Пленники Рима

      К нашей великой досаде, местные боги воспротивились чужестранцам, вздумавшим бороздить воды лазурного теплого моря Италики. Не успели мы сделать и одного перехода при слабом ветре со стороны восхода, когда перед нами выросла смутная гряда обрывистых каменистых холмов, преградившая нам путь домой. Сван громогласно ругался, рассылая проклятия злосчастным ванам и взывая к ассам-покровителям (1), а мы тревожно вглядывались в очертания незнакомых берегов, населенных неведомыми народами. Кто знает, быть может нашу лодку ночью волшебным образом прибило к самым корням Иггдрасиля (2), и мы уже пересекли ту грань, что отделяет сущий мир от мира духов и предков?..       Узрев в полете птиц и цвете волн ответы на свои вопросы, Сван воспрял духом и приказал нам повернуть парус так, чтобы ветер погнал фелуку вдоль этого неизвестного берега. И вскоре в лучах восходящего солнца мы узрели очертания римского города, стоящего на зеленых холмах и спускающегося белыми домиками к самому морю. Хищный орел не хотел выпускать добычу из своих цепких когтей. В отдалении прошло несколько рыбацких лодок, с которых нас кто-то окликнул, но мы поспешили свернуть в открытое море, пока стоящие в порту чудные ладьи италиков не погнались за нами.       Целый день мы шли под парусом в отдалении от линии берега, тянущегося по правую руку, и удачно избегая столкновения с либурнами и триерами (3) империи, бороздящими здешние воды. Наша утлая лодчонка не привлекала их внимания — подумаешь, рыбаки! Какой с них спрос, кроме бедного улова. Зато ловкость Свана в управлении с парусом и кормчим веслом, и изобилие рыбы в этих теплых водах, столь непохожих на суровое холодное море моего детства, обеспечили нам благополучную и сытую ночную стоянку на пустынном берегу.       По счастью, мне удалось разыскать неподалеку ручей и набрать в бурдюк достаточно воды, чтобы не томиться от жажды в течение последующих трех-четырех дней. Выловленную за день с помощью рыбачьих снастей рыбу мы запекли на камнях, разведя в небольшой расщелине с помощью найденного в фелуке трута костер из плавника. Пропитанная солью и выбеленная солнцем древесина горела плохо, давая больше искр и треска, чем жара. Но даже полусырая, рыба показалась мне изумительно вкусной после трех дней вынужденного голодания и нескольких месяцев пустой бобовой похлебки.       В эту ночь мы постарались заготовить рыбу впрок, а то, что недопеклось, решили довялить на солнце. Кроме рыбы и воды мы взяли с собой недозрелые ягоды дикой оливы и собранные в ручье сладковатые корни осоки. На лодке оказалось запасное полотнище паруса, из которого Сван нарезал ножом квадратные куски — проделав посередине такого куска дыру и подпоясавшись веревкой, можно было считать себя почти одетыми.       Захватив рассветный ветер, мы снова отправились в путь, надеясь благополучно минуть коварные ловушки здешних богов и добраться до тех мест, в которых бывают снекки (4) наших северных собратьев. Сван всю дорогу болтал о том, что успел узнать о нравах италиков, пока был в плену. Он был в самом сердце империи и рассказал нам много такого, что не раз заставляло меня и Сигурда обзывать его «языком лживого Локи» или попросту болтуном. Но Сван горячо клялся костями предков, что видел собственными глазами город-муравейник, полный высоких каменных святилищ и огромных многолюдных домов. Еще он баял нам про больших серых зверей с громадными белыми клыками и гибкой пятой лапой, растущей прямо из головы, и невиданных белых лошадей в черную полоску, и чудовищных пятнистых коров с длинной, выше мачты либурны шеей, и страшных желтых кошек размером с быка…       За болтовней Свана мы незаметно проскочили еще два италийских города и почти поверили в грядущее возвращение на родину, когда береговая кромка по правую руку вдруг отступила, открыв нам дорогу на закат, в бескрайнее синее море. Но если рыбаками не интересовались римские триеры, то для пиратов, промышляющих по берегам Адриатики, наша лодка была своеобразным уловом.       Через семь дней успешного плавания, мы натолкнулись на быстроходную критскую ладью. Заметив одинокую рыбацкую лодку, критяне развернулись и быстро пошли на сближение, намереваясь протаранить борт фелуки. Поняв, с кем имеем дело, Сван, Сигурд и я приготовились дорого продать свою жизнь. Вооружившись веслами, мы молча смотрели, как надвигается на нас кованый нос черной либурны. Критские пираты тыкали в нас пальцами и улюлюкали, предвкушая легкую добычу, но когда от носа ладьи до борта фелуки оставалось не больше стрелища (5), Сигурд и я отогнали лодку в сторону несколькими мощными гребками.       Критяне тут же вскинули круторогие луки, и парус фелуки упал, сбитый метким выстрелом, но либурна прошла мимо, не успев сбавить ход. С ее борта в воду посыпались бронзовые тела, десяток пловцов окружил лодку, стремясь раскачать и опрокинуть ее или взобраться на борт. Мы сбивали и отпихивали их вынутыми из уключин веслами, но критяне, оставшиеся на корабле, продолжали пускать в нашу сторону стрелы, от которых можно было спрятаться, лишь согнувшись за невысоким бортом фелуки.       Не успев толком подраться, Сигурд упал за борт, пораженный в грудь чьей-то меткой стрелой, и пловцы-пираты тут же отволокли его к галере. Сван яростно махал веслом, как секирой, невзирая на лучников, когда по его веслу ударило длинное весло с либурны, и он едва устоял на ногах, выпустив из рук свое грозное орудие. Ударом по голове я сбил в воду еще одного слишком близко подобравшегося пирата, но короткое кормовое весло разломилось, встретив на пути лодочный борт. Сигурд унес с собой нож и с ним последнюю возможность умереть свободными. Как только критяне поняли, что мы больше не можем причинить им вреда, они перевернули лодку и без труда захватили нас.       Так я и Сван, поминая Хель и Ньёрда недобрыми словами, разделили участь раненого Сигурда. Нас связали, как баранов, и бросили в вонючий трюм.

***

      Кузнецу Сигурду повезло — он получил смертельную рану в сражении с врагом и быстро отошел в мир предков и героев. Пусть погребальным курганом для него стало это чужое море, куда пираты сбросили тело, но дух его все равно найдет пристанище в чертогах Вотана. Мне же норны вырезали на дощечке моей судьбы несчастливую руну.       Мерная качка и плеск воды под дружными ударами весел заменили нам солнце и звезды, но скоро я перестал считать время. Какая разница, если утекающее между пальцами, как вода, оно приведет меня к новому позору?       Вскоре улов пиратов пополнили двое ахейских мальчишек. Они испуганно жались в углу темного трюма, обнаружив по соседству косматых и бородатых варваров. Еще через какое-то время в трюм галеры спустили нескольких женщин, с ног до головы завернутых в черное полотно. Я видел только их полные слез и отчаянного страха глаза, и даже не знал, какому племени они принадлежат, но впервые подивился тому обращению, которое критяне позволяли себе по отношению к этим невольницам. Их поднимали на палубу каждый вечер и подолгу насиловали, невзирая на протесты и стоны.       Я помнил в своей жизни двух женщин — мою приемную мать, рыжеволосую Ингрид, и сестру, белокожую голубоглазую Хёлле, которые все еще ждут моего возвращения из похода на Данувий. Я считал себя мужчиной, я прошел обряд таинства посвящения в мужи и воины, я познал тело и ласку женщины-жрицы богини Фрейи (6). И не мог согласиться с тем, что другие народы так явно и так безнаказанно пренебрегают заветами самой праматери-земли Нерты, хранительницы женского чрева и домашнего очага. Когда-то отец собственноручно отхлестал меня за то, что я грубо толкнул дочь его друга, и я запомнил то почтительное обращение, которого удостаивалась в нашем доме любая, вошедшая под его кров женщина. Я не мог вспомнить случая, чтобы в племени авионов женскую любовь и ласку нужно было брать силой. Право дать прибежище для мужского семени в своем лоне и прорастить из него новую жизнь — священно, и потому мужчины должны состязаться между собой за благосклонность юных невест и даже пленниц. Женщина дает жизнь, значит, она и выбирает, кому отдать свою любовь. Насилие над женщиной мыслилось для меня неслыханным нарушением ее священного предназначения, и потому я испытывал гнев и бессильную ярость, когда до моих ушей доносились звуки оргии и крики несчастных пленниц. На вилле Килиана женщины-рабыни содержались отдельно, надсмотрщики иногда ложились с ними, но там я не видел и не слышал ничего такого, что дало бы мне повод думать о них, как о насильниках. Пираты-критяне ими были, и это внушило мне глубокое презрение ко всему их племени.       Пребывание в грязном трюме пиратской галеры закончилось, когда однажды ночью, в безлуние всех пленников подняли наверх и перевели по шатким мосткам на борт другого судна, по виду и неповоротливости больше походившего на плот. Его палуба была завалена какими-то тюками, клетками со зверьем, коврами, горшками, и Сван мне сказал, что это торговое судно.       Критянин, выступивший в роли продавца своего «улова», вступил в разговор с важным человеком, который придирчиво осмотрел предлагаемый ему живой товар. Женщин он взял не торгуясь, юные греки вызвали у него повышенный интерес, а я и Сван стали предметом ожесточенного спора на быстром и непонятном языке. Сван потом передал мне то, что понял из их разговора.       — Что, ты опять хочешь всучить мне грязных северян? За пятьсот денариев каждого? — кричал купец, — Да в уме ли ты? Я не выручу за них и тысячи сестерциев в Таренте! Кому сейчас нужны эти худосочные оборванцы!       — Продай их любому ланисте, и он покроет твои расходы с избытком! — предложил критянин. — Смотри! — он дернул меня к себе и показал на шрамы, — это воины! Нептун знает, как их занесло на жалкой скорлупке в нашу сторону, но ты не прогадаешь, купив их у меня!       — А… должно быть, беглые рабы? — купец всмотрелся в мои руки и обнаружил на запястьях следы цепей. — Ага! Ты хочешь дважды одурачить меня, сын гиены и стервятника! Продаешь заведомо дурных строптивых варваров, да еще паршивых наверняка! И просишь за них такую цену, будто они — сытые нумибийцы!       — Э-э-э… Пакулий! Ты же хорошо меня знаешь! — критянин широко улыбнулся, — Когда я тебе продавал вещь, за которую ты не мог выручить вдвое больше денег, а? Если не сбудешь их к следующей нашей встрече, я сам принесу обоих в жертву Меркурию, чтобы он даровал тебе больше удачи! Идет?       На этот довод у купца не нашлось возражения, и он согласился взять нас за предложенную пиратом цену. Торг был окончен, довольный критянин вернулся на либурну, быстро отчалившую и растворившуюся во мгле, а мы остались на палубе торгового италийского корабля под охраной двоих хорошо вооруженных слуг нового хозяина.       Купец еще раз окинул меня и Свана недовольным, но оценивающим взглядом и приказал стражникам проверить наши путы и понадежнее привязать нас к мачте, отдельно от других пленников. После того, как он убедился в выполнении своего распоряжения, настала очередь мальчишек-греков быть подвергнутыми тщательному осмотру. Пакулий даже велел слуге принести лампу, так ему не терпелось убедиться в качестве товара, приобретенного у критских разбойников.       Мальчишки по росту выглядели ровней моим младшим братьям, оставшимся в далекой Свее, но дети Хрольссава и Ингрид были румяными белокожими крепышами с ярко-рыжими волосами, а эти южане были смуглы, чернявы и хрупки, как соломенные прутики. Они боялись нас со Сваном, но еще больший ужас им внушал этот тучный работорговец, который с явным удовольствием и вожделением оглядывал их тонкие ноги, трогал безбородые лица и мял ягодицы. Я с удивлением заметил, что Пакулием овладела похоть, когда он гладил тела юных пленников, и он некоторое время звучно пыхтел, заставив своего слугу ублажить его, подобно женщине. Сван и я во все глаза смотрели на то, как раб торговца подставил ему зад, позволив хозяину грубо овладеть собой. А мальчишки, вызвавшие у купца желание, дрожали, как овцы перед волком, поняв, какая участь может ожидать их после перепродажи. Воистину, куда смотрят здешние боги?!       Удовлетворив похоть, купец с довольным кряхтением шлепнул слугу по спине и отпустил его, мутным взглядом скользнул по немым свидетелям этой сцены, и удалился в сопровождении раба туда, где высилась его полотняная палатка. Оба грека по знаку стражника юркнули к тюкам и устроились на свернутом ковре, в бессонном страхе ожидать рассвета. Женщин-пленниц разместили где-то у палатки торговца.       Я и Сван, убедившись в том, что сыромятные ремни пут не поддаются, немного пошептались, обсуждая презренных италиков и критян, а потом прислонились спинами к мачте и уснули под тихий шелест волн и мерную качку широкой палубы.