Francais - la langue de l'amour

Подбегая к дверям аудитории, нервно поправляю сползающую набок кофту. Опять опоздала, чёрт возьми! А всему виной эти проклятые пробки на дороге. И сломавшийся будильник. Ну, и бабушка, которая меня силой заставила переводить её через дорогу. А ещё в конец обнаглевший кот, снующий, как бешеный, у меня под ногами. И почему им всем спокойно не живётся? Даже солнце сегодня глаза слепит! Весна пришла, видите ли. А в чём счастье-то? Может, в том, что каждый пытается обойти огромные лужи, не промочив при этом ботинки? Или в том, что у автомобилистов прикол такой: «Окати как можно больше людей водой из лужи»? Бесит. Всё бесит. Я-то вышла почти в нормальное время, да я даже почти в универ успевала! А тут урод какой-то проехал с ветерком мимо меня. И плакал мой весенний образ, будь он неладен. В моих новых сапогах бултыхалась вода, а по белому кожаному пальто стекали капли грязной жижи из лужи. Пришлось возвращаться домой и переодеваться. Зайдя в квартиру, я с ужасом осознала, что мои излюбленные джинсы в стирке, и потому я чуть ли не со слезами на глазах надела юбку. Но это было ещё полбеды. Весь ужас заключался в том, что у меня кроме новых сапог были только летние туфли, которые в эту погоду ну никак не вписывались. Судорожно перерыла шкаф с обувью и единственное подходящее, что я нашла, под погоду за окном, были, мать вашу, армейские сапоги! Берцы называются вроде. Я их ещё в далёком подростковом возрасте у отца выпросила. Что ж, делать было нечего, пришлось идти в них. И теперь я пытаюсь отдышаться после пробежки на пятый этаж на своих двоих. Верхняя пуговица рубашки норовит расстегнуться, юбка задирается, а берцы… берцы сидят как влитые. И почему я их забросила? Такая обувь удобная. Выдохнув, коротко стучу в дверь и тихо отворяю её. На меня сразу обращается всё внимание. Я неловко переминаюсь с ноги на ногу, и, опустив голову, говорю заученную со времён школы фразу: — Здравствуйте, извините за опоздание. Можно войти? — Уж не думал, что вы почтите нас своим присутствием, — преподаватель английской литературы чуть повернул голову в мою сторону, отрываясь от написания мегаважной информации на доске. — Евгений Дмитриевич, бога ради! Будильник сломался, кот путался под ногами, ещё эта бабка… — Я атеист, Бурова, атеист, — сказал препод и небрежно оглядел меня с головы до ног, но когда его взгляд остановился на моей новой любимой обуви, Евгений Дмитриевич застыл в немом изумлении. — Немецкая госпожа? — спросил препод, ухмыляясь и пытливо глядя на меня, в то время как кровь начинала приливать к моему лицу. Не люблю быть в центре внимания. — Евгений Дмитриевич, пятьсот вторая аудитория свободна, желаете уединиться? — выкрикнул какой-то шутник с галёрки, на что мои одногруппники заржали, а препод снисходительно улыбнулся. — Шепелев, я ни за что не променяю английскую литературу на плотские утехи. А вот вы со своими весенними гормонами можете на сдачу моего предмета не рассчитывать. Я, не зная куда себя деть, стояла у входа в аудиторию и нервно пыталась натянуть юбку пониже, пока препод перекидывался речами с моим одногруппником. — Оставь ты бедную ткань в покое! — видимо не выдержав столь душераздирающего зрелища тщетной борьбы студентки с юбкой, воскликнул преподаватель. Я резко опустила руки, будто уличённая в чём-то противозаконном, и подняла на него умоляющий взгляд. — Да садись ты уже, измучилась вся. Я благодарно кивнула в ответ и тихо проскользнула к своему месту. — Und du bist viel sexier in einem Rock (А в юбке ты гораздо сексуальней), — услышала я голос Евгения Дмитриевича. По гортанным и даже немного грубым звукам я поняла, что слова были сказаны на немецком. И обращены они были, скорее всего, ко мне. Я, не обратив внимания на речь препода, села на своё место и стала переписывать всё, что было написано на доске. Но когда поняла, что вокруг слишком тихо, я подняла голову и увидела, что все взоры уже в который раз за день обращены ко мне. Одногруппники в шоке переводили взгляд от меня к Евгению Дмитриевичу и обратно. —  Der Frühling wirkt auf alle gleich (Весна действует на всех одинаково), — ошарашено произнёс Шепелев. Я посмотрела на преподавателя. Мужчина был красным. Мне даже показалось, что по его лбу скатилась капелька пота. Что же они там обсуждают-то? Говорила мне мама: учи немецкий. Так я же упёрлась и всё. Блин, надо было всё-таки вместе со всеми ходить на пары по немецкому, а не прогуливать. Эх-х, могла бы сейчас поучаствовать в дискуссии. Я уже хотела было попросить выражаться на общеизвестном языке, но Евгений Дмитриевич меня опередил: — Lernen sie Deutsch? (Вы немецкий учите?) — спросил он сконфужено. — Ja (Да), — почти в один голос ответили студенты. — Боже мой… — потеряно проговорил преподаватель, смотря куда-то в стену. — Вы же атеист, — поддразнила я его. Настроение начинало улучшаться. Не каждый день увидишь, как краснеет взрослый мужчина, да ещё и преподаватель. И пусть я не знаю, что он сказал, но мне определённо становилось весело. Евгений Дмитриевич посмотрел на меня и тут же отвел взгляд. Он снял пиджак, оставшись в одной белой рубашке и тёмных джинсах и поправил очки на переносице, которые носил скорее для солидности, нежели из-за плохого зрения. Я повернулась к подруге, сидящей за партой позади меня. — А о чём вы говорили? — меня раздирало любопытство. — Тебе лучше не знать, — ответила девушка и тихонько засмеялась. Меня такой поворот событий не устраивал. В смысле «лучше не знать»? Значит, они знают, а я нет? Нечестно. Я уже хотела возмутиться, но услышала властный голос преподавателя, который, судя по всему, взял себя в руки: — Бурова, чего разговорилась? Иди у доски поговори. С английским у меня проблем не было, но вот к доске я выходить не любила. Виной, опять же, моя нелюбовь ко вниманию. Но спорить не хотелось, поэтому я молча встала и, опять пытаясь натянуть юбку пониже, пошла к доске. Далее речь идёт на французском. — Tu as de belles jambes, surtout dans ces bottes (У тебя красивые ноги, особенно в этих сапогах), — услышала я вслед чистый французский преподавателя. От этих слов я чуть не поперхнулась. Это с чего такое внимание к моей персоне? А Евгений Дмитриевич, значит, полиглот… Ну, что ж, в этой дискуссии я смогу поучаствовать. Спасибо моей маме, которая учила меня этому языку. — Вы что-то сказали? — я решила прикинуться дурочкой, интересно же узнать, что он скажет дальше. — Нет-нет, ничего, — преподаватель оглядел студентов, с радостью понимая, что французский они не знают, и, улыбнувшись, покачал головой, от чего его тёмные кудрявые волосы упали на лицо, но он их тут же поправил рукой. — Напиши мне всё, что знаешь о произведениях Марка Твена и немного его биографии. На английском. Я взяла маркер, любезно протянутый Евгением Дмитриевичем, и начала вспоминать. Я поднялась на носочки, чтобы начать писать сверху доски. Юбка поползла вверх, но я была увлечена написанием биографии. На доске появилось первое предложение: «Mark Twain was born in 1835 in Florida». — Tu es si sexy. Je veux bien te baiser sur cette table (Ты такая сексуальная. Так бы и трахнул тебя на этом столе), — маркер выпал у меня из руки и с шумом ударился о пол. Я нагнулась, чтобы поднять его, а чёртова юбка предательски задралась. Моё лицо было краснее помидора. Я уже собиралась извиниться и свалить из этой аудитории куда подальше и больше не возвращаться, но вслед мне полетело ещё одно высказывание: — S’il te plaît, ne te penche pas comme ça, sinon tout va se passer maintenant (Пожалуйста, не нагибайся так, иначе это произойдёт прямо сейчас). Сердце гулко билось в груди. От чего же? От пошлых комплиментов преподавателя или от знания того, что он хочет со мной сделать? Не сдержавшись, я ответила на французском: — Peut-être nous pouvons juste attendre la fin du cours pour commencer? (Может, всё-таки дождёмся конца пары?) Я посмотрела на Евгения Дмитриевича, и мне стало за него страшно. Сначала он посерел, а потом опять покраснел. Даже сильнее, чем я. — Вы, блять, издеваетесь, да? — воскликнул препод, нервно смеясь. — Полиглоты чёртовы. И в унисон со словами преподавателя прозвенел звонок. Студенты, по-тихому смеясь над ситуацией, собирали вещи и выходили из аудитории. Я, сама не понимая зачем, собиралась медленно, будто ждала чего-то. Но сумка была собрана, и я пошла к выходу из аудитории, всё ещё пытаясь натянуть юбку пониже. — Да перестань ты поправлять эту чёртову юбку! — нетерпеливо рыкнул преподаватель, медленно подходя ко мне. Я покорно опустила руки и не смела оторвать взор от прожигающего взгляда серых глаз Евгения Дмитриевича. — Voilà, la fin des nos cours (А вот и пара закончилась), — как бы невзначай произнёс он. — Français — la langue de l’amour, n'est-ce pas? (Французский — язык любви, не так ли?) — Vous avez raison (Вы правы), — ответила я, тяжело дыша. Евгений Дмитриевич был слишком близко. Запредельно близко. Он подошёл ко мне практически вплотную, а я стояла, не смея пошевелиться, завороженно глядя в серые глаза преподавателя и чувствуя его горячее тяжёлое дыхание. — Vous voulez rester si silencieux longtemps? (Так и будете молчать?) — тихо спросила я, нарушая тишину и наваждение. — Que veux-tu que je dis? (А что ты хочешь от меня услышать?) — Pas de vulgarité. Le français est trop beau pour cela (Только не пошлости. Французский слишком красив для этого), — я не могла оторвать взгляд от его глаз. Сейчас он был так близко. Я видела замысловатый узор на радужке глаз, небольшую горбинку на носу и трещинку на губе. Он был такой близкий и такой родной… будто я его знаю уже тысячу лет. И люблю всё это время. — Et pour l’amour? (А для любви?) — он сделал ещё маленький шаг ко мне и, всё не отрывая взгляда, продолжал смотреть на меня сверху вниз. — Et pour l’amour… (Для любви…) — задумчиво произнесла я, не осознанно прижимаясь к преподавателю. — Je t’aime. (Я люблю тебя), — пока я пыталась понять услышанное, он притянул меня к себе за талию и нежно поцеловал в губы. А я не пыталась его остановить. Мне было безумно приятно. Ведь французский — это язык любви.