где под стеклянным небом ночевали

Диппер Пайнс жуёт краешек подушки, пока сестра, крохотная девка со светло-русыми волосами до спины, пляшет по комнате, разукрашивая стены в радугу, плотными струями льющейся из рук. Мать с отцом в изумлении припадают к косяку входной двери, приложив руки к щекам. Диппер понимает, что мило, да, и Мэйбл Пайнс всего каких-то четыре, но кто будет менять обои? Мэйбл громко-громко хохочет, направляя раскрытые ладошки к потолку, и на манер человека-паука складывает пальцы в "козу". На улице сейчас около десяти вечера, и неслыханно темно за окном, и, кажется, тьмы можно коснуться пальцами, натянуть как тетиву и выпустить себе же в глаз. Эта чернота укутывает в свои объятия, словно в пушистое одеяло, из которого не хочется вылезать по выходным от слова "совсем", и заставляет дышать собой; дышать-дышать, чтобы вязкая пустота забивала трахеи, осев горстками в альвеолах, медленно проникая в кровь. И где-то сверху звёзды; яркие, где-то красные, где-то еле голубые, почти такие же яркие, как полоски радужной причуды старшей Пайнс. Она прокрикивает что-то невнятно похожее на типичные речи супергероев с пёстрого телеэкрана, и Диппер не успевает продумать, тут же выкрикивая: — Мэйбл, только не в люстру! За окном около десяти вечера, а единственный источник света, режущий чёрную пустоту, сочащуюся через открытое окно в помещение, из светлого и тёплого превращается в радужную жижу, в конце которой где-то спрятался лепрекон с горшочком золота, но ведь и не поймёшь, где край, а где — начало. Это расстраивает, но больше досадно оттого, что Диппер не сможет помочь родителям с уборкой; сейчас они улюлюкают и величают сестру будущим величайшим героем земли, а через полчаса, как Мэйбл устроится в кровати и закроет глаза, начнут тихо шипеть, пытаясь отмыть радугу со стен и потолка. Стены в комнате Диппера светлые, бежевые, так нравится родителям. Обои лепили пару месяцев назад, и он уже осознал, что светлые тона должного успокоения не несут, пытался отговорить родителей от превращения его комнаты в девчачье подобие на мальчишечье, голосуя всеми руками и ногами за какой-нибудь тёмно-синий или на худший случай серый, но отмахивания перепачканными в обойном клею руками обычно ставили на спорах точку. В этот момент Диппер понимает, что Мэйбл навсегда останется тем, что люди всегда любят больше — плюшевой игрушкой с самой яркой одёжкой и блестящими глазами, в придачу к которому по скидке идёт рваный мишка с вылезшим поролоном из-под швов. Потому что у Мэйбл в комнате ярко-розовые обои с очертаниями кривых шестиугольных звёздочек, и не то, чтобы звёзды ей действительно нравились или она тратила ночи на запоминание названий самых крупных созвездий северной части видимого неба, а так сошлось — мальчишка просил синий в звёзды, как когда-то костюм Капитана Америка, великого комиксного персонажа, одного из самых лучших-лучших, которым хочется завидовать и которыми хочется стать, а Мэйбл, вроде как, любит показывать, что лучше Диппера хоть в чём-то. Правильно, лучше только тем, что умеет глазки строить. Полезное умение, не поспоришь, но Дипперу Пайнсу всего четыре года и пять месяцев, а его сестре столько же плюс шесть минут и пара блестящих глаз размером с чайные блюдца, в которых капелька лести и наигранной наивности, и ему достаточно и этого, чтобы понять — бесполезно тягаться. Мэйбл уже вовсю практикует свои способности: изначально казалось, что под стать безбашенности и причуда должна быть простенькой, но через полгода тренировок с родителями, глядящими на неё светящимися гордостью и какой-то больной радостью глазами, она научилась не просто извергать кучу радуги, марающей всё вокруг, но и управлять её плотностью. Выходило не особенно, но пару раз у неё получалось перемещать предметы на несколько десятков сантиметров, даже не пачкая их. Мэйбл была просто в восторге, когда поняла, что способна притянуть к себе какую-нибудь плюшевую игрушку с другого конца комнаты, находясь в кровати, лишь крохотными стараниями. И Диппер, вроде как, рад за неё. Потому что за себя радоваться возможности у него нет: это бывает, так нормально, что у кого-то из близнецов причуды нет или проявляется — Пайнс надеется на это, засыпая беспокойно лишь с мыслями, что завтра проснётся способным хоть на что-то большее, чем обычное детское нытьё, — многим позже. У отца близняшек, например, нет и никогда не было причуды. Мэйбл повезло ухватиться за материнскую часть — вся семья по её ветви сотнями лет имеет способности. У Мэйбл, как она назвала, радужный взрыв, у матери — левитация: лишь одним касанием она может заставить вещи парить, ломая законы физики с лёгкой улыбкой на лице; но к последним поколениям сила причуд Пайнсов медленно ослабевала: тот же прадедушка, Филбрик, мог телепортироваться за считанные секунды миллионы раз в разные уголки не только планеты, но и вселенной, а трое сыновей имели практически полный контроль над тремя фундаментальными взаимодействиями. Прадяда Форд, как оказалось, чуть не развалил вселенную на молекулы во время простуды лишь из-за одного не особо удачного чиха. Диппер хочет, чтобы ему досталось что-то подобное. Но в шесть ему приходится понять, что вряд ли ему достанется что-то вовсе. Он долго проводит в интернете, разглядывая пёстрые картинки супергероев, с широкими улыбками позирующих на фото- и кинокамеры, и перерывает практически все сайты, на которых поднимается тема разделения способностей между близнецами. И так бывает слишком часто. Что одному всё, а другому — абсолютный ноль. Тогда же Диппер случайно натыкается на интересную статью, где пытаются установить личность нового злодея. Злодеи — круто, если так посмотреть. Они дают шанс существованию героев, отвлекая на себя гнёт их сил, спасая весь мир от потенциальных новых злодеев. Не то, чтобы Пайнс действительно любит или уважает злодеев, но... Злодеи ведь сохраняют вселенский баланс, верно? Как хищники, выедающие слабых мелких животных, или как насекомые, жрущие тоннами бесполезные сорняки. Во вселенной всему есть предел и у всего начало, во вселенной всему есть баланс, и если появится злодей, способный сжечь планету щелчком пальцев, то обязательно появится тот, кто сможет вернуть планету на орбиту Солнца. Пока вселенная не особенно торопится, потому что человек в жёлтом, зовущий себя Демоном, разрушает дома и взрывает важные здания политического и экономического значения лишь силой мысли, и никто — абсолютно — не может ему противостоять. Он кричит, что способен спасти этот мир, вывести его из болота, возродив то, что умерло миллионы лет назад, и наивные детишки, глядящие на мир глазами слишком раненных детских душ под кожей, идут за ним толпами. Надеются, что новый мир — лучший мир — сделает их чем-то большим, чем они есть сейчас. Мэйбл выбивает радужной струёй ноутбук из его рук, когда Пайнс лишь на середине статьи, и громко гогочет. — Эй, бро, ты в окно хоть глядел? Уже утро, бро! Диппер отлично знает, что сейчас шесть утра. Его биологические часы никогда не давали сбоя, и он практически всегда может точно назвать время до минуты, но... не говорить же ей, что спать ночью слишком... Ночь не для него. И мир. Тоже. Каждую ночь, что он позволяет себе засыпать, он видит лишь чёрную-чёрную пустоту, разрывающуюся редкими всполохами непонятных отрывков: Диппер видит, как парень — он точно знает, что ему двадцать девять, — идёт под руку с кем-то в бинтах. Сон всегда начинается одинаково: оглушающая пустота, абсолютное отсутствие звуков, Пайнс слышит, как пустота елозит своими тощими скрюченными пальцами по его запястьям и вискам, медленно выцарапывая собственный реквием. Он теряется в ощущениях, потому что сном это не кажется вовсе, всё слишком реальное: и вакуум в ушах, что слышится каждый удар бьющегося сердца, и тьма обнимает его, и ощущения те же, что если потеряться в огромной комнате, в которой нет света — сначала ты долго-долго стоишь, пытаясь увидеть что-то, но лишь зрение привыкает к мнимой темноте, как ты тут же теряешь первые очертания, выловленные из черноты, с первым движением, и так по кругу, пока не рискнёшь пойти наугад. Медленными крохотными шагами передвигаешься вперёд, выставив руки вперёд как подобие жалкой защиты. Точно понимаешь, что не поможет от тех монстров, что прячутся в углах, но пытаешься найти опору, чтобы не быть совсем незащищённым. Беспомощным. И словно через несколько часов по бокам резко что-то мелькает: яркое-яркое и светлое, будто по стенам с невероятной скоростью скользит зеркало, в которое издалека светят фонариком. И не понимаешь, хочется ли тебе поймать взглядом белые пятна. Хочется ли увидеть, что скрывается за спиной. Пайнс тянется пальцами к всполохам, и они все резко замирают, что пугает лишь больше. На этом моменте Диппер вечно начинает чувствовать себя слишком тревожно, словно затаённая опасность готовится прыгнуть на тебя и сожрать по самые косточки. Что-то внутри головы твердит ему: "Коснись! Коснись, мой мальчик", но он не может верить даже себе — потому что за спиной всё ещё чернота, вязкая и оглушающая вакуумом тишины, готовая напасть в любой момент. Но все мысли в конце концов стекаются в бесформенность, очертания которой заключаются в чёртовом "Коснись же!". И Диппер Пайнс касается. Задевает кончиками среднего и указательного яркую вспышку, тут же оседая на пол из-за гула в голове: он словно перемещается куда-то далеко, вылитая телепортация по рассказам тех, кому повезло обзавестись подобной причудой, но Диппер же знает, что никакой причуды у него нет, и ему страшно-страшно. Жутко страшно. Он глядит словно сквозь воду: там, под толщей непонятной полупрозрачной разноцветной жидкости, снуют люди. Он не знает их и не может видеть их лиц. Он уверен абсолютно точно, что он не имеет понятия, кто они, и чувствует это слишком ярко. Что-то внутри кричит "Смотри!", и Пайнс не смеет отрывать взгляда: люди внизу растворяются, как крохотные комки грязи, брошенные в воду, грязными пятнами расплываются в сторону, стираясь подчистую за несколько секунд. И вот, снова оно — неясный силуэт парня, тащащий на себе человека с перебинтованным лицом и руками. Всё, что он видит, яркие жёлтые волосы с выжженной чёрной прядью на чёлке. Человек перекинут через плечо, голова свисает вперёд, к груди, а ноги несильно шлёпаются о чужие бёдра. Длинный, чёрт. Метра два, наверное, ростом. И весит наверняка много, но парень — Диппер клянётся, что видит ярко-голубые глаза, — с лёгкостью несёт его на себе, чуть ли не начиная бежать. Он точно знает, что парню двадцать девять. И точно знает, ощущает каждым своим нервом, что это его конец. Через несколько секунд его и правда больше нет. Остаётся лишь перебинтованный мужчина, пластом раскинутый на асфальте. Лицом в бинтах кверху, руки широко разведены в сторону. Как если бы лежал под дождём в попытках собрать каждую каплю, летящую с неба. Диппер точно знает, что конец того парня, что только что исчез, в двадцать девять. И почему-то точно-точно знает, что бинтованному придётся прожить целую вечность. Он не видит конца нити, она вьётся и вьётся километрами вперёд, накладываясь тысячей слоёв вокруг него: и по нему самому, и по дороге, асфальт которой холодит его спину, и по окрестностям. Словно по всему миру. И видит, как нить обрывается с исчезновением того, кто тащил его на себе: нить будто обрезается ровно посередине на три части, средняя разваливается на глазах, как люди комками грязи в воде. Диппер не видит, соединяются ли концы оставшейся, потому что просыпается. Дипперу Пайнсу сейчас шесть, и тому парню конец начертан в двадцать девять. У него ярко-голубые глаза. Слишком яркие, как кристально-чистая река или безоблачное небо в жаркий день. Как самая яркая гуашь, которую можно найти на свете, по самой чистой бумаге: для максимального сохранения первоначального цвета. Пайнс каждое утро смотрится в зеркало. И не видит никакого голубого в себе.