Дрянь

      Он ей гордился. Господи, как же сильно он ей гордился…       Перед глазами плыло, и щеки вымерзли изнутри; из разбитого носа хлестало так, что казалось, сейчас вся кровь вытечет, и она едва согревала лицо — от мороза быстро холодела, словно могла замерзнуть. Ривай лежал, раскинув руки, и тер подушечками пальцев внутреннюю сторону больших кожаных перчаток, пытаясь вернуть себя в реальность, и тихо хрипел, выдыхая облачка пара, такие заметные в сумерках. Затем он помотал головой, чувствуя острое желание вытереть носогубную впадину, но воздержался, поскольку не хотел заляпать перчатки. Сфокусировать зрение удалось лишь через пару минут, и мужчина, дабы окончательно прийти в себя, долго смотрел на голые острые ветки деревьев, с которых ветер агрессивно сдувал рассыпчатый снег. Наверху уже начинали сиять маленькие желтые звездочки, сочетаясь с золотом фонарей во дворе штаба. Хотелось пойти в столовую за горячей едой, а потом — утонуть в одеялах, не делая ничего, поскольку Ривай устал. Ривай устал, но гордился: она наконец-то перестала просить прощения.       Наконец-то она перестала верещать и подскакивать к нему с округлившимися от ужаса глазами, с трясущимися руками, будто бы думала, что могла как-то навредить… Ее разбитые костяшки, тоненький писклявый голосок, панические всхлипы — о, как же капрал не хотел видеть этого, и вот — свершилось. Разозленная Петра, его маленький оруженосец, собрала все свое негодование и доказала: хоть к чему-то она да готова. Теперь он лежал в снегу с расквашенным носом, безразлично вглядывался в небо и понимал: его девочка выросла. Его девочка наконец-то выросла…       А Рал, эта нахалка, эта чертова нахалка, над которой он трясся, как невесть над кем, лишь бы вылепить из нее хоть что-нибудь дельное, чтобы не сдохла на первой же вылазке, сделала пару широких шагов вперед, и ее ступни, упакованные в тяжелые зимние ботинки, властно сжали капральские ребра. Девка согнулась, нависая над ним, и ее растрепанные, клинком на скорую руку подрезанные волосы (Ривай их подрезал сам и просил ее, черт возьми, подровнять концы, но она не слушала, не слушала его, не слу-ша-ла) неаккуратно рассыпались, портя весь этот напускной вид победительницы. Но Петра не растерялась: деловито заправила пряди себе за уши и хмыкнула, ухмыльнувшись. Аккерман ненавидел и одновременно обожал моменты, когда она творила назло, намереваясь вывести его на эмоции. Такая молодая, такая глупая…       — Всегда ожидайте удара, — Рал повторила его недавние слова, а потом добавила: — Особенно от меня.       Капрал гордился ей: уроки не проходили даром и девочка входила во вкус, становилась азартной, только вот, как всегда, лишь немного пригубив победу, словно аперитив, теряла бдительность. Однако и Ривай сейчас был хорош: забылся на пару минут и получил по лицу. Это было домашним заданием Петры. Ну, подловить его, пока он не ожидает, да врезать хорошенько «за все, что он с ней когда-либо делал» (давай, отомсти). Рал смущенно бормотала, мол испытывала лишь благодарность и уважение. Аккерман знал, так и есть, да и сейчас она выкобенивалась, как невесть кто, исключительно для доказательства силы. Да, давненько рыцарь не поощрял своего оруженосца, и у последнего началась невероятная ломка по похвале.       Позволив Петре еще несколько секунд насладиться своим положением, Ривай вдруг крепко обхватил ее щиколотки и рванул, поднимая плечи и сгибая руки в локтях, и девчонка рухнула на него с отчаянным визгом, с секунду перепугано хлопала глазами, глядя на окровавленное лицо наставника, но увидев, как тот довольно усмехнулся, стала смеяться сама, настолько звонко и непосредственно, что Аккерман вместе с теплой улыбкой, грозящей вот-вот подчинить его губы, проглотил и одышку (да, Рал весила непозволительно мало, однако задница у нее была явно острой, ронять ее себе на грудь — заведомо плохая идея). Капрал захотел сесть, поскольку замерз, и для того, чтобы согнать с груди Петру, положил ей ладони на бедра, приподнимаясь на локтях, и девчонка, как и предполагалась, соскочила с него, падая в находящийся рядом сугроб. Ее щеки зарделись, это было приятно для глаз.       Ривай чертыхнулся, увидев залитое кровью пальто, но быстро отвлекся, вставая, а затем подавая руку несносной рыжей, и та охотно приняла помощь, чувствуя себя, несмотря ни на что, на высоте. Мужчина мог бы сказать ей парочку наставлений, однако не захотел, поэтому просто хлопнул по плечу, «молодец», мол, и легонько дернул за воротник: «Иди в штаб да грейся». ***       Ривай сто раз говорил ей (скорее приказывал), чтобы в действительно серьезных ситуациях вела себя так, как он научил.       Они часто дурачились на тренировках, ведь были непозволительно близки: Аккерман видел в Петре девочку, наконец ножом срезающую со своей кожи клеймо домашней, и она со временем перестала смотреть на наставника, как на бога, быстро сообразив — все люди, как люди, и так далее… Но они оба негласно решили закрывать глаза на ее оставшиеся чувства, ведь чувства эти не были безумными и слепыми: кто-то слишком хорошо знал, на что (кого) подписался. Ей не ответят взаимностью. Нет. Петра маленькая, ей нет и восемнадцати, и Петра слишком живая. Ривай чувствовал к ней лишь какое-то патологическое, совершенно нездоровое для себя желание обучить ее навыкам выживания и превратить в крепкого воина. Ему хотелось подарить ей право на жизнь, подарить возможность выбора, раз уж она пришла в Разведку и заявила, будто бы собирается из себя кого-то там представлять.       О, его Рал изначально привлекала к себе внимание этим целеустремленным огнем в глазах. Но этот огонь не был приправлен тупостью. Этот огонь вызывал уважение. Да, Ривай уважал ее с самого начала, ведь Петра являлась тем человеком, который мог здраво оценить свои силы, продумывая наперед. Тогда, в свои шестнадцать, Петра прекрасно понимала, что являлась никем, а теперь вот экономила силы, лишь бы только ненароком не сломать Риваю нос. Она знала — сможет. Его маленькая славная Петра, любимая Петра, о которой он думал слишком, слишком много даже тогда.       И вот он, как полоумный, глядя на нее полумертвым взглядом, вспоминал все произошедшее между ними за эти полтора года. Вряд ли в то время Рал была той, о ком он действительно хотел думать перед смертью, однако девчонка не оставляла выбора, поскольку ее было не прогнать…       Ох, проклятье!       Аккерман лежал под деревом с множеством рваных ран на животе и хватал воздух ртом. Руки его не работали, и он мог лишь подергивать пальцами, не чувствуя под ними своего единственного обломанного клинка. Задыхаясь и синея, переставая ощущать себя частью этого мира, Ривай наблюдал за происходящим впереди него. Было жаркое лето, знойное, оранжевое, и солнце било ядовитыми приторными лучами прямо в лицо, заставляя щуриться и ненавидеть упадок сил: сейчас бы закрыться рукой да посмотреть напоследок нормально. А так — толку-то сквозь острые ресницы и тяжелеющие веки? Пора умирать. Пора.       Горел изумрудами далекий лес, а полуразрушенные домики из белого кирпича вокруг служили ненужным укрытием для капрала: рыскающие вокруг титаны его не видели (пока). Зато видел он. Эти уродливые высокие фигуры со стонами блуждали вдалеке среди домов. Разведчики спешно делали ноги по приказу одного из командующих, и Ривай с готовностью ко всему смотрел им вслед. Все происходило так, как должно было: словно замедлившись, жизнь протекала перед глазами, искристо улыбаясь на прощанье. Если бы у Аккермана еще осталось хоть немного сил, он бы ускорил этот процесс.       Мужчина сидел под старой больной грушей и затылком ощущал, как крошится лишайник на ее стволе от засухи, бирюзовая плесень — он умирал теперь вместе с деревом, его тоже уже начинали есть. Медленно. Заживо. Бабочки с черными крыльями, слетевшиеся на гнилушки, облепили заодно его рану, так жадно и так красиво — брюхо стало живописно смотреться в общей распаренной идиллии. Белые брюки промокли, поскольку Аккерман раздавил собой целую кучу этих маленьких плесневеющих груш, и он вдыхал запах гнили, крови и ощущал, как сильно кружится голова, как мир вокруг начинает вращаться.       Опустив взгляд, Ривай увидел на себе еще шершней и ос. Они мельтешили среди черных траурных крыльев этих бабочек адмиралов, но мужчина больше не чувствовал боли. Только невероятный упадок сил. Казалось, ощущался даже синюшный цвет губ: дискомфорт в лице, будто бы кожа прилипла к черепу. Ужасно хотелось пить.       Раздавшийся где-то рев титана заставил капрала на мгновение прекратить умирать и обратить внимание на происходящее. Он с невероятным трудом дернул головой, и она резко завалилась набок, в нужную сторону, однако обнаглевшие бабочки, напивающиеся до неадекватного состояния, даже не вспорхнули от страха. Кого бояться им? Мертвеца?..       А там, вдалеке, одинокий разведчик сражался с озверевшим титаном, и, блять, Риваю не нужно было быть в адеквате, не нужно было ждать облака, которое любезно бы спрятало солнце, чтобы понять — это гребаная Петра. Но она была так далеко, да и мужчина не смог бы крикнуть при всем желании. Да в конце концов: ей просто похер на все слова, она ведь упрямая дрянь…       Он же приказывал…       Он просил…       Умолял!       «ТОЛЬКО НЕ ВОЗВРАЩАЙСЯ ЗА МНОЙ, ЕСЛИ ЧТО-ТО СЛУЧИТСЯ!»       Ведь жертва эта бессмысленная (читай по губам: ведь если ты сдохнешь, это будет конец).       Аккерман ненавидел ее всем сердцем, и ему невероятно хотелось подняться лишь для того, чтобы надавать оплеух и вышвырнуть, но он мог лишь безвольно сидеть, поддерживаемый больным деревом, пожираемый ордой насекомых, и мысленно тонуть в негативе.       «Дура, дура, дай же мне сдохнуть спокойно!..»       Ривай уже попросту ничего не видел из-за солнца, из-за слабости, из-за нежелания. Его полузакрытые глаза отказались работать, и он, наверное, даже благодарил за это: не хотел наблюдать за тем, как умирает Рал. Ничего ведь не мог поделать. Мужчина не любил находиться в беспомощном положении. Если уж так вышло, то ему требовалась звенящая тишина открытого мира, спокойствие, спокойствие, спокойствие. Но стоило предвидеть: Петра не выдержит и рванет за ним. Она ведь влюблена. Да и к тому же у нее есть какая-то своя философия… Аккерман бы послушал оправдания, но чувствовал, как бессовестно подыхает и старания рядовой напрасны («прости-прости-прости, я еще столькому не научил тебя…»).       Капрал вспомнил, как еще позавчера его рыжая развешивала белье на веревки и таскала наставника с тазом за собой, заставляя носить и отжимать тяжелые простыни. Петра была в белом платье, вся мокрая после стирки, пахнущая мылом, и тонкая ткань облегала ее худосочное тельце (Ривай не мог отделаться от мыслей о том, что нужно ее немедленно откормить, и он носил ей булки — «ешь мучное, давай, толстей»). Ее тоненькие костлявые щиколотки казались произведением искусства, и грязные маленькие ступни задорно шлепали по потопу, который рядовая с командиром вместе и натворили, выжимая на сочный длинный пырей белье.       Аккерману ужасно чесались ноги, и он перепачкал землей с пяток голени и недовольно морщился, закатывая глаза, когда выкручивал очередную простынь, затем вытряхивал ее и закидывал на веревку, лишь бы Рал напрягалась поменьше: ее вот-вот и ветром сдует, столь несуразную… Какая же она прекрасная в оранжевом свете, в этом заношенном платье, такая домашняя… Его маленькая домашняя убийца. О да, болезненная рядовая была крайне опасна. Крайне опасна, черт побери. Ривай знал, он сам ее сделал. И гордился, гордился, щурясь довольно, как кот. Девчонка мокрой рукой потрепала его взлохмаченные волосы, и горячий лоб вмиг ощутил прохладу.       — Бросай свои тряпки. Пошли купаться, — серьезно, но непозволительно расслабленно проговорил мужчина, выливая из таза остатки воды себе на ноги и глядя на то, как Петра поправляет последнюю простынь, едва закинутую им на веревку.       Девушка обрадовалась такому предложению, сразу же оживилась, на скорую руку доделывая свое дело. Капрал уже побрел к речке, вытирая раздраженные ступни о сухую траву. Петра через минуту побежала следом.       Они брели через перелесок по песчаной дороге, и Рал быстро собирала малину, отправляя ягоды в рот. А затем догнала Ривая, хватая его за предплечье, и игриво вложила в ладонь несколько ягод (боковым зрением Аккерман видел, как рядовая осматривала их на наличие внутри червей, и это чертовски его позабавило). Мужчина машинально съел малину, безразлично наблюдая за мельтешащей вокруг Петрой, и отметил про себя: светотени крайне живописно подчеркивали ее красоту. Хотел бы капрал, чтобы Петра окрепла, но ее изможденный организм восстанавливался с трудом. И чем только она занималась в кадетском корпусе?..       Река впереди ослепляюще бликовала, но рядовая, казалось, на это не обращала никакого внимания. На ходу она сбросила с себя платье, оставаясь в панталонах и утяжках, и плюхнулась в воду, распугивая всю речную живность, греющуюся на солнышке, и капли поднялись так высоко, что Ривай на мгновение увидел радугу.       Оставив таз около камышей, мужчина не спеша снял липнущую к телу мокрую рубашку, а затем побрел мыться. Река была прохладной. Достойная награда изнемогающему от жары и усталости Аккерману. Будь такая возможность, он остался бы в воде навсегда.       Если Петра по-девичьи деловито отмывала себя песочком, изящно плескалась в воде, иногда срываясь в состояние какой-то безумной детскости (начинала нырять и шумно брызгать, из-за чего болела голова), то капрал спокойно оттер ноги от грязи импровизированной мочалкой из острого пырея (и плевать на порезы, зато эффективно), спокойно сплавал на другой берег и обратно, ловко понырял, оттирая волосы и торс, и вылез на берег, за тазом. Начал отмывать и его, наблюдая при этом за Рал, которая просто наслаждалась. Ривай, закрывшись от солнца, глядел на нее и думал: это очень красивое зрелище, наверное, самое-самое красивое зрелище, которое только представало перед его глазами, такое райское, будто бы и не с ним вовсе, будто бы все во сне…       А потом они, идя обратно, чертыхались из-за прилипшего толстым слоем к мокрым ступням песка, вытирали ноги о лесные опилки, и Петра заметила яблоню, дичку. Конечно, голодной Рал трудно было дождаться ужина: еще несколько часов (капрал не знал точно, сколько)… Опавшие сухие иголки вперемешку с шишками кололи рядовой ноги, но она все равно лезла к этой яблоне, а Аккерман стоял, стоял и ждал, когда же она сдастся или хотя бы попросит его помочь.       — Это кислые яблоки, ты не будешь их есть, — устало предупреждал он, желая просто перекинуть Петру через плечо и унести отдыхать, но она целеустремленно продолжала пробираться вперед. Однако же неожиданно завизжала, начиная прыгать на месте, поколола ноги о шишки и упала. Дура. Ривай не мог остаться в стороне, поэтому нехотя побрел выяснять, в чем там дело. Подойдя ближе, увидел небольшой разрушенный муравейник. Рал так пищала... Капралу все же пришлось поднять ее и вынести на дорогу. — Зачем ты туда полезла? Теперь снова в грязи.       И правда: Петра нацепляла на себя кучу травы, муравьев, земли и песка. Девчонка выглядела очень расстроенной и виноватой, но Аккерман видел: ей безумно хотелось этих проклятых яблок. Тогда стоик-Ривай все же сам побрел к злополучной яблоне. Не мешало бы хоть чем-нибудь накормить несчастную рядовую, напоминающую заморыша, особенно со спины. Мужчина лишь усмехнулся: то ли Рал капризничала, то ли ее ступни действительно были такими нежными, однако он совершенно не чувствовал боли. Добравшись до дерева, он оторвал красное маленькое рябое яблочко и надкусил со стороны, которая не начала подгнивать. По правде говоря, капрал редко испытывал искреннее чувство радости, но сегодня был особенный день, поскольку какие-то нотки этого чувства промелькнули в его сознании. Яблоки оказались сладкими. Сладкие яблоки, Петра поест. Яблоки не еда, но набить брюхо сгодятся. К тому же дерево хорошо плодоносило, поэтому ребятам из будущего элитного риваевского отряда будет сегодня полдник.       — Тебе повезло, я шел туда не зря, — оповестил Ривай, наблюдая за тем, как в глазах рядовой вновь появляется блеск. Он вернулся за тазом, стряс с дерева большую часть плодов и вынес Рал всю набранную добычу. Девчонка хотела было ухватить одно яблочко, но Аккерман отмахнулся от ее руки, строго глядя в глаза: — Мы снова идем на речку.       Голодная Петра с радостной улыбкой припустила в обратном направлении, а капрал неспеша побрел за ней, наблюдая за ее прыгающими в такт движениям волосами. Его маленький огонек скоро подожжет этот лес.       Однако теперь Ривай сидел полудохлый, отказываясь видеть смерть своей Петры, и его переполняла злость. Как будто бы даже хотелось начать молиться, лишь бы она выжила, лишь бы смочь еще хотя бы несколько раз отругать ее за все эти проклятые выходки…       Помутневший рассудок. Приглушенная боль. Аккерман даже думать теперь не мог, он гас, но пытался мысленно надавать себе пощечин, очнуться, узнать перед смертью, мертва ли Рал. Вдруг она одумается и оставит его?       Нет.       Конечно, блять, нет.       А еще вчера они все вместе с Ауро, Эрдом, Гюнтером и с Петрой, конечно, жгли костер у той самой реки и мочили ноги в ледяной воде, и парни горланили песни, отстукивая ритм на пустых ведрах, и Рал звонко смеялась, уплетая жареный хлеб с мясом, которое Риваю чудом удалось достать для них. Капрал запомнил это лето, как самое голодное. Но им все равно было так хорошо… И Аккерман, пусть немного лишний в их живой компании, наблюдал и ощущал себя удовлетворенным и даже немного (совсем чуть-чуть) счастливым, и сердце начинало биться немного быстрее от этой искренности. Черт, да он бы душу продал за еще несколько столь родных, чистейших моментов…       «Не дохни, Рал».       Все выключилось перед глазами, абсолютно все. А осознание того, что он умирал, что его жрали бабочки (Аккерман морщился: бред), что его жалела на прощанье больная груша, угасало, как последний уголек в потушенном костре. Все дымилось и плавилось. Скоро конец. Мужчина, словно умалишенный, погряз в недавнем прошлом, и ему было так тепло и спокойно умирать, будто бы он просто ложился спать. Опьянение смертью давало о себе знать. Но где-то на задворках сознания Ривай все еще подгонял себя, искал силы подняться да помочь Петре свалить отсюда. Это сон, сон… Он почти не дышал, боясь: если вдохнет глубоко, рассыплется.       «Люби жизнь, Рал, пока она у тебя такая…       Пока ты…       Ты…       Пока…       Умеешь…       Жить ее…»       Или вот еще: мелкая, совсем мелкая Рал (ей было лет шестнадцать от силы) хлопала глазами, лишь бы не разреветься снова, и сжимала челюсти, глядя в пол. Как же ей было обидно: Ривая всем постоянно ставили в пример, а она, этакий гадкий утенок, желторотый голодный птенец, слабая, дохленькая и совсем, совсем болезненная, уж никак не могла сражаться, точно суровый матерый воин. Его Петра в то время часто ревела, и взгляд ее выглядел таким по-подростковому надломленным… Она понимала слишком много насчет себя. Понимала: ей потребуется огромное количество времени, дабы стать хоть немного сильнее, однако не останавливалась, делала вид, что уже сильная.       Но Рал была девочкой, домашней маленькой девочкой с шикарными длинными волосами, и когда-то, до кадетского училища, ее щеки явно все время пунцовели, а тонкие руки не казались такими костлявыми. Когда-то давным-давно ее внешний вид свидетельствовал о здоровье, и Ривай легко мог представить себе ее расцветающей и прекрасной, такой, какой ее изначально задумывала природа.       Доходяга, которая тряслась перед ним в немой истерике, не могла быть настоящей. Где-то позади нее стоял придуманный Аккерманом образ, и образ этот не покидал мыслей, не давал покоя. Вероятно, стоило бы отправить хилого ребенка домой… Впрочем, капрал всегда считал: каждый решает сам за себя.       — Что он тебе сказал? — мужчина обошел Петру и остановился у нее за спиной, не желая больше смотреть на распухшее от слез лицо и тщетные попытки успокоиться. Невозможно успокоиться, когда на тебя смотрят и орут, срывая горло: «Прекрати истерику, Рал, а иначе поедешь домой!» Ривай был доволен, ведь оказался в нужное время в нужном месте и забрал из строя своего новоиспеченного оруженосца. Никто не хотел искать к ней подход, кроме него. Людям проще было выгнать обессиленную девку прочь.       — Чт… чт… что… — Рал глотала ртом воздух, и ее плечи ходили ходуном, и она правда пыталась взять себя в руки, вести себя, как «настоящий воин», ведь за несколько дней, проведенных с Аккерманом, она все же чему-то да научилась, однако… Над ней работать еще и работать. Ей самой над собой пахать еще и пахать. — Что я… я… — Петра набрала много воздуха, перед глазами потемнело и запершило в горле, и девчонка начала кашлять, стараясь закрыть лицо руками и согнуться, но капрал положил ей руки на плечи и заставил стоять ровно. Хотя бы. — Что… я… ничего… не стою… И я… я… никогда… не смогу… сражаться… как вы…       Она наверняка думала, будто упала в его глазах, и если раньше он ее просто не уважал, то теперь вообще презирает за слезы, и глупой маленькой девочке было невдомек: в этой жизни все совсем не так просто работает. Аккерман смотрел на ее макушку с леденящей нежностью и, придерживая хрупкое плечо одной рукой, другой перебирал ее густые волосы, пропахшие костром и солнцем. Спутанные, жесткие, ломающиеся — из-за недоедания и из-за постоянного мытья хозяйственным мылом. Петра… такая хорошая, такая милая, Ривай знал: он не пожалеет о сделанном выборе.       — Если еще раз на тебя повысит голос чужой командир, пошли его на хуй, я разрешаю, — мужчина ухмыльнулся, когда Рал немного затихла после этих слов, и, взяв ее волосы двумя руками, начал осторожно поглаживать их. — Я хочу, чтобы с этого дня ты смотрела на себя, а не на кого-то другого. Мной не нужно становиться — я уже есть. Меня следует просто внимательно слушать. И я говорю: сражайся, как Петра Рал, — девчонка ощутила холод клинка на надплечье и замерла. Не боялась, но не совсем понимала происходящее. А Ривай властно, но аккуратно накрутил ее волосы себе на руку, создавая натяжение, а после — легким движением отсек лишнее. Петра прерывисто выдохнула, глотая уходящую истерику. — Сегодня я посвятил тебя в воины.       Рал с каре сразу же стала казаться еще меньше, чем была. Опустив голову, она изучающе посмотрела на свои волосы в чужой руке без тени сожаления, и в ее глазах загорелась новая порция уверенности, будто бы она действительно прошла некий обряд инициации. Слезы вмиг высохли, сменяясь слабой надеждой на лучшее. Аккерман гордился ей. Каждым вздохом. Его сильная девочка все вынесет. Она проживет достойно, и капрал научит ее зубами вырывать для себя куски драгоценного времени.       В темноте Риваю казалось, что вечность забирает его куда-то прочь, в свои дикие земли, где он сможет наконец отдаться призрачной свободе, и, быть может, эта свобода окажется для него вполне осязаемой…       Перед глазами лишь мелькал образ Петры, но он ускользал, как только мужчина пытался за него ухватиться: постой, мол, куда собралась, пойдем со мной… Но… Ее холодные руки коснулись оголенных плеч Аккермана, и тот вздрогнул, ощущая, как его словно вырывает из плена предсмертного умиротворения. Он слишком внезапно вернулся в реальность, оттого ощутил рвотные позывы и растекающуюся по телу сильнейшую боль. Боль эта разъедала плоть, и в итоге попросту переставала чувствоваться остро, как вначале, и лишь пекла, вызывая то жар, то холод и какую-то совершенно неописуемую, дикую агонию. Капрала сильно затрясло, голова завалилась вперед, и изо рта потекло — то ли слюна, то ли кровь, то ли все вместе.       Мужчина с великим трудом разлепил пересохшие веки и сразу же зажмурился от яркого солнца, бьющего в глаза. Он тяжело дышал, пытаясь понять, какого черта тут происходит. Первым из увиденного Риваем, был его собственный истерзанный торс, по которому ползали насекомые, однако в следующую секунду чья-то рука смахнула их, и целый рой поднялся в воздух, полетал пару мгновений, а затем вновь начал приземляться — наглые голодные падальщики… Ледяные пальцы коснулись подбородка Аккермана и подняли его голову. Лицо Петры было искажено немым ужасом, однако девчонка отлично держала себя в руках, стиснув зубы.       — Ауро, скорее сюда! — вскрикнула она, отворачиваясь от своего израненного рыцаря, но продолжая держать его за плечи, чтобы сидел и не падал.       Ривай сквозь свое помутненное сознание вдруг ощутил вновь нахлынувший гнев. Он хотел бы начать упрекать Рал или хотя бы махнуть на нее рукой, пусть бы катилась куда подальше (точнее, за стены, причем немедленно), однако не смог даже пошевелиться. Мужчине казалось, будто душа уже практически полностью отделилась от тела и хваталась лишь за разум, давая напоследок нервную встряску. Аккерман не мог смотреть, как эта дура копает себе могилу… А Ауро, этот влюбленный придурок Ауро, конечно же, поперся ей помогать: как же бросить капитана (точнее, как отказать своей любимой женщине)! Тупые, какие же они, блять, тупые… Ривай любил их слишком сильно и это делало его таким уязвимым…       Подбежавший Боссард покрутился вокруг капрала, не зная, как его лучше поднять, но, заслышав титаний рев вдалеке, забил на все и, схватив Аккермана под мышки, рванул на себя. Умирающий уже не понимал ничего вообще, и мог лишь догадываться: его взвалили на лошадь, привязали веревками. Да, так и было, поскольку, когда лошадь пошла, Ривай сразу же выключился, как по щелчку пальцев.       Пришел в себя он на больничной койке лишь где-то через неделю. Глаза открывал и до того, но бредил и сам не помнил, что происходило.       Пришел в себя раздраженный, угрюмый, уставший и болезненный. С пересохшими губами, опухшим, но шелушащимся лицом, дрожащими не слушающимися руками и хриплым голосом. Первым делом стал звать медсестру, лишь бы дала воды, так как рот едва открывался от жажды, но после первых же фраз раскашлялся, а от движений едва ли не взвыл от боли. Себе дороже дергаться и говорить. Теперь можно вечно лежать в этой проклятой больнице и подыхать от осознания того, насколько беспомощен и бесполезен. Сука. Сука.       Петра не дала ему погрязнуть в самокопании и уничтожить последние силы на жизнь. Без стука ворвавшись в палату, она остановилась у койки, с искренним облегчением глядя в глаза, и преданно обхватила ослабевшую руку капрала, наслаждаясь едва ощутимым теплом, которое отдавало его тело. Рядовая не ждала похвалы, ничего не ждала. Ей было плевать на его реакцию. Главное — спасла. Поступила, как сочла нужным. Своенравная дрянь. Ривай болезненно закрыл глаза: живая. Ему стало легче.       — Я велел тебе никогда не жертвовать собой ради мертвецов, — сухо и жестко процедил Аккерман тихо-тихо и безразлично.       — Вы велели беречься ценным солдатам, — Рал спокойно смотрела ему в лицо без малейшего желания отвернуться. — Так вот, пока я такой не стала, лучше я сделаю что-то полезное и не позволю человечеству потерять надежду.       Капрал злился до скрежета зубов на ее безрассудство, однако уважал четкую позицию и отстаивание мнения. Еще совсем недавно девчонка тряслась перед ним, как осиновый лист, и мямлила какие-то оправдания за оплошности, постоянно привирая и пытаясь казаться лучше. Но сейчас Петра выросла во всех аспектах и действовала уверенно, в какой-то степени даже правильно, но все равно безрассудно. За неподчинение ее стоило бы заставить отдраить что-нибудь, но… к черту. К черту все это. Вышло как вышло. Ривай вдруг потерял всякое желание разбираться, потому как видел — Рал прекрасно осознавала свою ошибку, но не чувствовала стыда. Плевать. Она такая, и все. И все.       — Или ты просто влюбилась? — едко поддел капрал, с вызовом стукнув указательным пальцем ее по ладони (девушка все еще сжимала его руку своими маленькими мозолистыми ручонками).       — Ой, да знаете что! — Петра сразу же вытянулась и раскраснелась, убирая руку и яростно сверкая глазами. Аккерман скрыл довольную ухмылку, уводя взгляд к потолку. Через секунду Рал уже тихо смеялась и Ривай хотел рассмеяться с ней, однако был ранен и слишком убит для всего этого, а потому лишь мысленно благодарил за жизнь, которую она вдыхала в него снова и снова.       Мужчина сказал сдержанно:       — Я не одобряю, однако спасибо.       И Петра понимающе кивнула, поднялась с кровати и распахнула окно, запуская в комнату пряные запахи лета.       Дальше она приходила каждый день, лишь бы только не дать Аккерману сойти с ума и сдохнуть от ненависти к своей недееспособности. Рал слишком хорошо знала его и видела, как капрал едва заметно в гневе сжимал челюсти, когда не мог сесть самостоятельно или переворачивал поднос с едой. Он держал лицо перед всеми, но порой мог раздраженно огрызнуться на медсестру, когда та начинала помогать ему делать какие-то элементарные вещи, и особенно его выводило из себя это, если в палате был кто-то третий.       Но Петра приходила и рассказывала ему обо всем, что происходило за стенами больницы, о своих успехах и неудачах, о бестолковом Ауро, о веселых Эрде и Гюнтере. Эти трое тоже часто захаживали к капралу, но рядовая находилась рядом с ним постоянно. В конце концов, Ривай был не против. Наоборот. Ему нравилось разговаривать с ней, а потом они вместе смастерили куклу для битья из подушек и одеял, и Петра стала отрабатывать удары прямо в палате. Бедная медсестра была просто шокирована, когда, разнося обед, увидела Рал, с агрессией во взгляде втыкающую нож в одеяло, и довольного Аккермана, попивающего воду и красноречиво комментирующего все ее действия. Мужчина считал, что Петра здорово придумала с таким вот упражнением для возобновления тренировок. Он вновь ощутил себя нужным и полезным, да и Петра продолжала черпать знания и улыбаться, видя в его глазах былой азарт.       А потом капрала стали вывозить на каталке на улицу и он наблюдал за процессом становления Рал уже во дворе. Эти двое стали настоящей потехой для гуляющих вокруг пациентов, и те, уже зная, в какое время начнется очередная тренировка, садились возле Аккермана и смотрели на смеющуюся рыжую девчонку, размахивающую клинками и летающую на тросах над их головами. О, потрясающее время… Ривай, несмотря на все ненависть и презрение к своему положению, научился любить происходящее и, закрываясь от солнца, довольно кивал: он гордился своей Петрой и неустанно твердил это про себя. Прекрасно — испытывать гордость по отношению к кому-то. Это заставляло капрала с новыми силами просыпаться по утрам и мотивировало быстрее вставать на ноги. Кости болели — так сильно ему хотелось полетать уже с Рал и задать ей жару, чтобы боролась еще лучше, еще яростнее и еще увереннее…       Мужчину сильно вдохновляли ее изменения. Он старался думать исключительно об этом. Так Петра Рал навсегда поселилась в его мыслях и стала неотъемлемой их частью, лекарством от всех болезней.       В середине осени Аккерман покинул больницу и вернулся к привычному образу жизни. И как-то так получилось, что он познакомился с родителями Петры. Это были прекрасные люди, невероятно добрые и светлые. Дочка точно плод настоящей любви, дитя самого яркого света.       Тогда рядовая потащила Аккермана на рынок, чтобы помог донести продукты, однако они попали в грозу, а потому пришлось срочно искать укрытие, и этим укрытием стала чайная лавка матери Рал. Душная, тесная, там пахло мятой и еще множеством трав. Под ногами скрипели половицы, у стен стояли набитые чаем большие мешки. Шкафчики, заставленые банками с заваркой, хозяйка оформила очень красиво: среди чаинок виднелись яркие сушеные ягоды, напоминающие о лете, а рядом с банками лежали белые и фиолетовые блестящие минералы. Казалось, они попали не в чайную, а в эзотерическую лавку.       Хозяйка оказалась весьма необычной женщиной, потрясающе красивой и мудрой. Рыжие густые длинные волосы, расшитое узорами платье в пол, множество украшений из янтаря на шее — цельный и колоритный образ. Женщина была в меру пышной и довольно-таки высокой. Сразу становилось ясно: Рал ее дочь, правда росточком пошла в отца.       Супруга хозяйки Ривай тоже застал на месте: он прятался от ливня и опасных, рассекающих черное небо молний, как и капитан с подчиненной. Человек простой, улыбчивый и жизнерадостный. На пару сантиметров ниже жены. И эти двое так обнимали друг друга, с такой любовью смотрели друг другу в глаза и смущенно улыбались, словно только начали встречаться, и Аккерману стало не по себе: ему казалось, он нарушил чужую идиллию и прикоснулся к запретному плоду — Петре. Она ведь такая же непосредственная и замечательная, а он, уча девушку направлять гнев в нужное русло, будто бы портил ее, при этом искренне желая сделать, как лучше…       Родители Рал, увидев Ривая в живую, сильно восхитились им, а он ощутил лишь неловкость: они говорили, что безумно рады познакомиться с ангелом-хранителем (с кем?..) их доченьки и что они всецело ему доверяют, что они так благодарны за все, что он может заходить в лавку, когда захочет… Проклятье! Аккерман чувствовал: происходит неправильное. Он, грешник из грешников, врывался в святое место и осквернял его, однако эти люди (истинные ангелы), так крепко обнимали его, так любили… Капрал знал: он не заслуживает тепла, однако тоже любил их. В мужчине было больше любви, чем сам он мог представить. Больше нежности, чем он хотел бы в себе наблюдать.       Они с Рал стали часто ездить в Хлорбу в ее родительский дом. Ривая тянуло туда, и он корил себя за это, однако не мог противостоять. Его купило то, что он стал для них членом семьи. Пожалуй, супруги считали: между Аккерманом и их дочерью зародились чувства, и это было правдой, однако в то время мужчина лишь отмахивался, передергивая плечами и закатывая глаза. А они так смотрели на него, так трепетно и любяще…       Муж и жена держали небольшое хозяйство, и Ривай по приезде помогал им носить сено, выгуливать гусей и собирать по утрам яйца в курятнике. Петра же доила козу и наливала ему стакан еще теплого молока, и капрал, прикрывая глаза, попивал его, наблюдая за движением птиц во дворе, и происходящее казалось ему приятным сном. Он стал слишком близок с Петрой, и это все замечали, однако никто не мешал медленному развитию событий. Если Аккерману было приятно видеть влюбленных родителей Рал, то тем, в свою очередь, приятно было смотреть на них с рядовой. Эти люди первыми все узнали.       А потом ее мать умерла. Ривай так и не понял, из-за чего именно, однако Петра, заливаясь, говорила, что кто-то ее отравил, но виновника так и не нашли… Они ездили на похороны, и капрал долго сидел с отцом Петры, слушая истории об их супружеской жизни, о Рал, и с поддержкой хлопал его по плечу. Мужчина плакал, обнимая Аккермана, и снова благодарил его, благодарил за все, и говорил: двери его дома всегда для него открыты, и он счастлив, ведь Петра в таких надежных руках… Риваю было очень больно видеть происходящее. Он старался помочь этому человеку, как только мог. Дом опустел со смертью матери, звенящее разъедающее душу одиночество поселилось там.       — Я продам участок, продам Ее лавку и стану жить ближе к доченьке… — надломленно делился отец, находя в себе силы улыбаться сквозь слезы, а Аккерман тяжело смотрел на него исподлобья, сжимая его плечо по-дружески, надеясь хоть как-нибудь подбодрить.       — Она хотела бы, чтобы вы остались здесь, — отвечал капрал, краем глаза наблюдая в окно, как Петра в сумерках моет посуду в тазу у колодца, — чтобы берегли ваш общий дом, берегли воспоминания.       — Но без нее…       — Если хотите быть ближе к дочери, то не продавайте лавку и продолжайте ваш семейный бизнес в память о супруге. Уверен, она бы это одобрила. Вы ведь рассказывали, какими трудами добывали этот чай, копили деньги на съем помещения…       Отец снова плакал и шептал слова благодарности. Якобы Ривай много сделал для их семьи, однако сам же Аккерман так не считал. Ему никогда не казалось, будто он помог достаточно. Сухо хмыкая, он кивал самому себе: ничто от него не зависело. Капрал давно уже с этим смирился, однако боль никуда не девалась и с каждым прожитым годом ее накапливалось все больше и больше.       Они с рядовой уехали, и в дороге Петра благодарила (о, хватит, хватит…) Ривая, ведь он не дал отцу продать все имущество, вновь заставил его улыбаться и строить какие-то планы на жизнь. Аккерман лишь мотал головой: все куда сложнее. Для него все куда сложнее. Иной раз хотелось стать вершителем судеб да перечеркнуть весь написанный ранее бред и исправить, исправить происходящее безумие. Эти люди были настолько счастливыми, но все, как обычно, пошло не так.       Капрал гордился Петрой: она такая сильная, она выносила все происходящее. Такой выдержке можно лишь позавидовать. Мужчина приобнимал ее за плечо, и Рал утыкалась виском ему в грудь, и так они сидели, молча наблюдая за гаснущей свечой, в полной тишине. Лишь иногда свеча потрескивала, когда какая-нибудь прилетевшая на свет мошка сгорала заживо…