где под стеклянным небом ночевали

— Ну, бро-бро, нам обязательно нужно сходить туда до начала школы! — Мэйбл кружится вокруг него, пытаясь привлечь к себе хоть капельку внимания, но Диппер просто пялится в стену, радугу с которой так и не отмыли в ту ночь. И даже не на следующий день. Маме почему-то показалось, что это красиво и может добавить к интерьеру чего-то экспрессионистского. Ага, будто жирные радужные пятна по всей комнате могут быть тем, что хочется видеть по утрам, стоит едва ли продрать глаза. Диппер не считает так вовсе, улыбается замято и просит если не поменять, наконец, эти злосчастные бежевые обои, то хотя бы поменять их с Мэйбл комнатами, но мать сурово смотрит сперва на сына, а через несколько секунд почти угрожающе на отца. Мальчишка отлично понимает, что отец на его стороне всецело и никакой "творческой задницы" в квартире ему не хочется, но лишь натягивает улыбку, сквозящую сожалением, и чуть громче шёпота выносит приговор, за который в этот раз его не подвесят к потолку на полдня — мама однажды сделала так: они никак не могли определиться, в какую школу нужно подавать заявления. Она была за любую школу из той кучки множества крошечных мест, где детей подготавливают к поступлению и в среднюю, и в старшую геройские академии, отец — единственный здравомыслящий человек в этом доме, — был за обычную младшую школу, в которой уроки математики и чтения стоят на первом месте, а не всякие суперспособности. Приводил в аргументы, что школа близко, даже ездить не нужно, да и учителя там хорошие — учителя без причуд идеальны для обычных школ, в которых героизм и "если у тебя есть причуда, ты великий!" не пропагандируются вовсе. Диппер не знает, что в тишине, когда они с Мэйбл использовали новые качели, на неделе установленные во дворе, не совсем по назначению, пытаясь сбить друг друга деревянными сидушками на толстых цепочках, в обиход шло и то, что у младшего способностей нет. Догадывался, конечно, потому что как только они вернулись, запыхавшиеся и с красными щеками от игр наперегонки до качелей и попыток сбить друг друга, подкидывая к небу цепочные тросы, и уселись за стол всей семьёй, как и положено во всех счастливых-непомерно семьях, миссис Пайнс огласила решение сводить Диппера к врачу. Не спросила, не предложила. Решила сама и за всех. На самом деле, определить наличие причуды — дело пятнадцати минут. Многие учёные полагают, что люди со сверхспособностями — новый виток эволюции, который уведёт человечество далеко-далеко вперёд. Несколько сотен лет назад появление "мутантов" с подобными силами резко увеличилось, и демографическая проблема с населением на планете резко пошла на лад: окрылённые новшествами существования люди надеялись, что их дети получат что-то новое, то самое, что предначертано как новая ступень в бесконечно длинной лестнице, ведущей куда-то вверх. И никто не думал и даже не предполагал, что это приведёт всё человечество к новой стадии войны: не между государствами с угрозой ядерных подрывов, а к межличностной — в которой каждый вне зависимости от наличия способностей обречён играть свою роль. Злодеи бьют героев, герои — защищают людей, обычные люди, которым не повезло родиться особенными, играют жертв, среди которых слишком часто кто-то погибает. А всё из-за каких-то суставов. Ха. Дипперу слишком смешно. Жизни людей и их ход определяется какими-то мизинцами ног. У счастливчиков, оказавшихся в числе новых людей, которых с каждым днём всё больше и больше, на рентгеновских сканах не оказывается суставов в мизинцах. Тем, кому не повезло, зато могут сгибать все пальцы на ногах. — Бро-бро, ты же понимаешь, что нам придётся туда сходить? Диппер на это лишь выдыхает сквозь зубы, надеясь исчезнуть отсюда. Или родиться в семье, где причуд нет, никогда не было и не будет. Быть белой вороной в семье, несущей огромную силу такое долгое время, для Пайнса будет слишком... больно, наверное. На семейных встречах не избежать жалостливых взглядов или тыкания пальцами в его спину. Прожигающих до позвонков острых глаз, в которых плещется лишь презрение. Диппер просто не готов к такому. Никто не может быть готовым к подобному. Но, кажется, ему придётся смириться, что роль урода в семье достанется ему. — Ну сходим мы в больницу, дальше-то что? — Как что, Диппер? — Мэйбл почти кричит, недоумевая, как до брата не дойдёт единственная истина: от этого зависят их жизни. Не только мальчишки, но и его сестры, которой повезло. — Я и без этого уже слышу в телефонных разговорах со всякими тётями-дядями их недоумевания: как, мол, так, что у Пайнсов родился такой бесхребетный урод. С походом туда не изменится ничего, Мэйбс, почему ты не понимаешь этого? — А почему ты не понимаешь, что от этого зависит буквально всё? — старшая Пайнс орёт так громко, что кажется, стёкла сейчас пойдут миллионами трещин, и Дипперу стыдно за себя. Да, Мэйбл повезло, да, Мэйбл любят больше, но в этом нет ни его, ни её вины. Это лишь воля случая, и он, жалкий-жалкий мальчишка, оплакивающий яркую жизнь того множества, что сражаются со злодеями ради миллиардов людей, заселяющих этот мир, не имеет никакого права срываться на ней. Никто не виноват в том, что Диппер такой, какой он есть сейчас. И у него нет абсолютно никакого права выставлять виноватой сестру. У него нет ничего. И это даже забавно. Нечего терять, если ничего не имеешь. — Почему ты не видишь, что всё-всё сейчас на кону, Дип? Пойдём ли мы в одну школу, сможем ли делать парные фотографии на первое сентября? Я хочу знать, что ты всегда будешь рядом, что ты никуда не денешься, что всегда будешь тут. Диппер, нам нужно — обязательно нужно! — сходить туда. Ты должен знать, как всё пойдёт дальше. Диппер понимает. Просто боится. Не хочет оказаться этой самой белой вороной, которой боится стать больше всего. Больше, чем спать по ночам и получить качелями по лицу. Последние пятнадцать минут Пайнс нарезал круги по комнате, надеясь споткнуться обо что-нибудь и окончить на середине этот разговор. Это неприятно, смотреть в глаза своим страхам, вскрывать шумными молниями их перед другими. Особенно перед Мэйбл. Диппер... доверяет ей, да, готов раскрыть любой секрет без задних мыслей, но... всё равно страшно. Страшно признавать, что страх гложет огромным зверем, обгладывает косточки — единственное, что осталось от него за несколько лет не беспричинного страха. Мэйбл надеется, надеется до самого последнего, будет уверять его, что всё хорошо, что у него всё отлично, до последней минуты, что они — он уверен, — проведут в больнице, и Диппер захочет ей верить. Верить, что всё и правда хорошо, что он не станет тем, чем становиться не хочет вовсе. Верить, что с ним случилось то, что случалось с тысячами до него — обычная задержка проявлений способностей, что они где-то внутри его, назревают и готовятся помочь своему обладателю существовать. Но верить и перестать бояться — даже не стороны одной монеты. Не близко. Он может сказать, что ему не страшно, но это липкое чувство никуда не денется, лишь спрячется меж позвонков и рёбер, мешая дышать и нормально функционировать; мешая смотреть на всё, что окружает его, запрещая ему чувствовать себя кем-то, а не пустотой. Диппер хочет сказать, что ему не страшно. Но выговаривает тихое, шелестящее: — Мэйбс, мне страшно. Господи, как же мне страшно-страшно-страшно, — голос срывается на надломленный шёпот, и, кажется, по лицу уже текут слёзы, но он не прекращает ходить по комнате, он ходит и ходит кругами, не останавливаясь и не замедляясь, будто испорченная пластинка, скрежетом отдающая по вискам, пока сестра его не останавливает: хватает за плечи со спины, сцепляет короткие пальчики на футболке множеством складок, разворачивает к себе лицом и старается улыбнуться широко-широко, как тогда, когда они потерялись в Нью-Йорке, отстав от родителей буквально на секунду, — им было по пять, совсем маленькие и глупые. Тогда они вернулись обратно к торговому центру, возле которых уместились несколько огромных батутов — пёстрых и очень мягких, после первого захода Пайнс даже не хотела вылезать, грозясь закатить слёзную истерику с превращением батута из просто полосатого в ярко-радужный и прощание родителей с нервами. И следующие три часа, что родители рвали на себе волосы в поисках детей, они прыгали и прыгали, кувыркаясь и бесясь, как совсем малыши, живущие ради веселья, даже забыв, что потерялись и остались без родителей в огромном городе, полном невесть чего, помимо этих уже почти одомашненных батутов. Мэйбл улыбалась так, словно ей содрали звезду с неба, Диппер навсегда запомнил эту улыбку: светящуюся миллионами звёзд. Так, что ему самому хочется улыбнуться. Мэйбл прижимает к себе, обнимая крепко, не намереваясь отпускать и шепча какие-то глупости: Пайнс не разбирает ни слова, но знает, что Мэйбл пытается — действительно пытается, в отличие от родителей, — успокоить его. Приободрить, дать надежду на то, что не всё потеряно и всё действительно-действительно будет, просто нужно немного подождать. Пайнс позволяет себе на несколько секунд подумать о том, как ему повезло: и не нужны ему никакие причуды, если рядом всегда будет сестра. Та, что никогда не бросит и ни на что не променяет, и плевать, что он идёт к ней лишь дешёвым дополнением для всех вокруг. Он успокаивается, быстрыми нервными движениями утирает слёзы с лица и отстраняется от девочки, звонко чмокая в щёку, роняя тихое "спасибо". Мэйбл снова улыбается, склоняя голову набок, так, что Пайнсу теперь не отвертеться: чувствует, как губы растягиваются в ответную искреннюю улыбку. В эту ночь он не спит, не зная, от волнения или от нежелания снова видеть тот сон. Скользит взглядом по всему, что есть в комнате, изредка заглядывая в окно: небо задымлённое, и не понять, плохая погода или старания всякого рода машин, загрязняющих окружающую среду. Где-то там, далеко, может, в сотнях метров или даже километров, скачут герои в ярких костюмах, надирая задницы тем, кто нарушает ночной покой. Диппер хочет быть одним из них. Облачиться в яркий костюм, дизайн которого он выберет сам, который будет ему нравиться, и потирать руками подобно мухе в предвкушении важной битвы, осев на крыше какой-нибудь высотки. Наблюдать за копошащимися снизу людьми, мелькающими по дорогам машинами, щуриться от яркого солнца, слепящего глаза. Завтра решится всё. — Лишь бы была. Он проговаривает это сотни раз, как мантру, в тишину комнаты, всё тише и тише с каждым разом, дойдя до неразличимого шёпота. "Лишь бы, лишь бы". И не замечает, как засыпает к утру: за окном уже занимается рассвет, прогоняющий тьму в переулки, птичья трель разбивается о стены домов, десятками стоящих рядом друг с дружкой, будто загораживая от чего-то. Вокруг снова та темнота, тишина, заплывающая в мозг, и больше ничего. Дипперу страшно увидеть повторение того, от чего он бежит, но чувствует, как его толкают в плечо. — Дип-До-о-оп, подъём! Мэйбл прыгает по его кровати, локтями-коленками стукаясь об него везде, где можно, и трясёт свободной рукой за плечо. "Господи, спасибо", — хочет проорать Диппер, но лишь слабо улыбается, пытаясь растереть слезящиеся от резкого пробуждения глаза пальцами, несильно вдавливая глазные яблоки, до ярких звёздочек под веками. — Семь утра всего, чего разоралась? В больницу к десяти. — Бро-бро, поднимай свою задницу с кровати, там на кухне... — она склоняется над ним, утыкаясь носом где-то у виска, и заговорщически дошёптывает, — ...осталось три кусочка пирога. Кто первый, тому достаётся два! — последнюю фразу Пайнс почти кричит, не особо заботясь о том, разбудит ли кого-то, и резко вскакивает с кровати, спотыкаясь об одеяло и с громким воплем падая на пол, почти впечатываясь лбом в ковёр. — Я так просто не сдамся! — сам Пайнс вскакивает так же быстро, как Мэйбл полетела на пол, выпутывается из одеяла и, громко хохоча, кидает его на сестру в попытках её замедлить и тут же вылетает из комнаты — стремглав бежит на кухню, громко смеясь. Мэйбл слишком замечательная, чтобы быть сестрой такого, как он. Или не очень, потому что от пирога остался всего один кусок, и Диппер разочарованно вздыхает, набирает в лёгкие побольше воздуха, и кричит, почти на всю улицу: — Мээээээээээйбл!! Мэйбл зловеще хихикает из его комнаты, как-то глухо — не вылезла из-под одеяла. Надеялась спрятаться. А то Диппер ей позволит: быстро-быстро суёт в рот огромный кусок, еле поместившийся за зубами, пытаясь хоть как-то его разжевать, и мчится обратно, невнятно вопя что-то о возмездии и плохих старших сёстрах. — Утю-тю, Дип-Доп, некрасиво разговаривать с набитым ртом! — и близняшка пулей вылетает из его комнаты, прячась в своей. Диппер, дожёвывая пирог, твёрдо обещает себе, что это — единственное, в чём он сегодня проиграл. Продолжает убеждать себя все те полчаса из трёх, что они сидят за стенами кабинета. Всей семьёй. Дипперу с т р а ш н о. Ему не хочется здесь находиться, находиться где-либо вообще, хочется исчезнуть, проваливаться сквозь землю или не рождаться вовсе. Господи, как же с т р а ш н о. Мэйбл сидит по левую руку. Упирается лбом в Дипперово плечо и что-то тихо шепчет, тихо так, чтобы не слышали родители. Диппер скулит неслышно, подбирает ноги на сидение, утыкается лбом в колени. "Когда же это закончится." Не вопрос почти, сливающийся в длинные вопли в голове скулёж. "когда-когда-когда-когда-закончится-я-не-могу-больше-ждать." Мэйбл резко подбирается, с испугом смотрит на брата: в нём резко что-то меняется, перед ней уже не тот Диппер, которого она будит утрами прыжками по кровати и по нему самому, это что-то другое — с его лицом что-то не так. Жалкая мина превращается в жестокую, скованную, глаза сильно зажмурены. Уже хочет коснуться его, толкнуть, разбудить, но тут неожиданно из-за белоснежных, противно-белых дверей появляется доктор в не менее противном белом халате. Светлые тона не несут должного успокоения, и Диппер понимает это ещё в четыре. Им через две недели семь, и они с испугом во все глаза таращатся на врача. Жалкое, наверняка, зрелище. Дипперу не стыдно. Мэйбл хватается цепкими пальцами за его ладонь, крепко сжимая. — С вашим мальчиком всё в порядке. Диппер, кажется, плачет.