Метаморфозы

      Новая сюита придворного композитора состоит из консонансов, сверкающая и чистенькая, как натёртые до блеска полы бального зала, как воплощённое торжество законов Гармонии. Мне хочется подойти к клавикорду и ударить тритон. Он звучит в моей голове: мигренью, трещинами завесы, танцующими парами передо мной — на них алые маски, кружева и жемчуг…       Что мы празднуем?       Раз-два-три — музыкальный пунктир стучит в висок. Поклон. Раз-два-три…       Я сижу на троне, на мне регентское аттифе, в мою честь написана эта сюита и устроен праздник — «многих дочерей его высочеству!» — и вся эта глянцевая шелуха не имеет значения. Мой статус зиждется на потенциальной королеве, которую я могу произвести. Даже далёкий Кондракар уже несколько месяцев игнорирует моё обращение.       Раз-два-три. Четыре. Следующая часть, размер сменился.       Седрик стоит рядом — единственный мой страж среди замковых стражников. Косится на танцующих с бесконечной тоской: несколько дам хотели его пригласить, но мой хмурый взгляд изменил их намерение.       Не тосковать же мне в одиночестве.       Подзываю его жестом:       — Почему они в масках?       Седрик лукаво улыбается из-под своей. Я уже давно не заставляю его её носить.       — Ваше высочество, я пока не смог ввести в моду грибные шапки, — и добавляет шёпотом: — Но я работаю над этим.       Ах да, точно. Королева умерла — придворные дамы поснимали рыжие парики. Наступил сезон новых аксессуаров. Никаким пожарам и потопам не поколебать уютную меридианскую систему: ведь «Свет обязательно скоро вернется», ведь «не может не быть Света», ведь «это неестественно».       А порталы естественны? Те самые, которые теперь могут появиться в любой момент и в любом месте? Что я буду делать, если портал распахнётся прямо здесь и прямо сейчас? У меня нет безграничной силы королев. У меня нет альтернативного источника магии. Мой Сад чахнет без солнца. Я бессилен как… мальчишка.       «Свет Меридиана рождается из сердец меридианцев».       Что ты этим хотела сказать? Почему нельзя обойтись без метафор?!       — Ваше высочество! — Из толпы придворных выныривает Элис ван Даль: в кои-то веки не дама, желающая «разделить со мной тяготы правления».       Список невест полнится и полнится, Совет давно выбрал бы за меня, но «подходящие» девицы есть у всех четырёх Великих Семей и предпочесть одну — оскорбить других. Так что право оскорбить любезно предоставлено мне.       Ван Даль заканчивает отвешивать свой долгий, вычурный поклон:       — Позвольте, с бесконечным уважением и восхищением, от лица своей скромной персоны, презентовать небольшой…       Его блеяние перебивает шёпот Седрика — он невесомо касается моего плеча:       — Прибыл Герольд, ваше высочество.       Наконец-то!       Я встаю с трона — Ван Даль и двор недоумённо замолкают. Махаю рукой капельмейстеру: пожалуйста, продолжайте играть, танцевать, веселиться, провалитесь в ад и не забудьте попробовать розовый зефир.       Мой змей тянется за мной, широкой чешуйчатой спиной закрывая от вопросительных взглядов.       Даже в полумраке королевского кабинета его латы сверкают агрессивной, яркой белизной — цельные, будто вырезаны из кости какого-то огромного мифического чудовища. Может, из Предвечной Цитадели?       Владелец таких лат явно никому и никогда не кланяется.       — Совет Кондракара рассмотрел ваше обращение и вынес решение.       У Герольда женский голос. Механический, отражается и двоится, будто там, в доспехах, нет тела. Посланница небес даже не подняла забрало.       — Решение окончательное и обжалованию не подлежит.       Отказ.       — Нарушена целостность Завесы! С каких пор Кондракар не волнует вселенское равновесие?!       — Кондракар не несёт ответственности за повреждения, причиненные Великой Сети по вине Меридиана.       Глубокий вдох.       Я не буду проверять крепость её котелка. Не буду.       — Кажется, Кондракар не понимает серьёзность ситуации. Свет Меридиана была похищена и, через вашу Завесу, перенесена в…       — Кондракар не несёт ответственности за повреждения, причиненные Великой Сети по вине Меридиана.       Спокойствие. Я должен сохранять спокойствие.       — Наш мир умрёт без королевы.       — Кондракар не вмешивается во внутреннюю политику миров.       Даже в сгустившемся тёмном воздухе доспехи Герольда продолжают блестеть, будто снег на солнце.       Сжимаю кулаки. Злая магия покалывает кончики пальцев. Пора заканчивать этот бессмысленный диалог, иначе...       Можно ли молнией убить посланника небес?       — Меридиан понял позицию Конгрегации.       Её губы растягиваются в невидимой, но, несомненно, мерзкой улыбке.       — Вы уполномочены говорить от всего Меридиана?       О.       Нет. Нет, конечно. Я не могу говорить за государство. Я не королева-солнце. Но и моей тьмы хватит, чтобы превратить твою сияющую белизну в грязь под моими ногами!..       Позади что-то шумно падает. Оборачиваюсь. Седрик задел хвостом стопку книг, и теперь они лежат на полу, жалостливо раззявив жёлтые форзацы.       — Прош-шу прощения, — шипит он.       Моё раздражение не исчезает. Но этой секунды достаточно, чтобы я велел магии вернуться в чёрную дыру в моей груди.       Герольд какое-то время стоит на месте — не вижу, только чувствую её холодный провоцирующий взгляд. А потом её латные шаги громыхают по коридору, удаляются всё дальше и дальше, звучат воинственным набатом в моей голове.       Подношу ладони к лицу и смотрю на кровавые символы Света.       — Только что я чуть не начал войну с Конгрегацией.       Седрик подползает ближе — слитным мягким движением. В его змеиной ипостаси нет ничего человеческого: у него нет запаха, от него не исходит тепло, и каждый раз я чувствую лёгкое удивление, когда оказывается, что он может говорить.       — Я вас понимаю, ваше высочество. Эта мерзкая высокомерная надутая…       — Войне быть. Но пока мне нечем её вести.       Ловлю на себе вопросительный взгляд и чувствую, как горькая улыбка растягивает губы:       — Как ты слышал, Стражницы Кондракара не собираются закрывать порталы и помогать восстановить баланс. Следи за мыслью. Завеса истончается, гибнет королева, я теряю Печать, её находит Галгейта, похищает принцессу, ей помогают двое гвардейцев, у них получается открыть стабильный безопасный портал, который ведёт именно на Землю, хотя миров миллиарды и миллиарды… Удивительно удачное стечение обстоятельств. Будто сами боги были на стороне предателей. — Поднимаю взгляд к безразличным завитушкам потолка. Надо будет избавить замок от этой декоративной дряни. — Или вполне конкретный бог.       Хватит. Хватит с Меридиана богов: что Оракула, что королевы. Обойдусь без силы Лерин, просто нужно найти другой источник энергии...       Седрик смотрит со мной в одном направлении, как всегда. Глаза на его чешуйчатой физиономии золотистые, переливающиеся — всё его тело плавное и текучее, будто вода…       Вода. Хорошая метафора.       — Среди моих потенциальных невест есть несовершеннолетние?       Он задумчиво хмурится.       — У Грендалей две дочери… второй тринадцать, и она ещё не вошла в женский возраст.       Пять лет до совершеннолетия. Достаточно.       — Отлично. Напиши её семье что-нибудь обходительное.       — Её старшая сестра устроит скандал, ваше высочество.       — Придумай что-нибудь. Про мою безумную страсть к девочкам помладше. Не знаю. Все уверены, что я убил родителей и сестру. Нет такой мерзости, которая испортит мне репутацию.       Седрик опускает голову, и я чувствую в этом жесте больше скорби, чем покорности.       — Ваше высочество! — Ван Даль вновь настойчиво требует моего и всеобщего внимания, вновь воскрешает мою Мигрень, вновь кланяется, ещё более напыщенно, чем раньше, вновь болтает что-то велеречивое, выписывает руками пируэты, от скромной персоны, с наилучшими пожеланиями.       Я оглядываю бальный зал. Не могу избавиться от чувства, что кроме сбежавших предателей есть и не сбежавшие.       И что теперь? Заглядывать каждому в разум? Вытряхивать души из тел?       — …скромный подарок!       Белая ткань слетает с его шедевра. Мне нужно несколько секунд, чтобы понять, что это мой портрет, а не портрет королевы. Очередная насмешка небес: то, насколько мы похожи.       Покорное взмаху моей ладони, гниение пожирает холст.       Я откупился от Совета, предоставив им полную свободу действий (кажется, именно этого они и добивались), и больше не собираюсь терять время. Мудрецы-идиоты уверены, что агония мира — мелочь, которую решит рождение королевы.       Даже когда Света нет, они ослеплены Светом.       Корни Сада дотянулись до Источника. Дожди идут не прекращаясь: Меридиан не заметит, как Золотая Река иссякнет.       В Капитолии раскрылся портал, и слухов уже не избежать. Криков о том, что грядёт апокалипсис — тоже. Но есть положительный момент: в портал «по трагической случайности» упала леди Грендаль-старшая.       «По трагической случайности» Седрик подчеркнул особенно.       Последняя кашапона погибла. Я знал, что зелёные растения обречены, но всё равно видеть, как она гнётся к земле и чахнет, было… неприятно.       Великая Сеть превращается в Великое Решето: теперь портал раскрылся в долине Шар. Церковь дала разрешение на мою свадьбу, как только невеста «войдёт в детородный возраст». Ну нет. Моя судьба не может зависеть от менархе какой-то пигалицы.       Угостил пигалицу «вкуснейшей розовой пастилой» — метафорически розовой.       Способность к деторождению ей больше не грозит. Никогда.       Раффлезия навела меня на мысль: не все растения нуждаются в солнце. Для разработки новых слуг я использую заразиху — паразит.       Мой двор будет состоять из паразитов.       Разве я не верен традициям?       Транспозиция энергии Прата медленно, но верно подходит к концу. Хранить магию в корнях неудобно — для опытов нужен доступ к чистой силе, поэтому я взял из сокровищницы резервуар.       А ещё я нашёл там портрет своей прабабки по линии отца.       У неё были серые глаза и платиново-белые косы.       Из недр планеты корни доносят до меня слабый, едва зарождающийся душок умирания. Меридианцы не чувствуют, ещё много лет не будут чувствовать, но я — знаю. Для меня — весь мир, весь Капитолий и я сам уже пропитались этим настойчивым запахом...       Я смотрю на своё тело, окружённое водой, будто неприступной крепостью, — и не хочу выходить из её стен. Никогда не хотел. Но меня ждёт моя стихия: Земля Сада излучает мягкое, ласковое тепло, по которому можно ступать, не касаясь травы. Земля наполнена Пратом: он — сердце Метамура, священная река, начало всех начал, где миллиарды лет назад затеплилась жизнь.       И он мой. Он остался целебной влагой в волосах, стекает ручейками по коже, и мои создания набрасывают на меня одежду, тянутся ко мне жадными лозами. Паразиты. Они все — паразиты, которые могут существовать без солнца, но не могут без хозяина. У них нет выбора. Поэтому у меня нет сомнений в их верности.       Одна из них — потаённица — держит мои косы, идёт за мною в тронный зал, чтобы посмотреть общими глазами на меридианский престол: обесцвеченый, за века выжженный светом. Четыре зеркальные ступени, четыре лазурные сферы вокруг, из спинки торчат четыре бледных крыла. Четыре — число Великих Семей. Пять — число Эсканора — возвышается надо всем пятью лепестками, эмблемой королев, вычурным цветком: хризантемой, тюльпаном, лилией или, может, розой.       Цветок я оставлю. В новой системе он обретёт новую коннотацию.       Сажусь на трон, и потаённица укладывает голову ко мне на колени, делится своим теплом и своей абсолютной бесстрастностью. Окружённый ею, я тоже будто растение. Киваю конструктам-стражникам: высокие, сильные, с малахитовой кожей и предупреждающе-алой полосой на лице. Яркие. Дворец королев — бездыханная, ахроматическая груда камней, и на её фоне мои создания — как воплощение жизни.       Мёртвое никогда не было моей стихией.       Людмор входит с поклоном, бросает на потаённицу удивлённый взгляд. Да-да. Она выглядит как женщина, и она стоит на коленях.       — Ваше высочество, мне удалось обнаружить место Силы: точку, где все стихии сходятся в единый энергетический поток! В этом городе магические эманации максимальны, условия — идеальные для расщепления на отрицательную и положительную сторону элемента. Шанс поистине уникальный! Элементы…       Он говорит слишком громко — головная боль вгрызается в виски.       — Тиш-ше, — шипит потаённица.       Людмор вздрагивает, сбавляет тон:       — Элементы в этом городе, ваше высочество, мягкие как глина. У меня есть план, как использовать их для создания стабильных порталов на Землю. Если позволите.       — Что за план, Людмор?       Он достаёт из кармана записную книжку, раскрывает её гордым ритуальным жестом. Людмор знает все расчёты наизусть, но беззаветно влюблён в свою писанину, в свой будущий magnum opus.       Не удивлюсь, если большую часть этого опуса будет занимать трагическая биография автора.       — Магия Света направлена на гармонизацию всех процессов в Меридиане. Поэтому я предлагаю использовать отрицательные стороны элементов и поставить в Завесе метки — они перетянут на себя бестолково фонтанирующие силы Света. С их помощью мы сможем открыть порталы в конкретных местах и направить в них… большее количество материи, чем Завеса способна воспринять. Я прикинул карту первых двенадцати… — Потаённица не отрывает от него внимательных пустых глаз. Людмор вытирает выступившие на лбу капли пота. — Но для стабилизации проходов мне нужно будет задержаться на Земле, ваше высочество.       Ах вот к чему это длинное вступительное слово. Мой «алхимик» захотел свободы.       Как ученый, я могу его понять.       Учёный верен своей идее-фикс, а не своему монарху.       — Я подумаю.       Людмор не двигается. Глаза его бегают, он кусает губы, а потом вдруг опускает голову, низко-низко, так, что седые лохмы полностью закрывают лицо.       — Уничтожение Завесы будет актом агрессии по отношению к Кондракару. Конечно, я понимаю ваши… опасения.       Опасения?!       Он ещё раз кланяется и идёт к двери. Его шаги не латные, но я всё равно вспоминаю белизну доспехов Герольда, белизну роз в гробу королевы.       — Хорошо.       Людмор оборачивается. Губы его изгибаются в самодовольной усмешке — похоже, уже осязает мощь элементов в своих костлявых лапищах. Апломбистый дурак.       Опускаю ладонь на голову потаённицы, и локоны-лозы обвивают моё запястье. Разрушение никогда не было моей специализацией.       — Ты подготовишь проходы в стене. В нужный момент мы откроем порталы и заставим жителей Меридиана бежать.       — Не сомневайтесь: всё пойдёт по плану. Силы пяти элементов особенно могущественны в этом городе, и я их использую!       Пряди потаённицы взбираются по моему предплечью, переплетаются с косами. Её гаустории, будто иглы, впиваются в затылок, чуть выше лопаток.       Она умрёт без меня.       Они все.       — Надеюсь ты прав, Людмор. Если, после стольких лет изучения стихий и Завесы, ты не справишься с раскрытием порталов… позорная глава для биографии великого учёного.       Он вспыхивает. Глаза его сужаются, а ноздри наоборот — раздуваются, как у бешеной лошади.       — Я справлюсь идеально. Ваше высочество.       Не сомневаюсь.       Ничто так не мотивирует, как задетое самолюбие.       Он уходит торопливым возмущённым шагом, а я закрываю глаза и откидываюсь на спинку трона. Людмор талантливый маг, но от его тщеславия у меня голова раскалывается.       На самом деле, она от всего раскалывается, не отвлекает даже боль в затылке и сытое урчание потаённицы.       Через несколько секунд я слышу, как Седрик подходит к подножию трона. Он умеет двигаться бесшумно, но при мне никогда не использует эту способность.       — Я передал ваши слова леди Грендаль, ваше высочество. — Голос низкий и вкрадчивый. Неудивительно, что придворные дамы так настойчиво приглашают его на балах: Седрик из смазливого мальчишки стал ещё более смазливым юношей. Хотя всё ещё любезно уступает мне пару дюймов роста.       — Что она ответила?       — Она… — Он потирает щёку, с которой ещё не сошёл алый след. — Высказалась метафорически.       Ну да. Оскорблённая невинность. Наверняка понеслась жаловаться своим «Великим» родителям, а те побегут к Совету, который обрушит справедливое негодование на и так больную голову принца-регента…       Глаза мои закрыты, но я вижу то, что видит потаённица, и не могу удержаться:       — Может, мне повернуться анфас, Седрик?       Он вздрагивает и отводит взгляд от моего лица.       — Прошу прощения, ваше высочество.       На самом деле я его не виню.       У растений есть органы, которые отслеживают температуру окружающей среды, животные определяют опасность по запаху, а мой оборотень всегда следит за реакцией своего господина.       Это механизмы выживания.       Блаженную тишину рушит грохот: двери тронного зала распахиваются, и раффлезия вваливается в них своей бесконечной, как божья милость, тушей.       — Вы не можете отменить свадьбу! — Бескомпромиссный тон, гордо вздёрнутый подбородок.       И изумленно распахнутые глаза, когда я говорю:       — Я уже отменил, ваше высокопреосвященство.       — Это вопрос государственной важности, а не вашего личного выбора, принц Фобос. — Как она умудряется вкладывать презрение не только в слова, но и в само положение губ? — Завтра вы вступите в брак с леди Дидиэр. Так постановил Совет.       Совет не может без владычицы и, похоже, опять её себе нашёл.       Что ж.       Мои стражи беззвучно подходят к дверям и распахивают их: на плиты тронного зала падают две свинушки — два жирных министра. Самые неосторожные и любопытные. Остальные толпятся позади: раз, два, три… все десять.       Пока я был занят в лабораториях, примас время зря не теряла.       — У меня есть предложение насчёт Совета, ваше высокопреосвященство.        Я поднимаюсь, и за моей спиной поднимается, как ряды фигур из терракоты, моя армия. Они растут, окрашиваются в веские, агрессивные цвета, оплетают колонны настоящими лозами и вьюнками поверх арабесковых, наполняют зал душистым удушливым ароматом.       — Хочу представить вам новые кандидатуры на роль советников. Думаю, господа министры не будут против и уступят. Не правда ли, господа министры?       Господа, бледные как поганки, беспорядочно дёргаются — тенеты лиан крепко держат их трусливые пятки. Раффлезия, наоборот, стоит как вкопанная, и лицо ее пунцовое, налитое, словно помидор: проткни кожицу — потечёт сок.       — Совет Меридиана не может состоять из гомункулов! — вновь раскрывается алая пасть. — Вы не можете…       — Тиш-ше, — перебивает её многоголосый хор.       «Ты не можешь».       Я слишком часто это слышал.       Расставляю руки: из ладоней вырываются огненные протуберанцы и натёртый до блеска пол отражает их, будто под нашими ногами разверзлась геенна.       — Это люди. Я их создал.       Раффлезия прекрасно осознаёт уровень моей силы, не может не осознавать, но всё равно обнажает в ухмылке ряд мелких акульих зубов.       — Люди — это не только две ноги и руки. У людей, даже у таких, как вы, ваше высочество, есть душа и воля. А ваши… — небрежный жест, — …ш-шептуны — лишь игрушки мальчишки, возомнившего себя богом! Церковь никогда…       Я успеваю сдержать огонь, пляшущий на ладонях, но левиафан тёмной энергии находит другой выход: из груди.       Похоже, мне нужно время, чтобы освоиться с новой силой.       Волшебное марево постепенно рассеивается. Нет ни советников, ни примаса — только одинадцать кустов роз. Бутоны пышные и налитые, как кубки. Достаточно сжать кулак — и чернильная кровь потечёт по ладони… Мои пальцы сводит судорогой. Не думал, что увижу тёмные розы где-то кроме кошмаров.       Седрик — я уже и забыл о нём — подходит к одному из кустов, хочет коснуться, но отдёргивает руку.       — Они... страшные, ваше высочество.       — Рассадим вокруг Капитолия.       — В-вы уверены?       — Страхам нужно смотреть в лицо.       Шептуны поднимают их на руки — осторожно, будто новорождённых. Потаённица несёт самый зловонный: тот пахнет, как и должна раффлезия — тухлым мясом, и шипы мстительно царапают нежную растительную плоть. Шептунья чувствует боль, знает, что такое боль, даже может рассказать. Но остаётся бесстрастной.       Она не человек…       — Ваше высочество, а я теперь могу говорить о Саде?       — Что?       — Помните, вы давали мне зелье…       Не помню.       — Четыре года назад. Перед тем, как показать лабораторию в междумирье… Знаете, очень сложно было ничего никому не рассказывать всё это время — придворные постоянно спрашивали, чем вы там занимаетесь…       — А. Это была вода.       Лицо его изумлённо вытягивается — почти до своего змеиного варианта.       Получилось обмануть оборотня, надо же.       — Вода? Но… но она же светилась!       — Фтор. Седрик, ради бога, где ты видел яд, который реагирует на мысли?       Седрик провожает моих созданий взглядом и шепчет:       — Таких, как вы, я тоже никогда не видел, ваше высочество.       А я беру одиннадцатый розовый куст — он мелкий, жалобно цепляется за меня короткими корешками. Минуту назад был министром с самой большой головой…       Жаль, конечно, что не грибы.       Нужно найти садовника.       По древесному стволу вьётся лиана, смотрит вверх упрямыми распущенными лепестками. Эта ванильная орхидея — из немногих непаразитов, что выжили при дефиците света. Ей нужна опора, чтобы расти, но ей не нужны соки другого живого существа: идеальный баланс несамостоятельности. Из её цветка, доверчиво льнущего к моим пальцам, я сделаю плоть.       Но из чего сделать душу?       Есть только один человек, в чьём разуме и воле я уверен.       Рассекаю ладонь и сжимаю орхидею так, чтобы светлые лепестки окрасились кровью. Для создания человека нужны мужчина и женщина, и своей я выбрал Флору. Я досконально изучил естественные законы, чтобы нарушить их.       Магия струится из земли по стеблю, в завязь, расходится оттуда золотистым пульсаром. Цветок вдыхает и закрывается, чтобы через девять месяцев превратиться в мой триумф. «По образу и подобию».       Осталось выбрать имя.       То самое, которое определяет судьбу.       Вместе с чёрными розами Капитолий погружается в гробовое молчание. Ни музыки, ни смеха, ни перешёптывания слуг. Безмолвие густое и обволакивающее, и я ныряю в него — в давно забытое чувство покоя.       Анафема пала на «тирана-еретика-убийцу-клятвопреступника… а также на всех, кто останется с ним рядом». И рядом никого не осталось.       Смешно и глупо, мои беззубые ненавистники. Если замок пуст, к «тирану» сложно подослать ассасинов.       — А тебя не пугает проклятие, Седрик?       В жёлтых глазах моего последнего советника отражаются огненные язычки — свиток, который любезно прислала её святейшество, горит синим пламенем.       — У меня свой бог, ваше высочество.       Пожимаю плечами.       Никогда не интересовался религией змееоборотней.       Герои, которые желают сразить Зло, засевшее в семи башнях, появляются быстро. И так же быстро заканчиваются — сотня розовых кустов, не больше. Об их живую стену разбиваются мечи и воззвания, их запах стоит над Капитолием удушливым репеллентом, отталкивающим всю прочую жизнь. Я создал новую, более приспособленную. Она пожирает стены замка, заглатывает залы и анфилады, распускается на мраморных колоннах и шпилях, смотрит на город с высоты птичьего полёта. Вместо птиц. Голуби улетели первыми. Нам осталась рыхлая гнилая завеса туч, но я знаю, что там, за ней, есть солнце. И либо я доберусь до него...       Либо пусть Меридиан умирает.       Стабильные, образцово-показательные порталы раскрываются каждый месяц, в один и тот же день, в один и тот же час — с точностью до минуты, в идеальном соответствии с картой, и конечно, в этом перфекционизме Людмора есть что-то истерическое. Поэтому я не удивляюсь, когда он выходит на связь после двенадцатого портала. Даже искажения магического зеркала не могут скрыть, что физиономия у Людмора осунувшаяся, мятая, как потоптанная хугонгами, и глаза горят усталой ненавистью. Воплощённое презрение ко сну.       — Свет гладкой пропасти освещает голос чародеев.       — Что?       — Это будет эпиграфом. Моей книги. — Людмор подносит к лицу толстый талмуд, смотрит на него едва ли не с плотским вождением. Обложка из чёрной кожи, декорированное теснение, застёжка «пять пальцев», знаки четырёх элементов, алые драконы, глаз с драгоценным зрачком…       — Что за чушь нуждается в таком вычурном обрамлении?       Он скалится и прячет книгу. Ненависть его такая же сонная и расфокусированная, как и его взгляд.       — «Об уме правителя судят по тому, каких людей он к себе приближает» — это будет эпиграфом к главе о вас, ваше высочество.       — На себя намекаешь?       — О нет! — Людмор смеется каркающим неискренним смехом и тут же заходится кашлем.       Похоже, он заигрался с силами, которые не способен обуздать.       — Вам, ваше высочество, нравится общество безропотных и безмозглых. Не чувствуете конкуренции.       — Вот и возвращайся. Немедленно.       Связь обрывается.       А ведь я даже не хотел его оскорбить.       Источник мягко флуоресцирует в сердце Сада, и, будто светлячки, вокруг блестят глаза шептунов. Это всё, что рассеивает тьму. Даже тусклый свет звёзд не пробивается через кроны, закрывающие Капитолий от мёртвого, предательского неба.       Когда-то я мечтал, как их листья будут реять штандартами нелеринского мира.       Сейчас они тонут во мраке, и мрак порфирой лежит на моих плечах.       Калеб сидит у бортика бассейна. Магический отблеск золотит венок на его голове, будто диадему Света, которую носила королева. Раздражение встаёт колом в горле, и я выталкиваю его наружу:       — Хватит уже мыть руки, Калеб.       Но он продолжает. Остервенело, до царапин, до содранной кожи… останавливается, только когда я подхожу вплотную. Я чувствую — без всякой магии — как он напряжён, как хочет вскочить и броситься прочь и как мучается тем, что не может: ноги его крепко переплетены с корневой системой Сада. Орхидея чахнет без света, я вынужден подкармливать его дополнительно.       Смотрю на его лохмы: обкромсал, испачкал какой-то коричневой грязью... где нашёл только?       — Зачем ты опять сделал это с волосами?       Молчит. Уставился в воду, как нарцисс, и молчит. Меня охватывает желание воплотить миф, надавить на его голову и подержать её в воде, чтобы вымыть грязь — и ту, что в голове, и ту, что на.       Он — единственный из всех шептунов — наделён душой, свободой воли, способностью мыслить, наблюдать и делать выводы. Я ни разу не вмешался в его разум, я позволил ему развиваться естественно.       Для чего?       Наклонившись, я вглядываюсь в его глаза: красные, с лопнувшими сосудами. Радужка из серой стала мутно-зелёной.       — И что за дрянь ты закапал?       Наконец-то он реагирует: поджимает губы и отворачивается. Беру его за подбородок, крепко сжав двумя пальцами, — Калеб обмякает, подаётся навстречу, но сразу же отдёргивается.       — Не трогай!       Торопливо, неловко встаёт на ноги, пытается отступить, путается в корнях и бестолково выворачивает их, будто хочет выдрать из земли. Уже в который раз. Знает же, что не сможет, морщится от боли, но распаляется только сильнее.       — Если тебя не устраивает твоя внешность, я могу её изменить. Просто попроси.       — Нет! Не хочу! Не трогай!       Через несколько минут он устаёт, обхватывает себя за плечи и опускает голову — с подбородка капают слёзы.       — Калеб, — из моей груди вырывается вздох, — что не так?       Молчит.       — Если ты мне не скажешь — я не смогу тебе помочь.       Качает головой. Слёзы разлетаются в стороны: одна падает в источник и по водной глади ползут круги.       — Гаанские луны, Калеб, или ты скажешь добровольно, или я тебя заставлю!       Похоже, стоило начинать с угроз — он вздрагивает, поднимает обиженный детский взгляд и выпаливает:       — Я просто… просто приложение!..       Меня накрывает дежавю — когда? с кем? — но прежде чем я успеваю вспомнить, Калеб тычет пальцем в своих собратьев-шептунов.       — Я не хочу быть ими! Не хочу тобой! Я суверенный!       Ох. Опять эта индивидуалистская чушь.       Для трёхмесячного существа, развитие которого было форсировано искусственно, он неплохо освоил речь, но с семантикой дела пока обстоят неважно. Зато экспрессии — хоть отбавляй.       Потираю виски. Не помогает, конечно.       — Ты кровь от моей крови. И мой шептун. Это не изменить.       — Не согласен!       Он бьёт себя кулаком в грудь — так, что остаётся вмятина, которая скоро нальётся соком и распухнет. Стремление к саморазрушению. Одна из множества, множества патологий… Нужно было всё же упорядочить его разум, вмешаться… а теперь я уже не рискну — под этими перепачканными лохмами безумие и хаос. Впрочем, я ведь могу уничтожить неудачный образец и начать с начала? Создать нового шептуна, использовать другое растение…       Могу.       Но не буду.       — Я хочу не здесь. — Калеб машет рукой в сторону города. — Я хочу жить там. Непринуждённо!       — Что мешает тебе жить в Капитолии?       Он открывает и закрывает рот. Пялится на меня несколько секунд с таким искренним изумлением, что мне кажется, будто я действительно сморозил глупость.       — Здесь не Капитолий. — Калеб обводит вокруг нас полукруг. — Здесь некрополь. Всё мёртвое. Ты. Они.       Чёрные розы. Он показывает на чёрные розы, которые растут вдоль стен. На мою лучшую метафору.       Корни отрываются от его лодыжек, и Калеб вскрикивает.       — Хочешь жить — иди попробуй!       Кровь заливает мраморный бортик бассейна, стекает в голубые воды и тает там розовой дымкой. Но Калеб улыбается — впервые на моей памяти. Бросается прочь. Каждый его шаг остаётся алой лужицей на траве.       Тупица. Он не проживёт без Сада и нескольких часов, удобрением станет, грязью, да и пусть! произошёл из праха и возвратится в прах…       Шептунские лозы тянутся к моим волосам, и я отмахиваюсь. Прочь! Прочь все!       Они не спорят — не могут, «безропотные и безмозглые», — уходят, прячутся в глубинах Сада и лишь смотрят из зарослей голодными волчьими глазами.       Они будут ждать.       Я сбрасываю мантию, вступаю в источник, прикрыв веки, погружаюсь с головой. Но водные объятия сегодня кажутся чужими и бессмысленными: магия вливается в тело, будто в пустой кувшин. Сейчас я бы предпочёл не Прат, а Лету. Чтобы хоть на несколько минут в разуме моём наступила блаженная, бесстрастная тишина… Сколько ни бьюсь, ни протыкаю корнями планету до самого ядра — не могу понять, что сделала Лерин. Какая формула? Какая стихия? Неужели, едва начав, я должен признать поражение? Признать, что достаточно вернуть принцессу, женщину, и под её безусловной властью мир будет спасён? Что Свет Меридиана исправит за секунду то, на что я... Нет, нет! Да разве смерть не лучше такого спасения, а, Меридиан? ты согласен существовать в безусловной зависимости от? я бы ни за что... и Калеб… не согласился тоже...       Вспышка. Как Свет Меридиана, но не опаляющая — без его священной, издевательски-недостижимой мощи. Наоборот — кажется, подайся, протяни руку, и сияние окутает тебя, обовьётся вокруг, будто усик бенинказы…       Что это?!       Выныриваю из воды. Вижу перед собой чешуйчатое лицо Седрика — а ты здесь что забыл? — оглядываюсь вокруг. Ничего особенного. Мои травы и кустарники, мои шептуны, мои левкои, которые сейчас, ночью, источают вязкий медовый аромат…       Маска Седрика намокла — медленно сползает с лица, и он поддерживает её рукой.       — Ох… простите… ваше высочество… Этот ненормальный шептун… а я к вам… а вас не видно… — Он опускает глаза, и они отражают небесный цвет магических вод. — Я не хотел! Уже выхожу!..       — Стой.       Седрик замирает в середине движения, в невозможной для человека позе: талия, там, где тело переходит в хвост, перекручена, взгляд в сторону — боишься смотреть на меня, предатель очередной?! Его плечи усыпаны магической росой — на чешуе капли кажутся зеленоватыми, будто растительный сок.       Нет. Здесь какая-то ошибка. Седрик посредственный маг, а это было… это… Наверное, случайность, портал открылся, силы принцессы прорвались, Людмор шутит, что угодно, но есть только один способ узнать наверняка, и я тянусь кончиками пальцев к его лбу.       — Мой князь…       Странный шёпот. Будто о помиловании просит. Никогда раньше не просил.       Ну да ничего, потерпит, мне ментальная магия тоже не в радость. Я изучал её, как изучал гармонику, риторику и алхимию — просто чтобы знать, — но эта магия слишком ненадёжна, субъективна, слишком зависит от восприятия самого мага. Да и, что уж, — интимна, отвратительна по природе своей. Входить внутрь чужого разума с чужими страхами, надеждами, желаниями и мечтами, — это как…       …как касаться одуванчика. Множество маленьких золотистых цветков в одной корзинке. Каждый — узкий, вытянутый, жёлтый, будто солнечный луч, и каждый доверчиво льнёт навстречу. Никакого сопротивления. Значит, мой змей, тебе правда нечего скрывать? Но что тогда… Не понимаю. Ненавижу не понимать.       Берусь за цветок — тот, что ближе.       …ненормальный шептун окончательно стыд потерял: сидит на троне! и опять этот дурацкий венок на голове. Надо намекнуть господину: не к добру этот венок…       О, заметил. Наконец-то. Вскочил, выхватил меч — и где ты его только достал, клубень ты картофельный? Вот, молодец, испугался, понёсся прочь. Беги-беги, на грядку возвращайся, и на кой ты князю моему… Это что? Кровь?!       Коридор-лестница-сад-розы-розы-источник…       Вот оно что.       Калеб из Сада отправился прямиком в тронный зал — молчаливая хитрая тварь… А хотя, чему я удивляюсь? Эсканоровская кровь. Не стоило всё же из неё…       Цветок в моей ладони — послушный и мягкий, как перчатка когда-то. Это так легко: сжать сильнее, раздавить, оторвать, — он не отпрянет, и это почему-то успокаивает. Моя власть здесь абсолютна, как никогда на троне…       Чувствую, как что-то касается щеки. Не моей. Седрика. А вот рука — моя, скользит по его лицу, там, где была маска — много лет была, и никто не касался, и чешуя уже побледнела, а сейчас под ней — жарко, горячо, как от яда heracleum…       Берусь за другой цветок, самый яркий.       …всё пёстрое, утрированное, будто кричит «я живое!» и пышет магией: пальмы, гелиотропы, камеи с ванилью. От буйства ароматов язык чешется, хоть об орхидею и чеши, а ещё вонючая олива эта, будь она проклята! А ещё свет, что в замке, что на улицах, что здесь — вгрызается в зрачок; кто придумал, что свет — это благо, им бы мои нечеловеческие глаза…       — Сажать в центре сада дерево — пошло.       Мой принц замирает. И Сад замирает вместе с ним. Блекнет пестрота, отступают запахи, звуки. Остаётся только его голос — упрямый, низкий, — его запах — запах тёмной летальной магии, с которой он так настойчиво борется, причиняя боль и себе, и другим, — и его тень. Уткнуться бы в неё, свернуться кольцами вокруг, вплавиться да так навечно остаться.       — Центр — это я.       Ты — это всё.       Цветок бьётся в ладонь… нет. Это пульс на шее. На чьей? не знаю. И странный восторг — переполняющий, абсолютный, будто в моих руках что-то бесценное, жизненно важное — что может быть таким важным? магия Света Меридиана? — рождается из сердец — неужели об этом ты говорила, королева…       Пальцы скользят ниже, по груди — по чьей? знаю только, что она готова раскрыться, распустить рёбра как лепестки. Пальцы перебирают мокрые, прилипшие к коже пряди…. чьи?.. магический источник мерцает вокруг и расходится волнами пассифлоры: белый, синий, белый…       Ещё один цветок одуванчика. Новый.       …его косы — часть его антиклассической, провокационной красоты, очередной его непримиримый вызов Меридиану, — такие тяжёлые, что их никогда не трогает ветер. Такие же основательные, как всё в нём, фундаментальные, неизменные, и это не скопировать, не повторить, и хочется стать одним из его растений, безмозглым, но близким. Оплестись вокруг, принять на себя удар его опасной, разрушительной, плещущей через край магии, и дотрагиваться, как сейчас: к уголку рта, потому что рука сама тянется — как будто — убрать прядь — на самом деле — коснуться…       Я чувствую это прикосновение. Чувствую мурашки на кончиках его пальцев и мурашки на моих губах. Чувствую, как спирает дыхание и щемит в груди, больно и нежно. Та вспышка была не магической, но сильнее всех стихий. Чья это мысль? кто шагает навстречу?..       Одуванчик. Он всё ещё передо мной, и я хватаюсь за цветок, потому что ноги подкашиваются и надо за что-то схватиться.       — Не хочу, чтобы он остался совсем один. Одиночество озлобляет.       Она скоро умрёт.       Обычно люди не слышат запаха смерти, но она особенная. Она не знает, как, где и когда, но знает, что это произойдёт.       — Приглашение. — Протягивает конверт. — Прости, не могу дать полезный совет. Сама я не справилась.       Она улыбается, так, будто уже хоронит себя. Блекнет солнце за окном, блекнет золото короны на её голове и само её сияние... сияние Света Меридиана, договариваю я.       Выдёргиваю цветок. С мясом, так, что сок брызжет. Разрываю контакт. Седрик вскрикивает, отшатывается, хватается за голову: волосы его падают в воду, на позвоночнике чешуя сменяет все цвета пассифлоры. Остаточной связью слышу отголосок его боли. Блокировать.       А забавно: он ведь никогда не вспомнит, что за воспоминание я вырвал… Вот почему королева «ничего не заметила». Сколько раз он с ней встречался? Нет. Не хочу знать. Только одно:       — Всё это тоже входило в договор?       Он открывает глаза — из них течёт кровь, обычная, человеческая, — размыкает губы и сипит. Судорога от боли, говорить не может. И маску сжимает в руке — единственный подарок. Однако, эффектный жест. И взгляд такой драматический, искренний, молитвенный «позволь-помочь-тебе» взгляд... Нет. Нет, моих молитв никто никогда не слышал.       А какая, всё-таки, самоотдача! бесценный кадр!       Уберите.       Покорные моей воле, шептуны спускаются в источник, тянут к нему путы-лозы, а я отворачиваюсь. Выхожу. Просовываю руки в рукава мантии — глаза задерживаются на ладони, которая ещё помнит упругий, не желавший вырываться цветок. Наверно, надо было всё чувство вырвать…        Хотя, нет. Мой оборотень теперь сам меня возненавидит. Так ведь всегда и бывает, когда… Абсурд!       Его уже нет рядом, а связь осталась. Тонкая золотая нить — как солнечный луч — трепещущая, жалкая. Пусть. Гарантия непредательства. Да и мало ли — понадобится отдать приказ не вслух. Бесценный кадр ведь.       Проклятие!       По обе стороны от меня разноцветный, имитирующий жизнь некрополь — и я его центр. Иду до границы, туда, где уже нет деревьев, ничего нет, только стена трупов — чёрных роз… символы Любви, Веры и Верности, и Меридиан за ними, и над ними — небо, которое кажется пустым. Но ведь это опять ложь, да? Там Цитадель Добра и Справедливости. А ещё с небес смотрят мёртвые. И боги. Всевидящие авторы наших судеб.       Ты ведь смотришь?       Ветер доносит сладковатый аромат гнили — многие розы гниют изнутри, ничего не поделать. Гнилые розы, гнилые люди. Шептуны — безропотные, безмозглые, безусловно достойные доверия — шелестят, собираясь за моей спиной, обвивают меня лианами, лозами, усиками бенинказы — я вижу нашу длинную рогатую тень, а потом их голодные тела полностью скрывают меня от мира. Иллюзия ограждённости. На самом деле я, как недописанная книга, просто стою и жду, пока кто-то не воткнет в меня очередную

метафору.