глубины души, до льющихся из глаз слёз им завидует. Тому, что они двое друг у друга есть. Он пытается представить, как всё было у его родителей, но не может. Оставаясь вдвоём, мама с папой молчат. Спят, читают, разговаривают — просто находятся рядом. Как будто и нет между ними чего-то такого, что есть между Такеши и Юко. Чего наверное, никогда не будет у Юри: ему уже двенадцать, а метки всё нет. Дома непривычно темно и холодно. — Мама, ты здесь? — озадаченно зовёт Юри, с третьего удара огнивом зажигая свечу. В комнате гуляет ветер — окно открыто настежь и небольшую чугунную печурку-жаровню никто сегодня не топил. Синий атлас с незаконченным белым узором кажется в темноте припорошенным снегом озером. Тем страшнее видеть судорожно сжавшие ткань пальцы, пускающие по мерцающей «воде» — рябь. Тем более неживой выглядит прислонившаяся, словно от усталости, к стене фигура. Тем ярче заметны отблески от слёз на бледном лице, разом постаревшем на десяток лет. Тем бледнее по контрасту истончающиеся и блекнущие на глазах алые нити её браслета. Он кричал. Он тряс её, звал, растирал холодеющие пальцы: — Мама, мамочка, не уходи! Плакал, срывая голос… Прибежавшие на шум соседи его даже не оттаскивали. Но, видимо, этого зова было недостаточно. Так бывает: соулмейты, способные на особенно глубокую связь, уходят следом за своими половинками. Обычно это случается со стариками, но бывают и совсем молодые. Те, кого что-то держит в этом мире — остаются. Выгорают изнутри, становятся совсем на себя не похожи — но оставаются, живут. Мама ради Юри — не осталась. Юри не был настолько ей нужен. Чтобы остаться на этом свете, его было — мало. Мама не дышала. Линии её Метки истаяли совсем. Как он оказался в том переулке — Юри не помнит. Кажется, выворачивался из чьих-то рук, бежал куда глаза глядят. А теперь вот сидит, всхлипывает, кутается лихорадочно в тонкую отцовскую куртку — и впервые в жизни не знает, что делать дальше. Найти дорогу домой Юри так и не смог — заплутал окончательно среди незнакомых улиц, а в соседнем переулке его и поймала и отлупила местная компания. Брать с него было почти что нечего — даже куртка благодаря их усилиям напоминала криво сцепленные между собой лоскуты. Они и забрали только зимние ботинки из настоящей кожи. Те, идеально подогнанные, на которые так долго копила мама. Босые ноги замёрзли до потери чувствительности. Сколько ни прикрывай их подолом куртки — бесполезно, не отогреешь. Тягуче, муторно ноет от голода желудок, ладно хоть воду достать несложно. С каждым днём становится всё холоднее, а добрых людей, готовых подать бродяжке никогда много не было. Юри думает уже, что хватит бегать от полиции: в работном доме, или куда там забирают сирот, хотя бы можно пережить грядущую зиму. Фонарь над его головой со скрипом покачивается. Кажется, хмурый фонарщик ещё совсем недавно карабкался наверх по забавной раскладной лесенке — а уже совсем темно. Юри отстранённо размышляет, переживёт ли эту ночь. В глазах двоится, голова клонится к плечу, и только резкая боль в голодном желудке не даёт отключиться. Впрочем, вскоре и она перестаёт иметь значение. Мысли текут вяло, почти равнодушно и даже всплывающий перед внутренним взглядом образ матери уже не так ранит. «Какая разница, если меня скоро тоже не будет совсем?» Фонарь над головой мерцает. От перекрёстка доносятся невнятные шорохи и голоса, цокот копыт по мостовой. Юри кажется, что жизнь отторгает его, как чужого и проходит мимо. Он не нужен этому стремительному потоку. Да что там потоку: матери собственной — и то не нужен. Грохот распахнувшейся напротив двери встряхивает не хуже разряда молнии: …и чтоб не видел тебя тут больше! — с высокого, узорчатого крыльца буквально слетает вышвырнутый за шкирку пацан. Ревёт, сопит, бормочет что-то, но на лице высокого мужчины с седеющими висками не отражается ни единой эмоции. Он меряет мальчишку внимательным взглядом и брезгливо дёргает уголком рта. — В моей лавке лентяи не нужны. — голос у мужчины резкий, хрипловатый и от отвращения в этом голосе Юри пробирает морозом по коже. Рядом с плотной массивной фигурой шмыгающий носом пацанёнок выглядит сопливым недорослем. Впрочем, он и сам это понимает: дёргается, вытирает лицо рукавом и решительно направляется в сторону проспекта. Мужчина провожает его взглядом, морщится, потирает в задумчивости запястье левой руки и, прежде чем вернуться в лавку под вывеской «Услуги аптекаря Хидде Тиса», рассеянно оглядывает улицу. Встречается взглядом с испуганно сжавшимся Юри. Тот часто потом задумывается, насколько же жалко надо было выглядеть, чтобы заставить оттаять сердце этого одинокого сухаря, но со временем понимает, что не столько жалко, сколько одиноко и потерянно. А сейчас Хидде подходит к нему быстрым шагом и внимательно смотрит сверху вниз: — Ты чего развалился? Осенью, на камнях. Мамка не говорила, что всё себе отморозишь? — вроде бы и грубо говорит, отрывисто — а в глазах беспокойство. Настоящее, человеческое. Юри с трудом осмысливает вопрос — адреналин уже схлынул, опять клонит в сон — неуверенно качает головой и чувствует, как по щекам снова, без какого-либо участия с его стороны — катятся слёзы. — Ясно, — аптекарь снова морщится и протягивает руку. — Встать можешь? Мальчик смотрит испуганно-непонимающе. — Ученик мне нужен, — рыкнули недовольно на этот взгляд. — Будешь хорошо работать — возьму в подмастерья, буду платить. Халтурить будешь — вышвырну, как этого. Идёшь? Юри неуверенно кивает, дёргается подняться: его даже курьером-то неохотно брали, глядя на разрез глаз, а тут — настоящим подмастерьем! Но ноги подводят, и он только беспомощно смотрит вверх. Ругается Хидде витиевато и многословно, но как-то интеллигентно. Он не умолкает и когда затаскивает почти ничего не весящего парнишку в квартирку за лавкой, и когда шоркает мочалом в большой деревянной бадье, и когда растирает какой-то вонючей мазью, одновременно отпаивая жгучим вяжущим зельем из фляжки. Юри чувствует себя почти как дома, улыбается виновато, греется, завернувшись в выданный ему вязанный плед. Юри тепло, уютно и очень страшно: он не знает, что потребуют от него за это взамен. Хидде не требует пока ничего. Сидит, попивает из кружки эль, глядя в камин, и на Юри совершенно не обращает внимания. Впрочем, на него и дома никогда не смотрели. И уж точно не позволяли сидеть на полу, на мягкой медвежьей шкуре, и наблюдать за язычками пламени небольшого камина. Может, дело в шкуре или в камине, но почему-то дома так уютно ему никогда не было. *** Со следующего дня мастер Хидде загружает его работой. Утром Юри просматривает гербарии и справочники о травах. Запоминает их внешний вид, свойства, применение, цвет, запах и вкус. Днём на него ложится работа по дому, готовка, закупка всего необходимого — самому Хидде отрываться от работы некогда: клиентов в лавке много. Ближе к вечеру Юри стоит рядом с аптекарем: подаёт, приносит, уносит нужные и ненужные порошки. Помогает их взвешивать, учится разговаривать с клиентами. Первое время постоянные покупатели посмеиваются, делая ставки, долго ли продержится новый помощник. В среднем у Хидде держатся неделю. Кто-то меньше, кто-то больше — рано или поздно вылетают все. Но Юри внимателен и не путает корень валерианы с ягодами бузины. Юри старателен и, ошибившись однажды, ищет причины ошибки, в сотый раз перелистывая потрёпанный справочник. Юри дотошен и, смешивая под чутким руководством мастера травяные сборы, тщательно взвешивает и отмеряет каждый компонент. Юри аккуратен, и ему не приходится напоминать о том, что ступку, в которой он только что растирал высушенную крапиву, необходимо тщательно ополоснуть, прежде чем толочь корень чистотела. Юри упорен: не понимая чего-то, — ищет ответы, не умея, — учится, не доходя своим умом, — спрашивает. Он вполне устраивает Хидде как подмастерье, даже несмотря на потрясающую неуклюжесть. Через месяц страхов и напряжённого ожидания мастер впервые поручает мальчишке себя заменить. Утром, когда посетителей немного — и те знакомые — он отлучается, а по возвращении вручает Юри аккуратный свёрток с одеждой и новенькой повязкой подмастерья. — Отработаешь, — ворчит он, чтобы хоть как-то сбить с лица мальчишки восторг. — Негоже моему ученику в старье ходить. Провожая Юри взглядом, он едва заметно улыбается. *** Жить в крохотном чулане Хидде Юри нравится. У него впервые есть собственная комнатка с кроватью и небольшим откидным столиком, тумбочкой да парой полок на стене. В квартирке, где они жили с матерью, комната была только одна, и Юри, оказывается, очень не хватало личного пространства. Хидде молчалив, часто бывает груб и резок. Но какой-то частью сознания Юри понимает — это всё напускное. Это ясно по тому, как вечерами он сидит, попивая эль, и рассказывает истории из своей практики. По тому, как закрывая лавку, ласково треплет Юри по голове. По тому, как отправляя его в соседнюю пекарню, добавляет несколько центов на сладкие булочки… Юри живёт с ним уже больше года. По истечении первого Хидде даже начинает, наконец, ему платить: форма и инструменты на первое время обошлись довольно дорого. Юри всё ещё снятся кошмары, и Хидде приходится подниматься, будить, утешать. У мамы пустые глаза, тонкие холодные руки и подёргивающиеся на запястье пульсирующие алые нити. Она совсем рядом — но её словно и нет. Нет только для него, для Юри. Она отдаляется, отдаляется, и чем дальше от него, тем её фигура живее, насыщеннее. Платье из синего атласа с белоснежными морозными узорами невероятно ей идёт. Особенно с высокой, украшенной хрусталём и жемчугом причёской. Папа кружит её по огромному залу, а потом они уходят — и Юри снова остаётся один, хотя уходят они каждый раз по-разному. Иногда возносятся в небо, иногда шагают босиком по тропинке в высокой траве, иногда переходят по узенькому мостику бездонную пропасть… Не меняется только платье из синего атласа и пустой, безжизненный взгляд матери, которая не видит его, Юри. Как-то раз после такого сна Хидде почти его укачивает, гладит по голове, поит горькой настойкой пустырника. — Всё в порядке малыш, всё прошло, — шепчет он. — У меня никого нет, — в тёмной полуночной тишине отвечает Юри. — Я никому не нужен. Ему тринадцать и на его запястье до сих пор нет ни слова. — У тебя есть я, — помолчав, говорит Хидде. — Не так уж и много, на самом деле, но всё же. Юри вздрагивает, прижимается, всхлипывает ему в плечо и впервые по-настоящему ощущает квартирку за лавкой своим настоящим домом. *** Хидде не злоупотребляет алкоголем, но раз в год, ранней весной он стабильно надирается в хлам. Приходит домой с бутылкой какого-нибудь рома или виски и пьёт. Пьёт — и таращится в огонь безо всякого выражения. Юри четырнадцать, он уже знает, что в этот день годы назад умер кто-то для Хидде родной и близкий. Привычно приносит мастеру нарезанный ломтями хлеб, сыр и горку маленьких остро-солёных колбасок. Выходит из гостиной, притворяя двери — в этот день Хидде любит побыть один. Но сегодня, видимо, день особенный. Тис удерживает ученика за рукав, наливает ему полстакана огненной жижи, кивает, чтобы пил, и начинает рассказывать. Его метка появилась в одиннадцать: ясная, чёткая, витиеватая. Четыре слова изящным почерком: «Четыре унции снотворного порошка». Юный Хидде хвастался ею всем. Смеялся. Называл свою «половинку» соней… В лавке травника Хидде нравилось. Он любил учиться и своей увлечённостью поражал всех вокруг. Кто-то его за это любил, кто-то ему завидовал. Хидде не обращал внимания ни на кого. Он ждал, верил и учился. К двадцати пяти — абсолютный рекорд — у него уже была своя собственная аптекарская лавка. И не было семьи: прокатившаяся по городу эпидемия не щадила никого. Хидде бился, создавая новые лекарства, даже химические опыты производил, добавляя к смесям трав самые разные вещества. Он изобрёл новый, более эффективный укрепляющий состав, неплохое обезболивающее для местного применения и отлично снимающий воспаление порошок-присыпку, но лекарства от болезни так и не нашёл. Единственное — его как-то миновали все симптомы. Плакал, хороня родителей, сестру, тётку с её детьми… У Хидде были деньги на свою собственную лавку, но не было никого, с кем можно было хотя бы словом перекинуться. Одиночество пугало, сжирало и сводило с ума. Хидде пытался гулять по улицам, сидеть в барах по вечерам, обмениваясь новостями с соседями, но это было совсем не то. Намного спокойней и интересней оказалось сидеть у прилавка, перетирать и раскладывать по кулькам серо-зелёно-коричневые порошки. Это успокаивало, а надпись на запястье дарила надежду, словно говоря: подожди ещё немного, это правильно, что ты здесь. Но жизнь недолго тянулась медленно и размеренно. Но в один из вечеров левая рука внезапно заныла. Мелкие аккуратные буквы воспалились, зудели… А потом поплыли, смазались и начали медленно пропадать, словно уходя под кожу. Хидде рассказывает, глотая слёзы, его трясёт от одних воспоминаний, но и молчать уже не может. Говорит, говорит… Как пытался дорисовать чернилами пропадающие буквы, как выл от безысходности, как носился по всему городу, разыскивая того проклятого идиота, который продал его соулмейту четыре унции смерти. Как не нашёл его, запил… Как возвращался домой пьяным, надеясь сдохнуть в какой-нибудь подворотне, а весь мир словно издевался, подсовывая счастливые парочки. Как сдружился с рыбаком, тоже утратившим свою половинку, и взялся за ум… Старый Хидде говорит, говорит — и Юри колотит вместе с ним. Юри одиноко, как тогда, в двенадцать. Он ненавидит метки, ненавидит людей, у которых есть соулмейт, ненавидит — весь этот отвратительный мир, в котором любить можно только того, у кого на запястье алым горит точно такой же, как у тебя, плетёный браслет. Юри больно. Юри холодно. Юри снова хочется выть от всепоглощающего одиночества. Он мечтает о метке — и в то же время хочет, чтобы у него никогда её не было. Чтобы не ждать, не искать, не верить. Просто знать, что никого для тебя этот глупый мир не припас. Ему даже нравится, наверное, быть пустым. Неужели соулмейты так для них важны? Неужели их жизнь и счастье настолько значимы? Даже если вы не виделись никогда? Почему он, вроде бы тоже не самый чужой человек, по сравнению с соулмейтом настолько им не нужен? Неужели его собственной любви недостаточно? Что ему сделать, чтобы суметь стать кому-то действительно дорогим? Юри не спит всю ночь, и аптекарь, оценив поутру унылый вид, отправил его «погулять по городу». Это была ещё одна забавная его привычка: ходить по полузнакомым улицам, выискивая новые лавки и небольшие рыночки. Искать новые травы, вещества, редкие печатные книги и рукописи-исследования. Многие аптекари, ни черта не смысля в деле, передавали из поколения в поколение старые рецепты и прекрасно на этом зарабатывали, но Хидде таким не был. Он искал новые рецепты и снадобья, экспериментировал с редкими привозными травами и ингредиентами, испытывая получившиеся лекарства на себе и на купленных у одного фокусника белых крысах. Именно поэтому лавка Хидде, несмотря на небольшие размеры, была в городе достаточно известна: без работы не сидели никогда. Юри исследования тоже любил, но такого творческого чутья, как у Хидде, у него не было. Хотя гулять в поисках новшеств ему тоже нравилось. В городе, кажется, каждый день что-то менялось… Переулок, в который выходило крыльцо лавки, и его окрестности Юри давно изучил. Знал все местные закоулки, лазы и дворики. В одном из них часто собиралась местная молодёжь. Подмастерье самого мастера Хидде здесь неплохо знали. А после того, как Юри помог с глубоким порезом местному заводиле — зауважали даже. Впрочем, на контакт слишком не шли, как и сам он. В поисках нового гулял он обычно ближе к центру. Окраины диковинками баловали редко, а вот на крупных рынках свежего хватало: исследователи Африки и Америки так и норовили приволочь что-нибудь необычное. Стоило оно недёшево, но временами действительно себя окупало. Только вот сейчас поиск новинок и уж тем более шатание по базару Юри не слишком прельщали. Наоборот — подальше бы от людей. В голове звучала мягкая грустная мелодия, похожая на шум моря. Юри прикрыл глаза, медленно шагая вперёд. Ноги несли его сами. Мимо обшарпанных и побитых временем фасадов, мимо новых зданий, выстроенных совсем недавно. Мимо лавок, магазинов, салонов и салончиков, но людные улицы всё никак не кончались. Он сворачивал в каждый более-менее приличный переулок, чуть ли не убегал от них. Но в конечном итоге так и не преуспел. А учуяв запах свежей выпечки, вспомнил, что ещё не завтракал. Солнце стояло довольно высоко, с моря, запах которого уже можно было ощутить, долетал порывами холодный ветер. «Булочная Вандерберга» — значилось на лакированной вывеске. Тяжёлая, обитая металлическими полосами резная дверь был гостепиимно распахнута. Вторая, по последней моде наполовину стеклянная, открывается тоже, выпуская из лавки двух симпатичных девушек и новую волну сногсшибательного аромата, любимого с детства. В этой пекарне делают булочки с корицей. Шагая внутрь, Юри задерживает дыхание. В булочной неожиданно пусто: обеденное время уже миновало. За прилавком только один подмастерье: высокий, широкоплечий, остальные носятся где-то в глубине лавки, подгоняемые покрикиваниями своего мастера. — Что желаете? — оборачивается к Юри он. — У нас есть… — Парень внезапно замирает на середине фразы, вглядывается потерянно в лицо поситителя. — Кацуки?! Юри вздрагивает, вглядывается внимательнее и неуверенно произносит: — Такеши? Да кто ж ещё это может быть? Много ли в Гааге подмастерий пекаря с восточным разрезом глаз? И прежде крупный, за два года старый приятель ещё больше вытянулся и возмужал. Да и точности движений не утратил, почти моментально очутившись рядом с Юри и крепко его обняв. — Где тебя носило, Юри-чан? — спрашивает он минуту спустя. Юри виновато улыбается: от этого добродушного медведя в человеческом облике можно стерпеть ещё и не такое. Как-то сразу вспомнаются их совместные прогулки, посиделки, игры. Семьи Нишигори и Кацуки дружили задолго до появления наследников и детей к обществу друг друга приучили вовремя. Такеши рассказывает, как о его исчезновении узнали родители, как подняли на уши всех друзей и знакомых, как разыскивали его по всем окрестным закоулкам целую неделю, но так и не нашли. Как плакала мама, уже решившая Юри усыновить, как утешала самого Такеши Юко… Явившийся на шум мастер-пекарь попытался было их приструнить — но куда там. Такеши и ему рассказывает о потерянном и вот только что обретённом снова друге. Мастер только головой качает и ставит к прилавку бойкого рыжего пацана. Такеши рассказывает о своих, о Юко, о соседях с их улицы и ребятах квартала. О появившихся в квартале новичках, о последних местных новостях и сплетнях. Распрашивает самого Юри, где он и как… Юри кажется, что он попал в другой мир. Мир, где его ждут, любят по-своему, верят, пихают в руки кулёк с любимыми коричными булочками, смеются, зовут в гости и на свадьбу через полгода. Домой Юри возвращается только к вечеру. Улыбаясь и прижимая к груди полупустой кулёк. На молчаливое недовольство Хидде отвечает: — Я случайно встретил друга детства, — протягивает наставнику кулёк с оставшимися булочками. — Никогда раньше не думал, что друзья у меня действительно были. Хидде качает головой и отворачивается. В такие моменты Юри кажется, что старый аптекарь знает куда больше, чем говорит. По крайней мере, выходные Хидде даёт ему теперь гораздо чаще. Впрочем, Юри не расслабляется. Берёт под поручительство своего мастера книги в городской библиотеке, тщательно отмеряет в нужной пропорции порошки и даже смешивает новый сбор от боли в горле с добавлением австралийского эвкалипта. Сбор на диво эффективен и быстро обретает популярность. *** Свадьба удаётся на славу. Традиционная синтоистская церемония Юри нравится, и в какой-то момент он даже жалеет о том, что его семья когда-то уехала из страны с подобными обычаями. Юко очень идёт свадебное кимоно. И без того миниатюрная очаровательная японка выглядит в нём совсем куколкой. Хаори Такеши тоже делает простоватого парня как-то внушительней. Проводит обряд пожилой служитель, отправившийся в Голландию «постигать мир», а роли служек исполняют Юри и старшая сестра Юко — Кеико. В небольшом помещении, оформленном, как синтоистский храм, Юри ощущает острую, тягучую тоску по родине, которой никогда не видел. А на выходе из «храма», где служки задержались, прибирая, Юри ловят родители Такеши. Обнимают, треплют по голове, распекают за то, что не давал о себе знать… Хидде, приглашённый тоже, стоит чуть в стороне, кривовато улыбаясь, опирается на новенькую трость — ноги порой побаливают. Наверное, тоже чувствует себя лишним, отверженным. Впрочем, семейство Нишигори заключает в радостные объятья и его. К концу торжества отец Такеши с Хидде уже что-то оживлённо обсуждают, перешучиваются. Совсем как с Кацуки-старшим несколько лет назад. Юри кажется на какое-то мгновенье, что у стола сейчас замер, вежливо улыбаясь, вовсе не Хидде, а папа. И от этого впечатления опускается всё внутри. Почти три года прошло — а ничего не изменилось. Те же люди так же смеются и улыбаются. Как будто матери с отцом и не было в их жизни. Дома он уходит в свою каморку и долго лежит без сна. Вспоминает счастливые лица Такеши и Юко — они уже даже не представлялись после обряда по отдельности. Как мама с папой. Несмотря на то, что отца почти постоянно не было дома — его присутствие ощущалось рядом с мамой. Сейчас Юри это понимал. И горько, отчаянно рыдал в подушку, потому что у него не было метки. Не было соулмейта. Его никто не любил, не искал и не ждал. А Хидде… Хидде мог в любой момент его выгнать, бросить, да умереть, наконец. Осознание этого отдавало вязкой полынной горечью. Юри один. Надо просто привыкнуть, смириться. Привязать к себе хотя бы Хидде, раз уж больше никого на его жизненном пути не случится. В конце концов, семья — это тоже немало. Юри учится, Юри медленно листает страницы, Юри тщательно взвешивает каждую порцию календулы, зверобоя и омелы, смешивая очередной целебный порошок. Его острый глаз и умелые руки, его терпение, его усердие подкупают мастера лучше, чем когда-либо могли чья-то показная вежливость или улыбчивая харизма. И Хидде всё чаще ставит его за прилавок. В середине осени он даже договаривается о том, чтобы подмастерье прослушал в университете курс лекций по фармацевтике, и Юри с каждым днём возвращается оттуда всё более вдохновлённым. Пересказывает ключевые моменты лекций, шуршит справочниками, подшивая к ним новые листы с записями, бурно жестикулирует… Ученье идёт ему впрок. Кошмары почти не снятся — слишком сознание устаёт, и этому Хидде рад, пожалуй, больше, чем всему остальному. Хотя новая противоожоговая мазь на основе мёда его по-настоящему восхищает. Юри пятнадцать. Метки всё ещё нет. Он и рад этому, и расстроен. Рад потому, что Хидде принимает его в свою семью, от которой после давней эпидемии и осталась-то только младшая сестра в другом городе. На гербовой бумаге из ратуши стоит замысловатый росчерк градопровителя и чёткая круглая печать магистрата. Юри больше не бесправный эммигрант. Юри — сын аптекаря-фармацевта с действительной лицензией, гражданин королевства Нидерланды. Юри Тис. Он потерянно смотрит на хрустящую бумагу, мнёт в руках, не веря глазам, и совершенно не знает, что сказать. Хидде только головой качает, глядя в огромные карие глаза, сияющие совершенно запредельным счастьем, шикает смущённо на подмастерье и торопливо скрывается в своей комнате. И не нужен уже ему никакой соулмейт. Юри есть, кого любить, кому верить и кому быть обязанным. А жизнь — она не стоит на месте. Вечерами, когда нет работы в лавке, Юри навещает Такеши и его семью. В эммигрантском квартале его всё ещё помнят, а старая компания по-прежнему собирается на берегу у крепости. Повзрослели только все. Прошло всего три года — а поди ж ты. У Эмерика появилась маленькая сестрёнка, Ева из мелкой тощей пигалицы вымахала в стройную и вполне фигуристую девушку, которую охраняет ото всех новичок-американец Питер Фальк. Анте, самый старший из них, прячет за отросшими волосами шрам от стычки в соседнем квартале. Кейко с затаённой грустью поглядывает в его сторону. Софи — маленькая, светловолосая — раньше бывшая самой младшей, сейчас играет с выводком семи-десятилеток. Квартал эммигрантов понемногу растёт. Ходят слухи, что становится неспокойно в России. Ева неуверенно припоминает, что слышала о волнениях во Франции. Юри вдыхает дым костра, смотрит на сидящих напротив и обнимающихся Юко с Такеши и думает о том, как же все они, на самом деле, повзрослели. С моря налетает порывами тот самый ледяной ветер со снежными хлопьями. Атмосфера Рождества во всей красе. Только что ёлки нет — но была и она. И праздничный ужин с Хидде и семьёй Нишигори. И подарки, и высокий бокал припасённого приёмным отцом француского шампанского. Тёплый вязанный шарф от матушки Такеши из монгольской, самой тёплой из известных, шерсти. Мягкий, плотный, согревающий. А сейчас — старый добрый костёр, подсвеченные огнём лица, и падающий, кружащийся крупный пушистый снег. Красиво настолько, что хочется остановить мгновение. Только вот рука отчего-то ноет — потянул, может быть, помогая Такеши перетаскивать с первого этажа на второй массивный тяжёлый сундук. Поздним вечером, уже дома, у Юри резко подскакивает температура. Руку режет и рвёт. Кажется, что её пытаются распилить ржавой тупой ножовкой. Только почему-то не поперёк — а вдоль. Хидде, прибежавший на стоны, сокрушённо качает головой, поит горьким жаропонижающим отваром и делает обезболивающие компрессы. — Это Метка, малыш, — тихо объясняет он. От жара у Юри болит голова, и громкие звуки отдаются в ней набатом. Да почти любые отдаются, и поэтому сказанное он осмысливает не сразу. А потом сердце болезненно сжимается. Где-то в этом мире всё же есть его человек. Его соулмейт. Но почему… — Почему так больно? — испуганно спрашивает он, резко вздёргиваясь, но от слабости тут же валится обратно, придерживаемый Хидде. — Ей плохо? Или что-то случилось? — Нет, всё в порядке, не переживай. — качает головой тот. — Просто у тебя она очень поздно проснулась. А чем позднее появляется, тем тяжелее это переносит организм. Организм Юри переносит слишком уж тяжело. Его бросает из жара в холод, трясёт. По воспалённому запястью словно раскалённым лезвием водят. Линии проступают медленно, словно чертят их изнутри. Хидде не отходит от него всю ночь. К утру Юри выматывается окончательно, завбываясь прерывистым тревожным сном на грани бреда. Ему снится богато обставленная комната. Большая резная кровать с балдахином, стол и стул из тёмного дерева в тон, пушистый ковёр под ногами, ярко раскрашенный сундук… Широкий подоконник и большое застеклённое окно, за которым мелькают алые всполохи. Шум, треск, грохот, крики… Он твёрдо знает, что так быть не должно, что это, скорей всего, опасно. Он хочет спрятаться куда-нибудь, убежать, но тело не слушается: помимо собственной воли он срывается с места, хватает какую-то палку с подставки у стены и бежит со всех ног, путаясь в длинном подоле ночной рубашки. Где-то рядом кричит женщина. Громко, отчаянно. — Мама! — вопит он, врывается в комнату с выломанной дверью, замирает… Юри резко вздрагивает, просыпаясь. Перед глазами застыло искажённое выражение лица мужчины с рассечённой грудной клеткой. Словно выпирающие под напором льющейся крови желтовато-белые кости, хрипы, булькающий кашель и рыдания стоящей рядом на коленях испуганной женщины, которую трясёт немногим меньше умирающего. Она словно боится к нему прикоснуться, а его убийца уже наматывает на ладонь длинные локоны, вздёргивает её на ноги, что-то хрипит на незнакомом языке и швыряет на пол. Хидде, прикорнувший рядом, тут же вздёргивается, осторожно укладывает Юри в постель. Шепчет что-то успокаивающее, поит новой порцией отвара… Следующие сутки сливаются для него в кромешный ад из бредовых видений, перемежающихся с краткими промежутками бодрстования. Хидде мечется между Юри и лавкой, седея на глазах. К вечеру парня немного отпускает, а резко постаревший аптекарь поит его бульоном, меняет бельё… После очередной порции отвара Юри снова проваливается в свой полубред. Комната разгромлена, стены покрыты кровью, дорогой узорчатый ковёр и вовсе пропитан ею насквозь, но не это страшнее всего. Его тянут из комнаты чьи-то тёплые и безопасные руки, пытаются не дать оглянуться. Он выворачивается и кидается обратно: так же нельзя, там же мама… Крик замирает в горле и само его, горло, как-то сдавливает, сжимает. Мама лежит на кровати в изломанной неловкой позе. Одна рука свешивается с разворошённой кровати, вторая крепко сжимает рукоять тонкого кинжала, пронзающего горло убийцы. Шея женщины вывернута под немыслимым углом, пустые глаза смотрят в пустоту, а разбитые губы — улыбаются. Он хрипит, снова резко садясь на постели, — Хидде рядом нет, и спать в одиночестве совсем не хочется. Горло всё ещё сдавливает, и сказать не получается ни слова. Впрочем, кружка уже почти остывшего бульона дело понемногу поправляет. Юри откидывается на подушку, прикрывая глаза: ему немного легче, и вспоминать очередной кошмар совсем не хочется. Он заменяет компресс на руке свежим, прохладным и, не удержавшись, приподнимает ткань, разглядывая ровные, аккуратно выведенные буквы незнакомого языка. Пять слов. Два предложения. Два вопроса. О чём они — остаётся только гадать. Юри натягивает повыше одеяло и улыбается про себя. Его соулмейт — иностранец. Надо спросить в квартале эммигрантов: вдруг кто переведёт. Надо же знать, о чём спросит при первой встрече его единственная. *** — Ищи среди эмигрантов. — пожимает плечами Такеши, потягивая из высокой кружки эль. — В России неспокойно, наверняка скоро повалят толпой. Вот уж кто искренне рад за друга. Такеши кажется Юри взрослым, уверенным и самостоятельным. Старший подмастерье недавно ушёл на вольные хлеба и его место досталось Нишигори. Теперь он правая рука хорошего пекаря в преуспевающей булочной, счастливо женат и копит на собственный магазинчик. Юри порой хочется быть таким, но самодостаточности и особой внутренней цельности, которую даёт Половинка у него пока нет. — Я же не настолько повёрнут, чтобы привязываться к каждой встречной… — вздыхает он. Пиво слегка горчит и покалывает язык. По правде говоря, Юри предпочёл бы сидр, но его в этом пабе нет, а Такеши не любит уходить далеко от дома. — Можно подумать, это как-то изменит твою судьбу, — фыркает друг. — Если вам суждено встретиться — встретитесь. Если нет — не судьба, надо искать в жизни что-то другое. Вон с отца своего пример бери. Потерял соулмейта ещё до встречи — и вопреки всему стал известным мастером, к которому благодаря его таланту очереди выстраиваются. Захмелевший друг ещё о чём-то болтает, а Юри осознаёт внезапно, что тоску и одиночество Хидде видел за всю нелёгкую жизнь аптекаря только он. Эта мысль пугает, переворачивает с ног на голову весь мир. Плевать на все эти метки, которые сводят людей с ума. Даже если бы ровной чёрно-синей надписи на его запястье и не было — действительно близкий и дорогой человек у него уже есть. И для этого человека он, Юри, важен тоже. Никак не меньше, чем сам Хидде — для Юри. И пожалуй, своего соулмейта можно не слишком-то усердно искать. Не любить заранее, не привязываться. Если встретятся — это, конечно, замечательно, но если и нет — Юри будет, наверное, даже рад. Рад не исчезнуть в чужом человеке для своего уставшего от одиночества приёмного отца. *** Годы летят мимо стаей вспугнутых птиц, добавляя седины в густые волосы Хидде и работы на плечи Юри. Мир вокруг меняется, появляется новая система мер, стандарты маркировки… В России гремит война, но русских в Гааге почти не прибавляется: две семьи переселенцев, да хмурый, похожий на медведя мужик. Вот австрийцев и французов к зиме набегает много. Часто они ютятся вдесятером в одной крохотной комнатушке. Моряки разносят слухи о заварушке Англии с Америкой. Успокаивать Питера Фалька приходится всей компанией. У него там осталась кузина и от девочки уже больше года нет никаких вестей. Время идёт, а Юри почти не меняется, разве что чуть раздаётся в плечах и немного полнеет, а фигурой и в двадцать, и в двадцать четыре всё ещё напоминает подростка. Надпись на его руке придирчиво разглядывает русская женщина-травница, к которой затащил-таки упирающегося смущённого друга Такеши. — Имя у тебя спросят, мальчик, — улыбается она и произносит пару фраз на русском. — Запомни, как это звучит. Обидно ведь будет, если не поймёшь, не заметишь. Только ты ведь не о том поговорить хотел. Не о том. Под потолком небольшой комнаты сушатся собранные в аккуратные пучки травы. Большинство из них Юри знакомы, но некоторые он видит впервые. Женщина поит его вкусным чаем из малиновых веточек, наливает в крохотную тарелочку ароматное варенье и рассказывает о дремучих сибирских лесах. О берёзовой коре, настойке на еловых иглах, чудесном грибе-чаге и о множестве других безумно интересных вещей. С разрешения Хидде молодой мастер-фармацевт покупает у Аксиньи несколько рецептов, а позже — договаривается о поставках. Популярность лавки растёт, но старик-аптекарь совсем сдаёт. Юри двадцать четыре, когда в один из жарких летних дней Хидде падает в обморок. Ничего совсем уж страшного не случается: парень успевает подхватить его и усадить в кресло. А потом роется дрожащими руками среди свёртков в поисках нашатыря. Хидде вздрагивает, кашляет, поднимает голову, окидывая окружающее пространство мутноватым взором. Провожает взглядом несущегося к покупателю Кобу — молодого парнишку-подмастерье, которого попросил взять к себе его хороший знакомый, выпрямляется, откидываясь на спинку, прикрывает глаза, поднимает со столика загодя набитую трубку. — Скорей бы ты встретил её, — кивает он на запястье Юри. — Вряд ли я долго протяну. Хотелось бы успеть увидеть тебя счастливым. Юри качает головой, садится на колени рядом, бормочет что-то о том, как счастлив и сейчас, но Хидде словно не слушает: — Погуляй по рынку, по эммигрантскому кварталу. Русских в городе стало больше, фраза у тебя нехитрая — ей действительно может оказаться первая встречная. Обидно, если не найдёшь… Хидде вздыхает, проводит ладонью по своему пустому запястью. А Юри не нужны никакие встречные: ни первые, ни вторые — ему достаточно отца. Действительно достаточно, но всё же… — Со мной уже всё в порядке, не беспокойся, — не слушая его, продолжает Хидде, выпуская несколько дымовых колец. — Набей мне трубку, сделай укрепляющий отвар да пригляди за Кобой, а то опять рецепты перепутает. На кой я только согласился взять к себе это чудовище… Юри забирает трубку и выходит, прикрывая дверь в крохотный внутренний дворик-колодец. Смотрит вверх, проваливаясь взглядом в белёсо-голубое, выгоревшее от духоты небо и пытается справиться с осознанием, что Хидде не вечен тоже. Что когда-нибудь и, возможно, очень скоро — приёмный отец умрёт. Представить его холодным и неподвижным, с остановившимся взглядом, почему-то очень легко. Юри вспоминает мамины пустые глаза, и его резко тошнит — едва успевает отбежать от крыльца и согнуться под чахлой яблонькой. На глаза наворачиваются слёзы, в желудке всё сжимается в тугой комок, а на душе — вязкая горечь утраты. Боли от того, что его опять бросили. Он ощущает всё это, как будто оно уже случилось. Будто приёмный отец уже лежит не шевелясь, ни на что не реагируя, не дыша — как сегодня, только уже навсегда… Метку внезапно обжигает, словно его соулмейт только что прошептал на ухо: — Видишь, я всё-таки тебе нужен. И Юри, напуганный перспективой снова остаться в одиночестве — ищет. Ищет отчаянно, перебарывая свою природную скромность, заговаривает с каждым встречным, улыбается, кивает. У него теперь куча знакомых, толпа друзей и приятелей, которые почти каждый вечер зовут его в местные пабы. Русских семей среди эммигрантов — шесть. Но по возрасту ему подходит только одна девушка. Молчаливая, стройная, очаровательная в своих лёгких цветастых платьях. Они часто проходят мимо, смотрят друг на друга, улыбаются, но никак не решаются заговорить. Юри безумно страшно. Девушке, наверное, тоже: о забавном японце, на запястье которого русские слова судачит весь квартал. Но в тот день Юри торопится: Коба вывихнул ногу и с заказами для доставки приходится бегать ему самому. По улице фармацевт летит, глядя только под ноги и, конечно, случайно задевает плечом именно её. — Ох, простите, я не хотел, — испуганно вскрикивает парень, поднимая взгляд. На ресницах девушки слёзы: — Всё в порядке, вы меня даже не сбили, — отвечает она мелодичным глубоким голосом, и у Юри замирает в груди. Первая фраза. Не на русском. И ни слова про имя. Метка не теплеет, не шевелится и вообще ни на что не реагирует… Юри больно и горько. Ей, судя по всему, тоже. Девушка вздыхает, улыбается грустно и уходит. А сам Юри бредёт, еле переставляя ноги и уже никуда не спеша, по нужному адресу. На следующий день они уже непринуждённо болтают вечером у костра. Сверстники Юри давно уже нашли своих соулмейтов. У Такеши подрастают дочь и сын. Первая как раз носится вокруг костра, что-то изображая. — Твоя метка в переводе: «Кто ты? Как тебя зовут?» — вглядываяь в надпись, говорит Лиз, а потом произносит эту фразу по-русски. Звучит по-прежнему чуждо, непривычно. Юри радуется уже тому, что его метка не на японском. Уж такую-то фразу он запомнить наверняка бы не смог — с детства говорил больше на местном, а со временем японские слова и вовсе стёрлись из памяти. Лиз двадцать три, и она ищет своего сулмейта с двенадцати. После того, первого разговора они уже не стесняются, а Юри впервые есть с кем многое обсудить. Такеши всё-таки уже слишком взрослый. Он нашёл свою Юко быстро, и ему не понять томительного изматывающего ожидания год за годом, когда каждый день в тайне прислушиваешься к чужим разговорам, и заветную фразу снова говорит кто-то рядом — но не тебе. Кому угодно — но не тебе. На запястье Лиз тривиальный вопрос «Сколько времени?». Эту фразу произносили рядом с ней — и ей — много раз. Но Метка так и не отозвалась. Лиз и сама уже ни во что не верит. Живёт по инерции, работая гувернанткой в каком-то богатом семействе. Юри смеётся её шуткам, танцует с ней на площади в День Независимости, гуляет под ручку и дарит яркий павловопосадский платок из России на Рождество. Лиз радуется ему, как ребёнок, плачет, прижимая к лицу. Эти платки ткут в её родном городе, куда они с родителями так мечтают вернуться… У неё мягкие руки и светлая, добрая улыбка с хитринкой. Вместе им хорошо. Её родители смотрят с неодобрением, Хидде — с грустью, как Юри, смеясь, кружит её в парке среди алых листьев. Они всё ещё ждут и надеются. Теперь уже — вместе. *** Юри двадцать девять. Старик передал ему все дела в лавке, а сам только смеси составляет по рецептам. Он часто сидит в кресле, смотрит в пламя разожжённого для него камина, рассказывает длинные запутанные истории из своего прошлого. А иногда выходит прогуляться по окрестным улицам. Коба понемногу отбивается от рук, приворовывает и лапает знакомых девушек, радуясь отсутствию Метки. Рядом женятся и выходят замуж друзья и подруги. У Такеши уже трое детей, а ещё — собственная небольшая булочная. Только Юри, да Лиз всё ещё горько и больно. Эммигрантов из России становится больше: там явно что-то назревает. В один из дней на Юри наталкивается совершенно седой мальчишка, сверкает из-под чёлки яркими голубыми глазищами, но тут же исчезает где-то в стороне. Юри проверяет карманы: таким образом часто промышляют мелкие воришки, но всё цело, можно не нервничать. Юри, впрочем, события в чужих странах не слишком заботят, но они волнуют Лиз: девушка бледнеет, часто плачет. Юри никогда и не думал раньше, что свою страну, в которую нельзя вернуться, можно так любить. Сам родился здесь, в Голландии и не видел никогда берегов Страны Восходящего Солнца. Да если бы и видел — какая разница? А расстроенную Лиз ему хочется обнять, защитить от всех невзгод, видеть каждый день обращённую к нему её улыбку. И пускай их души — не половинки, какая разница? Есть ведь счастливые семьи Пустых, есть договорные браки… Её губы солёные от слёз, глаза — тёмно-серые, удивлённые. Но она, кажется, не против попробовать. Предложение он делает в день всех влюблённых. Лиз этому даже рада: сияет, надевая простенькое серебряное кольцо с аквамарином. Они танцуют под музыку уличного оркестра на площади, смеются вместе, планируют свадьбу… Старый Хидде улыбается, говорит о чём-то с родителями Лиз на семейном ужине. А на следующий день выходит в лавку, выгоняет взашей прямо при нём лезущего в ящик с деньгами Кобу, и отчитывает нерасторопного, простодырого сына, который с таким отношением пустит по миру свою будущую семью. Работы резко становится больше. Нужно срочно искать нового помощника, но на это у Юри совсем нет времени. Он едва выкраивает несколько обеденных минут, чтобы забежать на соседнюю улицу в булочную Такеши. Тот тоже только успевает разворачиваться, но увидев друга, кивает ему и уступает место у прилавка старшему подмастерью. Его дело явно процветает: новенькие полки и поддоны покрыты лаком и вычурной резьбой, на Такеши и двух его подмастерьях одинаковые новые фартуки и зелёные форменные косынки, прикрывающие волосы. В тех же косынках рядом стоят двое курьеров с объёмными сумками на жёстком каркасе: старший сын Нишигори и ещё один новенький паренёк. — Я смотрю, твои дела идут в гору, — улыбается Юри, указывая приятелю на аппетитные булочки с корицей и плоский румяный хлеб, посыпанный кунжутом. — А то как же, у меня ж с детства чуйка, — подмигивает Такеши, заворачивая покупку в промасленную бумагу. — И на учеников тоже? Народу у тебя тут поприбавилось… Сам-то я уже два месяца никого найти не могу. — Ну так. Кто ж к аптекарю пойдёт — там головой работать нужно, а не подай-принеси-улыбнись покупателю. — вздохнул Такеши, покачивая головой. — И съедобного ничего не стянешь: кто в их возрасте этим не грешил? — Я, допустим. — усмехнулся Юри, протягивая ему деньги за покупку. — Ну, ты у нас уникум. — погрустнел Такеши, передавая другу свёрток и отсчитывая сдачу. — Даже Хидде-сухаря пронял. А из них работать мало, кто хочет. Разве что кому совсем пойти некуда. Как этот вот мой новичок, — пацан с курьерской сумкой оглянулся, словно поняв, что о нём говорят, сверкнули из-под низко повязанной косынки знакомые голубые глаза. Такеши махнул ему: мол, беги уже, — и продолжил: — Он из эммигрантов, круглый сирота. Сам же знаешь, как тут у нас таких любят. Не возьми я его — загремел бы в работный дом или и вовсе сдох под забором. Как прибили девку, с которой он сюда приехал, так и болтался один по улице. Работящий парнишка — с этим всё нормально, но немой совершенно. И странноватый: стричься не хочет ни в какую, хотя волосы и мешают — в глаза лезут. Ячи навострилась уже ему косички заплетать, как кукле. Юри немного завидно: друг всегда с таким теплом говорит о своей семье. Наверное, после свадьбы так же будет и у них с Лиз. Он всё сделает, чтобы было. Надо только сегодня успеть побольше, чтобы вечером к ней забежать. Юри шагает обратно, улыбаясь, даже покупает букетик подснежников у девушки на углу, но когда Лиз сама приходит к нему в аптеку, всё несмелое хрупкое счастье рассыпается на куски. У неё какое-то разом посвежевшее лицо, искорки счастья в глубине виноватых глаз и алая вязь Метки вокруг тонкого запястья вместо мелких синих букв. Ей самой больно, неудобно, и, протягивая Юри его кольцо, она отводит глаза: — Прости. Странно, но он даже находит в себе силы улыбнуться, кивнуть, прошептать в ответ: — Всё в порядке, счастья тебе… Смотрит ей вслед, ходит сломанным манекеном до самого вечера и надрывно рыдает в колени сидящего у камина безмолвного Хидде. Тот гладит сына по голове и вздыхает, как будто это его покинула первая и единственная любовь: — Потерпи, малыш. Видимо, судьба говорит тебе ещё чуть-чуть подождать, — с возрастом голос аптекаря становится резче и суше, словно высыхает вместе с телом. — Потерпи, твоя Метка всё ещё с тобой. Горечь его голосе отрезвляет. Надежда всё ещё есть. Но есть и те, кто со своей половинкой за всю жизнь так и не встретился. И всё равно: Юри плохо, Юри больно… Ему тоскливо до чёртиков и в какой-то момент он даже рад, что ученика так до сих пор и не нашёл. Работа помогает забыться. Только вот одному с ней справляться становится всё сложнее: с каждым новым рецептом народу в лавке всё прибавляется. Старый Хидде сделал себе хорошую репутацию, а сам Юри только её упрочил, достав записи о новейших исследованиях веществ и трав. Только вот толковый помощник всё никак не находится. За прилавком всё чаще сидит сам старый Хидде, пока Юри собирает, закупает, готовит и смешивает. Ученики весь испытательный срок ленятся, путают простейшие ингредиенты, недостаточно измельчают сырьё, добавляют компоненты в смеси и снадобья «на глазок» и категорически не желают заучивать по-настоящему важную информацию. Хидде вздыхает сочувственно и смеётся, что своего идеального помощника Юри тоже найдёт под забором, полудохлым, оборванным, голодным и холодным. Такеши за кружкой пива вздыхает тоже. Проблемы друга он вполне понимает и даже сочувствует. Но у него и своих забот немало. Из-за скудного урожая пшеницы дорожает мука, жена одного из подмастерьев на сносях, и парень думать ни о чём больше не может, а один из курьеров, тот самый немой парнишка, который так нравится Ячи, внезапно пропал. Найти кого-то ему на замену было проще простого, но заботило Такеши совсем не это: — Да не мог он просто взять и сбежать, — покачивал он расстроенно головой. — Некуда ему идти. Вит`ка — пацан ответственный, да и не маленький уже. Хотя, уж он-то как раз очень давно не маленький. Видел же — волосы совсем седые. Я уже и расспрашивал везде ходил, не видел ли кто: вдруг потерялся. Куда ему идти, если даже дорогу спросить не может? Он ведь даже писать по-нашему научился, чтобы хоть как-то общаться. На своём-то умеет, на русском, а на нашем учился долго. — Так волнуешься о каком-то ученике? — удивился Юри. — Чем дольше тебя знаю, тем больше больше нового узнаю. — А ты бы на моём месте не волновался? — горько спросил Такеши. — Мне ведь он как родной, даром, что своих скоро четверо будет. Да и не только я переживаю — наши все с ног сбились. Подмастерья-то ещё отстранённо так: мальчишки — одно слово, а Ячи белугой ревёт: «Найдите Витю…». И хороший ведь парень, даром, что четырнадцать только. У меня в то время ерунда всякая в башке была, а этот — ответственный, на тебя чем-то похож. *** Юри толком не помнит, как тот мальчишка выглядел, но поддавшись настроению, ищет вместе со всеми пару дней, расспрашивает клиентов… Он же и находит через неделю. Совершенно случайно. Под забором. Грязного, исхудавшего, в синяках, почти голого. Длинные волосы сбиты в колтуны с пылью, кровью и каким-то мусором. Тонкие руки дрожат в попытке закутаться поплотнее в грязную драную тряпку. В огромных голубых с прозеленью глазищах ужас загнанного в угол зверёныша. Стоило Юри протянуть к мальчишке руки — и он завыл. Сипло, страшно. Попытался убежать, уползти дальше в тупичок с отбросами, куда Юри и заглянул-то случайно, проходя мимо: понадеялся срезать путь. — Тише-тише, — озадаченно пытается успокоить его Юри: ноги мальчика разъезжаются и в своих попытках убраться подальше выглядит он жалко до крайности. — Не бойся. Тебя Такеши ищет, а я его друг. Пойдём, тебя все ждут. Ячи рыдает. — тихо, стараясь тепло улыбаться, говорит он. Парень вроде бы слушает, но едва Юри пытается снова к нему шагнуть — пытается отползти ещё, оскальзывается, падает, сжимается в комок, прикрывая живот и голову. Скулит от ужаса. На щенка измученного похож. Юри спас такого однажды от компании соседских парней. Болело потом всё, Хидде отчитывал, помнится, но собаку оставить позволил: Пиччи прожил с ними пять лет, пока его походя не пришиб у входа в лавку какой-то чванливый дворянчик из «золотой» молодёжи. Витька хотя бы не кусается. Зыркает настороженно, сжимается, жмурится, когда подошедший фармацевт пытается, успокаивая, его погладить. Дёргается, когда он прикасается к плечу — и линялая грязно-бурая тряпка, оказавшаяся старой рубашкой, падает. Юри тошнит — он едва успевает отскочить в сторону, чем пугает мальчишку ещё больше. Его полощет несколько минут, а откуда-то изнутри с каждым взглядом на дрожащего от боли и ужаса мальчишку поднимается неведанное раньше чувство ненависти. Желания убить при встрече, медленно, с удовольствием расчленяя ту тварь, которая сделала с мальчишкой такое. Привязать к позорному столбу на главной площади и раз за разом вгонять в задницу заточенные парой ударов топора занозистые колья, пока эта пародия на человеческое существо не издохнет, как последняя крыса, которой в глубине отсутствующей души и является. Вся спина мальчишки жестоко иссечена плёткой. Той самой, коротенькой и злой, которая одним ударом пробила однажды голову Пиччи. Кожу по всему телу расцвечивают ссадины и синяки, на внутренних сторонах бёдер запеклась кровь, а поверх нее всё покрывает мутный желтовато-белый налёт. Хорошо хоть совсем уж необратимых повреждений Юри не видит, но картина и без них не ахти. Оставшись совсем без прикрытия, мальчишка сворачивается плотным клубком и скулит снова, мелко дрожа. Юри, впрочем, трясёт не меньше. Резкими, ломаными движениями фармацевт стаскивает с себя куртку, аккуратно укутывает парня в неё и шепчет, опускаясь рядом: — Всё в порядке, малыш. Всё будет хорошо, — слова подбираются с трудом, его до сих пор мутит. — Пойдём со мной. Встать сам можешь? Я бы донёс, но не знаю, как взять, чтобы не было больно. Витька неуверенно приоткрывает глаза, отшатывается, вцепившись в куртку, гладит её неверяще, переводит взгляд на фармацевта. Юри едва слёзы сдерживает, думая, как же больно, наверное, ему двигаться. Парнишка, вглядевшись в него снова, пытается осторожно, по стеночке, встать — соскальзывает, нашаривает в мусоре какую-то палочку. — Если хочешь, можешь на меня опереться, — предлагает аптекарь, стараясь не шевелиться. Мальчик вздёргивается на каждое его движение, стараясь держаться как можно дальше. На предложение он резко мотает головой, тут же зашатавшись сам, садится: кривовато, неудобно, но хоть так, раз ноги совсем не держат. Быстро, проворно чертит в пыли. Юри дожидается, когда мальчишка закончит, и чуть наклоняется прочесть. «Не хочу возвращаться». — Почему? — ответ на этот вопрос Юри понимает и сам, но просто оставить Витьку тут почему-то уже не может. «Я умру. Зачем им видеть». — Не умрёшь. Я — почти доктор, я умею лечить, — на курсах основ фармацевтики обучают основам лекарства. «Не хочу». Мальчик выпускает было палочку, но увидев взгляд Юри подбирает её снова и дописывает: «Уходи». Палочка падает на землю, а Витька тянется сбросить с себя куртку, чтобы отдать её хозяину, но тот решительно качает головой: — Здесь я тебя точно не оставлю, — но увидев растущее в глазах мальчишки отчаяние, добавляет. — К Такеши не понесу. У меня тоже дом есть, и таким тебя никто не увидит. Обещаю. Только мой отец, но он-то уж точно никому не расскажет. Витька смотрит с сомнением, пытается пошевелиться — и стонет. Юри качает головой: — Не упрямься, идём. Тот всё ещё смотрит: необычайно ясным оценивающим взглядом, сглатывает и начинает снова осторожно подниматься. Ему это даже удаётся, но уже выпрямившись, Витька, сам того не понимая, начинает заваливаться вперёд. Юри успевает его подхватить, поддерживает, но привести в сознание уже не может. Впрочем, почти и не пытается: так нести мальчишку намного удобнее. *** После Лиз Юри казалось, что отмеренная ему любовь выгорела вся, без остатка. Остались тёплая привязанность и уважение к Хидде, мягкая, почти семейная любовь — к Такеши и его семье, но вот того огромного, всеобъемлющего чувства, что когда-то он берёг для половинки своей души — его больше нет. А теперь вот просыпается что-то ещё. Маленького, хрупкого, изломанного Витьку хочется укрыть от всех бед, защитить, помочь ему вырасти живым и настоящим, найти себя в этом безумном мире. А для начала хотя бы выцарапать из цепких колючих лапок смерти. Сделать это оказывается не так-то просто: и без того невеликие силы юного организма оказываются исчерпаны к моменту их встречи. За недели после исчезновения Витька исхудал до обтянутого тонкой и бледной кожей скелета, под которой прослеживается каждая венка. Чтобы выходить свою находку, Юри совсем забрасывает все текущие дела. В лавке остаётся Хидде, а вместе с ним статная строгая женщина с соседней улицы, которой срочно нужна работа. Парень сам обтирает Витьку смоченными тёплой водой кусками старой простыни, смазывает заживляющей мазью синяки, порезы и ссадины. До крови кусая губы, вскрывает остро заточенным прокалённым ножом воспалённые нарывы, в которые превращаются с трудом заживающие алые полосы на спине. Выстригает из волос колтуны, стараясь оставить как можно больше длинных тонких прядей неприкосновенными. Выпаивает густым, собственноручно сваренным бульоном с травами, укрепляющими отварами… И впервые в жизни отчаянно и неумело молится, согревая в ладонях тонкую бледную кисть с длинными красивыми пальцами. Духам, которых часто просила о чём-то у домашнего алтаря мама, Богу, которого почитают католики… Отвлекается на помощь в лавке, но тут же, едва выдаётся свободная минутка, возвращается обратно. Сидит рядом, зовёт по имени, что-то рассказывает, путаясь в словах. Это похоже на какое-то помешательство, но перебороть странную привязанность никак не получается. Впрочем, Юри и не старается: даже старик-аптекарь, кажется, понимает, насколько ему нужен человек, которого можно любить. Витька стонет, мечется в бреду, цепляется за его руки, а у тридцатилетнего Юри замирает сердце, когда парнишка затихает, слушая его голос. Приоткрывает измученные голубые глаза, пытается улыбаться. Скоро выясняется, что он панически боится оставаться один. Не хочет отпускать Юри, пугается, прячется под одеялом и мелко дрожит, пока тот не возвращается, не присаживается рядом, не обнимает, успокаивая. Юри уже и сам не понимает, откуда в нём, конченном эгоисте, взялось это терпение к разным заскокам — матерью Терезой он никогда не был, — эта забота, эта бесконечная нежность к едва знакомому болезному парнишке. Хидде, судя по всему, видит в этом что-то своё и, провожая взглядом сына, снова устраивается за прилавком, а в один из вечеров, медленно и обстоятельно раскуривая трубку, говорит: — Если бы не знал — решил бы, что ты, наконец, нашёл своего соулмейта, — Юри как раз дёргается на едва уловимый стон из каморки. — Чувство, что от тебя оторвали частичку души и вложили не в кого-то, а в мальчика этого. Юри только головой печально качает: Витькины тонкие запястья пустым. Да и как немому в их мире найти соулмейта? Какая уж тут первая фраза… Хотя будь это чудо его долгожданной «половинкой», Юри бы, наверное, даже обрадовался. Бывают в их мире и однополые соулмейты. Пару раз он о таком слышал, расспрашивать только не стал, но чтобы Витька… Связь ведь нужно закреплять, иначе со временем она распадётся. Только вот думать об этом в отношении спящего в соседней комнате мальчика больно, страшно: только не с ним. Никогда и ни за что. Даже ради связи Юри предпочёл бы, чтобы трахнули его. Он — взрослый, сильный мужчина. Выдержит, если надо, ещё и не то, только бы не причинять мальчишке боль — любую. В соседней комнате что-то негромко шуршит, и фармацевт разом вздёргивается на ноги, устремляясь в свою каморку. Хидде провожает его печальным взглядом и откидывается на спинку кресла. Юри поражается сам себе, как сильно прикипает к Витьке за две эти долгие недели. Он ужасается тому, насколько важной стала для него жизнь совершенно чужого пацана, подобранного на улице. Такие по улицам толпами носятся, а вот поди ж ты. Часами бы смотрел, как поднимается и опускается перемотанная бинтами с антисептиком спина, как ещё неуверенно тянутся к чашке с отваром тонкие, дрожащие руки… Как отводят они с лица изрядно укороченные пряди седых волос, которые часто кажутся не серыми вовсе — серебристыми. Раньше ведь только смерти старика боялся, а теперь и за это костлявое чудо переживает. Просыпается по десять раз за ночь, слушает: дышит ли, отчаянно боясь тишины, проверяет, нет ли жара… Смешивает всё новые и новые травы, мази… И его усилия не проходят даром: к третьей неделе Витька начинает потихоньку вставать, передвигаться по стеночке, а через месяц — вовсю помогает в лавке, чтобы только быть поближе к своему спасителю. Слова Хидде о помощнике из-под забора оказываются пророческими: Юри на него не нарадуется. Слушает Витька внимательно, делает всё на совесть, разве что сам ничего смешивать не рвётся — но это и к лучшему. Только вот людей он боится панически: от звонка дверного колокольчика прячется, выйти на улицу — и вовсе не может, а на уходящего по делам Юри смотрит глазами побитой собаки. Юри пытается его успокоить, вздыхает, но послушно отпускает: слишком хорошо понимает. Говорит тихо, словно про себя: — Нужно было ещё летом забрать тебя у Такеши… Молодому мастеру тоже нужен отдых. Хидде видит это, и когда Юри в очередной раз уходит пропустить кружку сидра и перемолвится парой слов с Такеши — старается чем-то занять съёжившегося в своём углу мальчишку. На то, что аптекарь переманил его ученика, друг не обижается, злится только, что Юри не сказал ничего сразу. — Да избитый в хлам он ко мне пришёл, попросил не выдавать, — оправдывается в который уже раз Юри. — Писал еле-еле, левой рукой. — Ладно, забудь, — машет рукой Такеши, отпивая из кружки. — Живой — и ладно. То-то наши обрадуются. Ещё навестить прибегут. Юри отрицательно качает головой: — А вот этого не надо. Он совсем шуганный стал, прячется, людей боится. — Да и был не лучше, — фыркает Такеши. — Его ж только Ячиру в люди вытащила. Девка та, с которой он жил, вроде служанки была у них дома много она чего рассказывала. Вит`ке-то тогда лет десять было, когда что-то там случилось. Она, говорит, утром, как водится, из каморки своей в господские покои пришла — а там ужас, разгром, кровища, и мужик какой-то орёт. Она в ужасе к двери дёрнулась — шорох в шкафу услышала. Заорала сама, выскочила, побежала. Сзади шум, грохот, лязг… Вит`ка, говорит, под кроватью прятался, да выскочил, когда она прибежала и шкаф платяной, огромный, прямо на мужика и уронил, да до смерти. А мужик каким-то там дворянином оказался приближенным к Императору, убийцу его искали днём и ночью. Даже благородному за это смерть положена. Только девка убежать вместе с мелким и успела: сам-то он куда. У него и немота эта — от испуга. Вылечить нельзя, только если само пройдёт. Это ты узнать хотел? Юри сидит какое-то время, тупо уставившись в пространство. Что-то напоминает ему этот рассказ. Что-то страшное, давно забытое… Вспомнить точно не удаётся да и чёрт бы с ним. — Нет, не совсем. Я хотел только поинтересоваться, что вообще ты о нём думаешь, — наконец, отвечает он, поймав озадаченный взгляд друга и припомнив, о чём они говорили. — Да что думаю, — озадачивается Такеши. — Хороший пацан, правильный. Девчонок не обижает, весёлый, послушный. По дереву умеет работать, пишет аккуратно, танцевать умеет по благородному. Род у него какой — не знаю даже, а зовут его полностью — Виктор. Вит`кой — сам попросил всех, говорил — ну, писал, то есть, конечно — что так дом не напоминает. — Виктор, — медленно произносит Юри, перекатывая слово на языке. Такеши по-голландски приглушает «В» и звучит она почти как «Ф», но самому Юри что-то кажется знакомым именно в правильном произношении. Благодаря Лиз, он умеет различать акцент и такие вот полутона. Впрочем Виктором мальчишку так и не называет. Тот, несмотря на дворянские крови, особого отношения к себе не требует. Он исправно учится смешивать в правильном соотношении порошки, растирать травы, готовить мази и работать с самыми разными веществами, которые усиливают и ослабляют разные эффекты трав. Даже по волосам своим больше не плачет, хотя очнувшись — первым делом в них вцепился и посмотрел на Юри больными глазами, спрашивая, почему. — Перепутались они все, малыш, — вздохнул тогда на это фармацевт. — Сохранил всё, что мог. Не обижайся — с колтунами ходить тебе вряд ли понравилось бы. Витька печально кивает, привыкая и к этому, только спит по-прежнему в каморке фармацевта на его тахте, трогательно прижимаясь всем телом и сопя куда-то в плечо. У прилавка теперь постоянно стоит Юри. Хидде после тех вымученных недель сильно сдал. Старику всё сложнее ходить, теперь он, почти не двигаясь, сидит у камина, глядя в пустоту. Витька всё свободное время проводит с ним: слушает его истории, помогает, даже пишет что-то на испорченных с одной стороны листах. Женщина, помогавшая старому аптекарю в те дни, остаётся в работать в лавке. Её зовут Ренейт и она неплохо разбирается в травах. Юри часто посылает её на закупки, а позже нанимает в помощь для доставки шустрого юркого паренька, рыжего, как маленькое солнышко. Витька по-прежнему прячется за прилавком и в подсобке, стоит появиться кому-то чужому, и однажды Юри понимает, в чём дело. Дверь в какую-то там аптеку перед печально знакомым дворянчиком распахивает усатый, подобострастный лакей, похожий на таракана. Впрочем, его скучная внешность почти не запоминается на фоне разряженного в пух и прах виконта. Белые лосины, блуза с пышным жабо по последней французской моде, плотный тёмно-коричневый удлиннённый колет, расшитый дорогущим цветным бисером. И конечно, неизменная плётка, к рукояти которой прикреплена аляповатая серебристая кисточка, разглядев которую, Юри внутренне напрягается, рассыпаясь в подобострастных приветствиях и вопрошая, чего изволит благородный господин, униженно заверяя, что затребованного им сбора в аптеке пока нет, но если благородный господин подождёт буквально несколько минут… Господин звереет, ждать не хочет, но указанное средство нужно ему позарез, и Юри, не откладывая в долгий ящик, аккуратно выбирает на полках нужные ингредиенты, смешивает, тщательно вымеряя соотношения, и незаметно добавляет в готовую смесь несколько капель из небольшой, привезённой буквально вчера из Китая, баснословно дорогой колбочки. Тщательно прописывает на отдельном листке бумаги подробный рецепт и отдаёт его посетителю. Мягкий намёк на оплату удостаивается удара плетью, больно рассекающего кожу выставленной навстречу руки прямо через рукав. Впрочем, капающая на отполированную широкую доску прилавка кровь мало его волнует. Кацуки Юри, которого когда-то учила правильной мести мать, мягко, едва заметно улыбается вслед уходящему врагу. Виконт де Врис умирает через несколько месяцев от неустановленныых причин. От лекарства, купленного в Тисовой аптеке отводит подозрение репутация и чёткий рецепт. Юри улыбается, когда шепчет ночью Витьке: — Этот человек никогда сюда больше не придёт. И Витька потихоньку, несмело, цепляясь за руку фармацевта, начинает выходить на улицу. *** По вечерам, когда они сидят у камина, Юри чувствует себя по-настоящему счастливым и понимает по-своему Хидде, взявшего когда-то к себе его самого. С каждым днём он привязывается к мальчишке всё больше, хотя куда бы ещё, казалось. Наблюдает за тем, как тот сосредоточенно хмурит брови, разбирая непонятные строки рукописи, по привычке стягивает к запястьям слишком короткие рукава, стоит у печки, перемешивая в толстой чугунной посудине, купленной на ярмарке, очередную вариацию овощного рагу с мясом. Витька здорово готовит, быстро бегает и часто улыбается Юри. Он умеет быстро писать на любой подручной поверхности, но только не фармацевту — тот понимает его без слов. Витьку любят в той компании, что всё ещё собирается у костра на пустыре. Он тоже рад: смеётся чему-то, играет в прятки и догонялки, катает на закорках малышей, что-то пишет, переговариваясь с Ячи. Но набегавшись или заметив, что Юри скучает, подходит всегда, притирается поближе — совсем как Юко к Такеши, когда они сюда выбираются. Выглядит это, правда, не так умилительно, хотя тощий длинноволосый Витька с некоторых ракурсов на девчонку вполне похож. Поддеть их этим, впрочем, никто не пытается — все свои. А ещё Витька любит запах моря и берёзы. В ближнем парке растёт одна, и порой он приводит туда Юри. Стоит, прижавшись к ней щекой, и шевелит губами, словно что-то ей нашёптывая… Кошмары снятся ему по-прежнему, и выгонять Витьку со своей кровати Юри уже даже не пытается, хотя тот растёт, занимая всё больше места. Старый Хидде, глядя на это, только посмеивается. Обаятельная улыбка русского мальчишки может растопить не только его сердце, стоит только Витьке пару дней не появиться в лавке, и о нём начинают спрашивать. Юри сам не понимает, как это чудо успело так плотно и глубоко поселиться в его жизни и душе. Юри исполняется тридцать один в день, когда Хидде утром не встаёт с постели. Побледневший Витька трясёт Юри за плечо, тянет за собой в комнату старика. У Хидде спокойное, расслабленное выражение лица, словно он всё ещё спит. У живого никогда, наверное, такого не было. Вечно думал о чём-то напряжённо, морщил лоб, дёргал недовольно уголком губ. А сейчас как будто и не он вовсе, даже кожа побледнела до синевы и заметно проступавших в последние годы под кожей вен больше не видно. Юри и сам не замечает, что плачет, пока его не обнимает точно так же всхлипывающий рядом Витька, с которым они уже почти одного роста. И взгляд у этого Витьки точно такой же, как и у него самого, потерянный. Юри прижимает его к себе, гладит по растрёпанной макушке, шепчет, как когда-то, что всё будет хорошо — самому бы в это ещё поверить. Только провожать в последний путь приёмного отца почему-то легче, чем когда-то маму. Может, потому что Хидде давно готов был к смерти. Может, потому что им, Юри, приёмный отец никогда не пренебрегал. Или потому, что Юри больше не один. Витька не отходит от него ни на шаг. Помогает, поддерживает, готовит и следит за порядком в доме, помогает дойти до дома, когда Юри напивается после похорон. Трогательно отпаивает утром какой-то жидкостью со странным вкусом, обнимает, шевелит губами, словно что-то пытаясь сказать… И каким бы отвратительным созданием не был новый владелец Тисовой аптеки, Витька остаётся с ним. И совершенно точно не собирается никуда деваться и исчезать. Он совсем не отходит от Юри, забросив все свои нехитрые развлечения, и Ренейт, глядя на это, расстроенно качает головой. Она пытается поговорить сначала с одним, потом со вторым, но Юри только отмахивается, отвечая, что он-то парнишку точно не держит. Витька уходит от разговора, хмурится, яростно перемешивает картошку в новой сковороде. В комнате Хидде Юри неуютно, но свою каморку он отдаёт мальчишке: взрослый уже, давно пора обзаводиться личным пространством. Витька не понимает — моргает растеряно, когда фармацевт забирает из комнатки свои вещи, оставляя только его. Кусает губу в попытке не заплакать на объяснения. Вечером убегает к костру в эммигрантский квартал, впервые за последние годы — один. Юри больно от этого, тоскливо. Он зачем-то разбирает и раскладывает по порядку свёртки и флакончики, едва не путает заказы и, случайно порвав свёрток, рассыпает почти половину своего запаса одной редкой и дорогой травы. А в конце концов машет на работу рукой, оставляя до закрытия за прилавком здорово поднаторевшую в ремесле Ренейт. Пиво в соседнем пабе горчит и отдаёт тиной, но надираться им Юри в кои-то веки нравится: соответствует настроению. Понимание того, что у Витьки рано или поздно может появиться Метка или девушка из Пустых — отдаёт такой же противной горечью. И пожалуй, Витькин уход расстроит его намного больше, чем уход Лиз или смерть Хидде. Слишком родным и близким успел стать для него этот мальчишка. Теперь, когда старика нет — Юри хочется спросить его: «А ты так же боялся, что я уйду?». Но не пойдёшь же на кладбище, с памятником разговаривать. К столику подсаживается сосед, соболезнует… Слишком у него довольная физиономия для действительно сочувствующего, а поддерживать светскую беседу у Юри совершенно нет настроения. Он отговаривается делами и выскальзывает из пивной, но домой, где нет мальчишки, возвращаться ещё не хочется. Соседу Юри втайне благодарен: его пошатывает и так. Было бы совсем печально, доведись тащить его оттуда до сих пор тощему, как его ни корми, парнишке. Юри представил себе эту картину и скривился мысленно, направляясь к собственному крыльцу. Тёмное окно у двери вызывает смутную тревогу: Витька ещё не вернулся, но душевных сил волноваться ещё и об этом уже нет. В гостиной неожиданно тихо, пусто и холодно. Даже разожжённый камин помогает не сильно. Кресло, на которое опускается Юри, тихонько поскрипывает. Хлопает ставнями за окном пронизывающий ледяной ветер… Витька приходит поздно. Хмуро укрывает задремавшего было в кресле фармацевта и уходит в теперь уже свою каморку. Юри смотрит сонно ему вслед, стягивает одеяло и неуверенно направляется в свою комнату. Комната Хидде кажется ему огромной. Даже кровать здесь, с которой сожгли всё бельё и заменили матрас, раза в два больше его старого топчана в каморке. Слишком много пространства. Слишком непривычно, неуютно… Юри ворочается, укладывается поудобнее, перекладывает подушку — но уснуть ему удаётся только под утро. Просыпается Юри только ближе к обеду. Витька уже управляется в лавке вместе с Ренейт и не выглядит таким уж расстроенным. День за днём Юри чувствует, что Витька от него всё дальше и дальше. Чаще убегает к костру, быстро и весело танцует с кем-то под Рождественской елью на площади, обнимает и кружит счастливую Ячи, которая, наконец, встретила своего соулмейта. Юри кажется, что мальчишка, наконец, вливается во взрослую жизнь. Но ему так часто хочется прижать Витьку к себе, взъерошить, растрепать, как раньше его ещё больше отросшие волосы, поцеловать в макушку… Но привязываться к нему Юри себе запрещает. Засыпать одному ему по-прежнему тяжело. Душно, муторно, часто видится в дальнему углу призрак матери или укоризненный взгляд Хидде. Впрочем, стоит окунуться в сон — гадостное ощущение проходит, словно свет рядом загорается. Тёплый такой крохотный огонёк, разгоняющий мрак и стужу. Только спит Юри теперь из-за этого долго. Витька, несмотря на все просьбы, отказывается рано его будить. Ренейт, ставшая со смертью Хидде почти членом их маленькой семьи, мальчика в этом только поддерживает. Но однажды утром Юри просыпается сам. И впервые за долгое время чувствует, что ему спокойно и хорошо. За окном только рассветает. Чуть подросшая яблонька, которую регулярно поливает по утрам Витька, постукивает ветками по стеклу. И впервые Юри не хочется вставать — только прижать к себе поплотнее лежащего рядом привычного до последней выпирающей косточки человека, зарыться лицом в пахнущие пылью и настоем ромашки волосы… Юри резко вздёргивается, будит мальчишку. Тот на одних рефлексах садится рядом, трясёт головой, трёт глаза, а когда всё же просыпается — зыркает испуганно, подхватывает одеяло и убегает. А Юри задним числом вспоминает пропитавший подушку запах ромашки, странную позу в которой привык просыпаться, длинные серебристые волосы среди белья и ощущение тёплого огонька в ладонях. Днём Витька от него прячется, увиливает от общения и при первой же возможности убегает на пустырь. Юри больно, тоскливо и тягостно. Ночью он снова долго не может уснуть, но когда, наконец, затихает, Витька просачивается в комнату, решительно сжимая одеяло. И когда он осторожно пристраивается рядом, стараясь лишний раз не прикоснуться, Юри обнимает его, притягивая к себе под бок. — Если уж так хочешь здесь спать — приходи вечером. Не высыпаешься ведь совсем, — говорит он, уткнувшись в Витькины волосы. Мальчишка сначала дёргается, пытается вывернуться, а потом просто поворачивается, вцепляется в его ночную рубашку и горько, надрывно плачет, прижимаясь всем телом. Юри гладит его по голове, ласково целует в макушку, шепчет что-то утешительное и понимает, что как бы ни хотел оттолкнуть его — больше не сможет. Остаётся только принимать всё как есть, и засыпать. Неожиданно спокойно и крепко. *** Витька заполняет его жизнь чуть больше, чем полностью. Это замечает даже Такеши, с которым Юри каждую субботу выпивает по несколько кружек грушевого сидра в баре за углом. — Ты уже и говорить больше ни о чём не можешь, — качает он головой. — То на дверь оборачиваешься, то ещё что… Ячи тоже жалуется, что Витька то смурной ходит, то дёргается, то пиво выпрашивает у старших, а с недавних пор сияет, как ясно солнышко и почти не появляется на пустыре. Что с вами творится-то? Юри опускает глаза и качает головой: — Я не знаю, — вздыхает с горечью, прикладываясь к кружке и печально добавляет. — И не знаю, что буду делать, когда он кого-нибудь встретит. Такеши выдыхает сквозь зубы: — Ты о чём сейчас? — У меня же никого больше нет, — удивлённо вскидывается Юри. — А ты о чём? Пекарь качает головой: — Нет, забудь. И тогда я, наверное, понимаю. Но — только тебя. Зиму сменяет весна, весну — лето. Юри ловит себя на ощущении покоя и даже, наверное, счастья. Ему легко и спокойно, как не было никогда ещё в этой жизни. В лавке дела идут в гору, ему удаётся найти себе ещё одного помощника, и вытянувшийся на добрые десять сантиметров Витька новичка буквально пасёт. Впрочем, скоро они находят общий язык: младший Витьке чуть ли ни в рот заглядывает и всему больше учится у него — не у Юри. Ренейт вздыхает, Такеши хмурится, качая головой, когда Юри гордо ему об этом рассказывает. А вечерами Витька, укутанный в огромное лоскутное одеяло — подарок Юко, сидит, прислонившись к ногам устроившегося в кресле мастера. Даже несмотря на то, что кресла в гостиной давным-давно два. Иногда Витька запрокидывает голову, почти ложась ею Юри на колени, смотрит в его лицо, улыбается чему-то своему. Юри любит такие моменты. Любит ходить вдвоём по улицам, когда уворачивающийся от чужих прикосновений Витька цепляется за его руку. Любит сидеть на одном из камней пустыря, глядя в огонь костра, когда тот жмётся, замёрзнув, рядом. Любит вечера, когда Витька протягивает старый, замусоленный кусок бумаги с выведенными аккуратным почерком словами «расскажи мне что-нибудь». Любит чувствовать его дыхание на коже, когда Витька засыпает. Любит просыпаться от его прикосновений. И хотя его порой тревожит то, что такие отношения выходят за рамки привязанности отца и сына или взаимного уважения наставника и ученика, Юри старается не придавать этому значения. А со временем и привыкает, как к чему-то само собой разумеющемуся. Эпидемия приходит внезапно. Просто однажды весной серьёзно заболевает Такеши. За ним — ещё несколько человек, а через какую-то неделю надрывный кашель и стоны несутся со всех сторон. Доктора сбиваются с ног, госпитали переполнены, а все запасы аптеки сметают подчистую за каких-то десять дней. Количество смертей переваливает за тысячу, город изолирован от окружающего мира. Воздух в городе переполнен запахом разложения — хоронить умерших уже практически некому. Смерть Такеши выбивает из колеи. Из его семьи выживает только уехавшая с женихом в Эдинбург Ячиру. Сколько он ни бьётся над новыми снадобьями и смесями, сколько ни испытывает их на самых безнадёжных, кому нечего терять — улучшения нет. Только самого его неведомая зараза не берёт. Но вцепляется мёртвой хваткой в Ренейт и мальчишку-курьера. Вокруг Юри рушится мир, и не успокаивает его спокойное ожидание неизбежного в глазах женщины, так долго работавшей с ним бок о бок. Мальчик умирать не хочет, боится, лихорадочно роется на почти опустевших полках. Убегает куда-то со спиртовой настойкой бадьяна. У аптекаря опускаются руки — и только благодаря Витьке, только ему одному, Юри продолжает перетирать и смешивать самые разные ингредиенты, чтобы остановить воспаление, снять жар, убрать боль — лишь бы только хоть один пациент выжил. Юри тридцать четыре и весь его опыт, все его бесчисленные знания аптекарского дела бессильны в борьбе с неизвестной болезнью. *** Подозрительный кашель Витьки он замечает только на второй день. Парень уворачивается, убегает, прячется, но под вечер валится с ног от жара и слабости. В свои восемнадцать он выше Юри на полголовы и совсем немного тяжелее. Если бы не его попытки самостоятельно переставлять ноги, доволочь эту русскую дылду до кровати Юри бы точно не удалось. У мальчишки — всё ещё мальчишки для Юри— виноватый печальный взгляд. Аптекарь поит его жаропонижающим, обнимает поверх одеяла и бежит обратно, к лекарствам, смешивая в разных пропорциях мяту, ментол и миндальное масло, чтобы хоть как-то облегчить резкую боль в горле, о которой Витька коряво черкает ему на листочке. Юри трясущимися руками растирает в ступке высушенные листы, а перед глазами стоит улыбающееся лицо в обрамлении длинных серебристо-серых волос. Витька никогда не говорит, но умеет так выразительно смотреть, что понятно становится всему миру — не то что Юри. Витька не любит людей, но ему как-то удаётся с первой встречи расположить к себе почти любого. Витька не любит быть бесполезным и прекрасно готовит: Юри уже и забыл, когда в последний раз обедал одними булочками. Витька умеет улыбаться самым дурацким его шуткам. Витька, несмотря на всё, что ему довелось пережить, поразительно жизнерадостный. Витька не любит чужих прикосновений, только сам при любой подвернувшейся возможности обнимает Юри, трогает его за руки, неумело, но так старательно массирует напряжённые плечи. Витька странный, он не всегда понятен, даже несмотря на то, что вроде бы открыт до глубины души. И вот этот человек, ставший за несколько лет неотъемлемой частью жизни Юри — сейчас умирает. На его, Юри, руках. С каждым днём парню становится только хуже. Его то лихорадит, то бросает в мутное и вязкое забытьё. После третьего мучительного стона, Юри, отчаявшись, бросает всё и просто сидит рядом. Держит за руку, говорит о чём-то, сбивчиво и путанно молится. Стоит ему отойти — и усталому, измотанному болезнью мальчишке начинают грезится какие-то ужасы. Да он и отходит-то только за едой, да за новой порцией лекарства, позволяющей хоть немного облегчить симптомы. День, ночь, снова день — время сливается в невнятную пелену перед глазами. Юри уже почти всё равно, что будет дальше. В его мире остаётся только тёплая — всё ещё тёплая ладонь Витьки с медленно, но решительно бьющимся пульсом. В любой, самой страшной эпидемии кто-то выживает. И в какой-то момент чувствуя перелом, улучшение — Юри не верит себе. Проверяет, перепроверяет, но всё чаще с иссушенного болезнью лица на него смотрят мутные от боли и лекарств, но вполне осмысленные голубые глаза. Усталые, выцветшие… Он боится надеяться, но в глубине души всё же начинает цепляться за это чувство: верить, надеяться. Прошлые сомнения кажутся ему глупыми — хочется вернуть то счастливое время, где все они: Такеши, Юко, Ренейт и Витька — были рядом. Живые, здоровые и такие, на самом деле, забавные в своих ежедневных заботах, проблемах, которые перед лицом смерти не стоят и выеденного яйца. И настолько смешны, что Юри готов отдать всё, что у него ещё осталось за то, чтобы это прекрасное время вернулось. И пускай даже Витька найдёт себе пару, снимет собственное жильё и забудет дорогу в Тисовую аптеку — лишь бы только был жив. Лишь бы мог улыбаться этой своей ласковой, чуть виноватой улыбкой. Щурил глаза от солнца, как сытый кот… Гладя одной из бессонных ночей его тонкие пальцы, Юри думает и о том, как жилось парню раньше, ещё до их встречи. Был ли он счастлив? О чём мечтал тогда? Во что верил? Что любил? Такеши ещё говорил, что тогда его звали Виктором. — Виктор, — шепчет он, перекатывая на языке строгие, непривычные сочетания звуков, а потом чуть громче, и слегка нараспев произносит мягко, словно зовёт. — Вику~тору~… И мальчишка резко вскидывается, вглядывается в его лицо совершенно незнакомым — и одновременно родным властным взглядом и произносит сипло, с усилием прогоняя воздух сквозь отвыкшие от работы связки две намертво въевшиеся в сознание фразы на чужом языке, смысл которых отчего-то именно в этот момент становится понятным безо всякого перевода: — Кто ты? Как тебя зовут? — Витька цепляется за его руки с отчаянием утопающего и сквозь его пальцы пробивается мягкое перламутровое сияние. А за мастера фармацевта в этот момент словно кто-то другой произносит: — Кацуки Юри. Наконец-то ты спросил… Витька вскрикивает, прижимая ладонь к запястью, на котором проступают яркие светящиеся буквы, тут же, одновременно с вязью на запястье мастера, начинающие переплавляться в алый браслет из колючего терновника. Но ему всё равно, он притягивает ошарашенного Юри к себе и целует: жадно, отчаянно, словно пытаясь наверстать всё упущенное время. И его — этого времени — долгие бессмысленные годы. Юри и сам прижимает своего соулмейта к себе — неверяще, не понимая. Запускает пальцы в отросшие волосы, гладит затылок, кусая его губы, и смеётся своим давним страхам о парне-соулмейте. Да какая, к чёрту, разница — девочка или мальчик. Если так спокойно, уверенно с ним рядом. Если идиотская мистическая связь так спаяла их вместе даже и без проявленной Метки. Господи, какая теперь-то разница… А потом Витька обмякает в его руках, рвано, прерывисто дышит и стонет, когда его метки касается ткань простыней или одеяла. Юри срывается в подсобку за обезболивающей мазью, смазывает ею осторожно каждую линию проклятой отметины… Слёзы льются сами, когда в бреду Витька притягивает к губам его ладонь, приподнимает голову, слегка касаясь её губами. Шепчет: «Больше я не забуду» — и проваливается в глубокое горячечное забытие. Юри отключается ближе к утру, крепко сжимая его руку. Ближе к вечеру алые линии начинают медленно таять прямо под его пальцами. Позднее пробуждение Метки вытянуло из измотанного болезнью организма последние силы. Эта тонкая колючая вязь притягивает взгляд Юри, завораживает его. Каждый штрих, каждая полоска — это его годы рядом с Витькой. Каждый крохотный шип — резкое, волнующее воспоминания. И эти воспоминания, эти бесконечно счастливые дни сейчас исчезают, стираются безжалостной рукой смерти, словно их никогда и не было. Словно не было никогда в его жизни Витьки. Словно и самого Юри тоже никогда не было. Это ощущение накрывает его с головой. И в какой-то момент он словно видит себя со стороны: совсем ведь как мама. Те же пустые глаза, те же сжавшиеся в тщетной надежде удержать руки. Тогда — он ведь так на неё обиделся. А теперь — внезапно и, как это всегда бывает, слишком поздно — понял. Вечером в страхе, что эпидемия перекинется на другие поселения, город оцепляют, и облив лачуги нефтью, поджигают со всех сторон каратели. Когда пламя врывается в крохотную квартирку за аптекарской лавкой, живых в ней уже нет.