Враждебные миры

Должны быть мы добры Должны уроку внять, должны простить друг друга Но вместо этого мы трогаем, как бьем Маргарет Этвуд, «Они враждебные миры» Вновь пришла тьма. Но не такая, как в рассказах отца: не было ни звезды, что осветила бы путь. Один-единственный фонарь заливал тусклым светом ее мастерскую, бросая на незавершенные статуи мужчин, женщин, зверей, Валар непривычные и зловещие тени. Ее все эти перемены не беспокоили вовсе: вниманием владела мраморная глыба перед глазами. Конечно, для работы свет был слишком скуден. Она и не работала — со дня гибели Древ. Но все же. В своей мастерской она искала убежища. Тут было хотя бы тихо, пусть и нельзя было убежать от смуты и невзгод, просачивавшихся и сюда, как от них ни укрывайся. Тревожили новости из Тириона. Говорили, король мертв. Резцом она прочертила на мраморе линию — грубый контур будущего лба, белого, незапятнанного. Финвэ всегда был к ней добр, даже накануне изгнания, когда все донимали вопросами, как же она перенесет разлуку с мужем и детьми. А он ничего не спрашивал, он понимал. На улице скрипнула садовая калитка. Приближающиеся шаги казались слишком тяжелыми для Амбарусса. — Входи, Майтимо, с какими ты новостями? — она отложила резец и выжидающе повернулась к двери. Дверь открылась — и за ней был не Майтимо. — Феанаро… — имя соскользнуло с губ взбудораженным вздохом. Один вид его, как и всегда, лишил ее сил. — Тебе не стоило приходить. — На самом деле, я тут ненадолго… я в Тирионе, выуживаю упрямых лордов из раковин, будто улиток! Дело непростое… хотя может справиться и Майтимо, — произнес он, подходя к ней; он размахивал руками и по дороге задевал растопыренными пальцами ее творения; какие-то лишь дребезжали, а какие-то и разбились. Он ничуть не изменился за те двенадцать лет, что она с ним не виделась. Ни праздничных, ни официальных одежд, ни одного украшения. Простая рабочая роба, вся в пятнах, местами порванная и заштопанная. Часть стежков была делом ее рук. Черные волосы выбились из косы и перепутались, глаза ярко сияли. В нем была все та же резкая утонченность линий, все те же орлиные черты; в Нерданель, как всегда, болезненно засвербила тяга художника схватить огрызок угля, резец — только чтобы запечатлеть его в форме… навечно. Красота его резала, словно нож, и эти раны заныли. Как и всегда. Безжалостность ее взгляда отражалась в его глазах, будто в зеркале. Пару мгновений они стояли неподвижно, точно статуи, их окружавшие. Она овладела собой, и поза ее стала более твердой, как и голос: — Зачем ты пришел? Феанаро улыбнулся, и это совершенно преобразило его лицо: неожиданно он стал выглядеть много моложе, таким, как она его впервые увидела, учеником в отцовской кузнице, в кругу тех, чьего уважения еще предстояло добиваться и добиваться — в те времена было недостаточно лишь его слова. Впервые за долгое время он показался ей уязвимым. Но вот выражение его лица опять переменилось — и теперь он был словно бесшабашный мальчишка. Пара быстрых шагов — и он уже стоял перед ней, на расстоянии прикосновения. — Нер… — проговорил он, с такой знакомой укоряющей ноткой в голосе, как и всегда, когда считал, что она ведет себя решительно глупо. — Ты же знаешь, зачем! Он невесомо коснулся пальцами ее лица, разглядывая с таким видом, будто она драгоценный камень. Она порозовела, вспомнив, что сегодня даже не омылась и не расчесала волос. Но затем его внимание, некогда такое обременительное и в то же время столь упоительное, ускользнуло. Теперь он глядел вниз, ковыряя носком пол. И сказал, почти застенчиво: — Для меня всегда существовали только ты и отец, — и, после задумчивой паузы, — ну и, конечно, потом и дети. И опять взглянул на нее, сейчас так мягко и ласково, как смотрел после свадьбы. Она сделала шаг к нему, и они столкнулись лицами, так неловко: подбородок с щекой, губы с носом. Нежно, даже нерешительно, он ее поцеловал. Поцелуй этот был нечестным, таким нечестным по многим причинам. Ей захотелось дать ему пощечину. Захотелось притянуть к себе, поцеловать яростнее. Но он прервал поцелуй; она удержала протестующий возглас. Он прижался лбом к ее лбу и страстно зашептал: — Я хочу, чтоб ты была со мной прямо сейчас. Плечом к плечу, как мы и должны быть. У нее перехватило дыхание, сердце в груди билось так тяжело, так мучительно. — Я сделала свой выбор, — ответила она, думая о том, какие же невыразительные слова подобрала, бессмысленные и гнетущие. — Сделай другой! — как только он произнес это, сказанное вдруг показалось таким возможным. Все казалось возможным, когда он говорил. В углу мастерской была низенькая кушетка, на которой Нерданель иногда ночевала, устав от работы так, что не хватало сил нащупать путь по лестнице вверх в спальню. Она потянула его к кушетке, больше всего на свете желая стереть эту снисходительную улыбку с его лица. Они неистово касались друг друга — как всегда с легкостью отбрасывая и одежды, и запреты, будто время поворотилось вспять, и никакого отчуждения и не было между ними. И рухнули на кровать, застонав, сталкиваясь лбами, ссаживая локти. Он покрывал поцелуями ее лицо, шею, грудь, и она вздохнула, на какой-то миг взгрустнув об обвисшей груди, о растяжках, о следах материнства на своем теле. — Ты прекрасна! — покачав головой, прошептал Феанаро. — Ты, — отозвалась она, прерывисто и часто дыша, — всегда был самым наглым лгуном на свете! Он усмехнулся и вновь покачал головой. Такой красивый рот… с полной нижней губой… и она вонзила в нее свои зубы, на что он пораженно всхлипнул. Его руки были везде: гладили груди, стягивали с нее штаны… его твердые пальцы входили в нее: один, а затем и другой. Шрамы на их костяшках мазнули по коже, он согнул пальцы и погладил клитор. Она охнула, выгнулась навстречу и подставила шею — и он целовал: яростно до синяков, прикусывая зубами. Она посмотрела ему в лицо — и встретила в его взгляде озорство; он округлил глаза и с невинным видом приподнял брови. О, слишком хорошо он знал, как свести ее с ума. Но таким знанием владел не он один, вовсе нет! Нерданель могла гордиться своим умением свести с ума Феанаро. И даже больше — она могла, если б только пожелала, поставить на колени величайшего из Нолдор — а то и Эльдар! — а если точнее — уложить его на спину. — Нерданель, любовь моя, ну давай же, — в голосе его слышалась спешка. Он был уже такой твердый — она ощущала это бедром — и тискал ее за талию, как нетерпеливый ребенок. Она скользнула к нему ближе, и он приподнял бедра, толкнувшись во все уменьшающееся и все более жаркое расстояние между ними. — Ну давай же, — повторил он, чуть скривив губы… такие алые, непристойные, насмешливые… но правдивые, такие правдивые. Ощущать его внутри себя — так правильно, что даже страшно… как и то, как естественно продолжение: он рванется вперед, возьмет ее, насадит на себя, прижмет крепче… Толчки становились все менее размеренными, более неистовыми. Они двигались вместе. Как когда-то, всегда они идеально подходили друг другу. Он излился в нее резко, будто бы даже рассерженно, и не стал выходить сразу, а продолжал двигаться — и она достигла пика во второй раз, с рыданием, вырвавшимся из горла. Они лежали рядом, жаркой кожей прижавшись друг к другу, их ноги и руки переплелись. Ненадолго воцарилось молчание… и можно было представить, что окружавшая тьма была просто ночью, опустившейся пологом, созданным лишь для них. Феанор ртом прижался к плечу Нерданель и заговорил — тише и мягче, чем раньше: — Может быть… еще один? В этот раз, девочка… Она прикрыла глаза, чтобы удержать слезы, и наконец, ровным голосом, проговорила: — Слишком поздно уже. — Да, пожалуй. Они еще полежали в тишине какое-то время, вместе было так хорошо… Феанаро положил правую руку на ее бедра, а пальцами левой водил по коже, словно вычерчивая планы атаки. И в последний раз прижался поцелуям к ее шее, чуть ниже линии роста волос. — Пойдем со мной. — Феанаро… Хватка стала жесткой, пальцы впились в кожу. Приказ войску отдан, пусть и так мягко… Он уткнулся лицом в ее волосы и тихо сказал: — Мы бы опять стали семьей… такой целостной, как только возможно… Она вырвалась, повернулась к нему лицом и быстро заговорила: — Путь, что ты выбрал, может привести только к смерти! Если б ты только видел… Он сощурился и отодвинулся. — Смерть ждет только тех, кто убил моего отца и украл труд всей моей жизни! — Ты думаешь, что можешь убить… что можешь победить Темного Вала? Феанаро, образумься! — Разумно — это прятаться дома, пока мир вокруг рассыпается на осколки? — огрызнулся он. Нерданель встала и принялась быстро одеваться, стесняясь своей наготы. Натянув через голову тунику, она развернулась к Феанаро. Он все еще лежал в постели, наблюдая за ней из-под полуприкрытых век. Наклонившись к нему, она оскалилась: — Труд всей твоей жизни, Феанаро, — твои дети, а ты собираешься принести их в жертву во имя красивых камешков! — Ты никогда не понимала, что такое Сильмариллы… — он не отрывал от нее взгляда. — Все я отлично понимала! Но иди, иди в свой безумный поход, раз ты так хочешь! Но… — заколебалась она, понимая, что любое колебание обернется ее проигрышем, и все же продолжила: — Хотя бы дай остаться Амбарусса! Они такие юные… — Если б ты вправду о них беспокоилась, то попросила бы за всех твоих сыновей, а не только за младших! — с этими словами он поднялся с постели, отбрасывая одеяло. Каким горячим он был совсем недавно — и как холоден был сейчас, излучая во все стороны гнев, подобный порыву ледяного ветра. Его не волновало, что Нерданель на него смотрит, он всем своим видом: гордой прямой осанкой, жесткостью линии плеч — заявлял ей об этом. И вот они уже были одеты — и полностью разделены. Феанаро больше не сказал ей ни слова и даже не взглянул, пока шел к дверям. Она следовала за ним, босыми ногами бесшумно ступая по дощатому полу, а потом и по дорожке в саду, присыпанной галькой. Ни одна звезда в бурлящей над ними тьме не осияла их путь. Феанаро дошел до садовой калитки, и только тогда обернулся к Нерданель. Он ждал, что она скажет, — и она заговорила, и слова ее падали с тяжестью предвидения, иногда снисходившего на нее. — Предопределена и обречена судьба твоя и тех, кто последует за тобой. Прощай, Феанаро. Он уродливо скривил губы, коротко и гневно усмехнулся: — Безумной и одинокой будет судьба твоя, покинутая на веки вечные. Прощай, Нерданель. С отчаянием обняв столб у калитки, она ответила: — Да будет так. Он кивнул и наконец отвернулся. Нерданель смотрела, как он уходит, без сожаления. И говорила себе, что и не пожалеет.