Пленники Рима

      Два дня спустя, торговое судно купца Пакулия прибыло в крупный италийский порт Таррент, где, как поведал мне Сван, был большой рынок рабов. Пока мы были в пути, Сван научил меня многим незнакомым латинским словам, рассказал о странных обычаях жителей римских городов, поделился историями своих товарищей по несчастью. Еще он рассказал об аренах, на которых пленников заставляли драться до смерти друг с другом и с дикими зверями, но не ради божьего суда (1), а на потеху толпы, о состязаниях колесниц, о местных богах и не отягощенном трудами образе жизни свободных людей Рима. Сван, в отличие от меня любил поболтать, потому успел узнать много языков и историй. Но от его россказней я стал лишь больше ненавидеть этот край, в котором боги допускали убийство не ради добычи, правды или мести, а ради пустого зрелища, и где главной заботой любого свободного человека было праздное безделье.       Таррент поразил меня огромной пестрой разноязыкой толпой, ослепительно белыми большими домами и храмами-святилищами местных богов, мощеными дорогами, обилием незнакомых образов, запахов и звуков. Он ни в какое сравнение не шел с тем захудалым городком, в который нас привез после боя в ущелье работорговец Дициус.       Когда нас согнали по сходням на каменную пристань, я замер в неподдельном страхе — у портовых ворот надо мной возвышался грозный бородатый великан с трезубой рогатиной. Видно, это был Эгир — страж моря, собрат Мимира (2). Он опирался на каменный столп, из которого торчали носы кораблей.       Я с опаской указал на него Свану, но он только весело посмеялся моему невежеству и сказал, что это каменный идол бога морей, грозного Ньёрда или Нептуна, как его называли италики. Я сперва не поверил ему — разве могут быть у идола такие глаза, волосы, выступающие мускулы, складки одежды? Наверняка этот великан собирался выпить море, когда какой-то могучий бог обратил его в наказание в камень.       Но, когда нас провели через весь город, оказалось, что он был просто наводнен каменными воинами-великанами и великаншами в образе прекрасных дев-валькирий. Я видел, что они стоят и сидят на специальных возвышениях, или в прохладной глубине огромных домов-капищ, у ног некоторых статуй лежат охапки цветов, перья птиц, гроздья винограда и стоят железные треноги, над чашами которых поднимается ароматный дым. Должно быть, это и впрямь могучие италийские боги, чудесным образом придавшие мертвым камням свой вид и стать. Не мудрено, что италики под их покровительством покорили пол-мира!       Пакулий важно шествовал впереди каравана из носильщиков, слуг, охранников и рабов. Слуга держал над ним квадратный кусок ткани, натянутый на хитрый каркас из тонких жердей, так что купец всегда был в тени. Он часто останавливался, здоровался и заговаривал с такими же важными людьми в белых расшитых золотом или пурпуром одеждах, и весь караван замирал, ожидая под палящим и слепящим полуденным светилом, когда господин обменяется последними новостями или справится о предстоящих торгах.       К богатому дому торговца мы подошли, изнывая от жажды, со слезящимися от яркого солнца и белой пыли глазами и обгоревшей на лицах и плечах кожей. Караван встретил управляющий, он почтительно поприветствовал своего недовольного господина и отдал несколько быстрых распоряжений, по которым женщин отделили от других невольников и препроводили в дом, а с нас стражники сняли путы и остриями копий оттеснили к низкой глухой дверце в белоснежной ограде. За ней оказался просторный зарешеченный двор, где уже слонялось или сидело в тени навеса около дюжины невольников-мужчин, и несколько мальчиков немногим старше или младше двоих греческих пленников.       Щурясь от нестерпимого света, Сван все же первым делом приметил в углу двора большую лохань, и мы, наконец, напились теплой мутной воды и смыли с тел белую пыль и морскую соль, который день разъедавшую кожу.       Остальные рабы не спешили знакомиться с нами, но Сван сам подошел к группе крепких светловолосых мужчин, и скоро они неспешно говорили о чем-то на языке, который иногда был слышен и в нашей стороне мира. Я не хотел никаких расспросов и бесед, и, устроившись возле стены, по которой во двор сползала тень, провел остаток дня в угрюмом молчании.       Вечером двое слуг купца принесли невольникам лепешки, соленый козий сыр и пару кувшинов свежей воды, но я даже не посмотрел в их сторону.       Неугомонный Сван решил поделиться со мной новостями, а заодно и едой. Он подсел ко мне, протянул половину лепешки, кусок сыра и остатки воды на дне кувшина, и начал рассказывать то, что успел узнать. Я не стал оскорблять его отказом, хоть и не испытывал особого желания слушать его болтовню. Но Сван не обращал внимания на такие пустяки — ему просто нравилось говорить, и он говорил бы даже с дырой в стене, если бы рядом не нашлось иного уха. Так что мне пришлось подставить свои уши его речам.       По слухам, которыми поделились со Сваном другие невольники, большие торги назначены через два дня, и купец до этого времени не будет трогать нас. Убить охрану и сбежать отсюда пытались многие, но их останки до сих пор висят на больших крестах вдоль дороги на Рим, в устрашение и назидание живым.       Среди тех, кто был с нами в этом загоне, нет строптивых — такие рабы содержатся в особой тюрьме и с них вообще не снимают ошейников и цепей. А кое-кого за попытку к бегству метят каленым железом, чтобы тот, кто такого раба захочет купить, знал, что он пригоден лишь для тяжелой работы на стройке или в руднике, а не в доме или на вилле. Если раб захочет узнать что-то о своей стоимости или о том, на каком рынке его будут продавать, он должен просить кого-то из домашних рабов расспросить об этом управляющего домом и потом расплатиться тем, что за это спросят. Но рабу обычно нечего дать, кроме своего тела, потому за такую услугу придется заплатить, подставляя для утех домашнего раба свой зад.       Я только сплюнул и отпустил в адрес похотливых латинян несколько крепких проклятий. Зачем платить им такую позорную цену, если нет никакой разницы, где, когда и кому тебя продадут? На это Сван сказал, что разница есть — рынок рабов разделен на несколько частей — в одной продают женщин для дома и наложниц, в другой — детей, в третьей — мужчин для полевых и прочих сельских работ, в четвертой — ремесленников, мастеровых и ученых рабов, знающих письмо или умеющих играть на музыкальных инструментах.       Но самые прибыльные торги — это, конечно, те, на которых свой товар отбирают владельцы гладиаторских школ. Через одну луну италики будут чествовать своего главного бога, и в его честь повсеместно пройдут большие игрища, состязания и бои, потому ланисты и покупают сейчас побольше рабов, чтобы успеть сделать из них бойцов арены.       — Надо задобрить кровью духов, чтобы попасть туда! — я загорелся надеждой на то, что позорному плену скоро придет конец — Тогда мы умрем мужчинами и попадем в чертоги Вальхаллы!       — Откуда тебе известно это? Норны нашептали во сне? А вдруг здешние духи и боги не пожелают отпускать твою душу в чертоги Вотана? — сердито вскинулся на меня Сван, и я увидел, что жажда жизни сделала его слишком слабым для воина. Но он никогда и не скрывал от меня, что в Вальхаллу не торопится, покуда не увидит вновь северные земли.       — Гладиаторы хоть и умирают с оружием в руках, но долго не живут, как рабы на стройке или вилле. К тому же, со стройки или с загородной виллы легче убежать, а вот из школы гладиаторов в одиночку не выбраться. Правда, был среди аренных рабов один такой, кому удалось сплотить вокруг себя хирд и не только сбежать из школы, но и поднять большое восстание по всей Италике. Да вот только боги были не на его стороне, бунт подавили, и всех, кто восстал, казнили. Был он фракиец, Спартаком прозывался.       Сван рассказал так же, что были и такие гладиаторы, которые получали свободу и становились вольнонаемными бойцами, охранниками или же содержателями таких же школ. Но большинство из них находило свой конец на арене под свист и вопли толпы.       Его рассказы смутили меня. Если он прав, и местные боги сильнее тех, к кому я непрестанно взывал в плену, то моя душа, исторгнутая из тела, окажется в мире, незнакомом ей, и потеряется без проводников. Могущество местных богов питается кровью жертв на аренах, а значит, души гладиаторов и на том свете остаются в услужении и неволе, и не могут вернуться к родному племени, чтобы снова войти в этот мир, сплотившись в тело младенца во чреве матери. Да и примет ли Одноглазый в свой чертог того, кто умер рабом, пусть даже с мечом в руках?..       Нет, становиться гладиатором, чтобы жертвовать кровь чужим богам, я расхотел. Я сказал об этом Свану, он согласился со мной и задумчиво замолчал, еще немного посидел рядом, а потом ушел спать на солому под навесом, где пленники устроились на ночлег. Я остался у стены, которая медленно отдавала накопленное за день тепло прохладе вечера.       На город и дом купца спустилась ночь. Она всегда наступала в здешних краях очень быстро — будто колесница, влекущая по небосклону солнечный диск, падала с высокого утеса, а не степенно въезжала в мрачную пещеру царства дочери Локи (3). В квадрате неба за высокими стенами тюрьмы зажглись далекие небесные огни — то были искры от костра, на котором жарился чудесный кабан Сэхримнир (4) для пира воинов в чертогах Высокого.       Глядя на эти далекие холодные искры, я почувствовал, как горло сжимает рука скорби, и тоска, вдруг пронзившая грудь острой болью, исторгла слезы из прежде сухих глаз. Я сжал зубы, спрятал лицо в ладони, и сидел так долгое время, то едва дыша от неведомой доселе муки, то задыхаясь от бессильной ярости. Я хотел выть в это черное небо, как волк Фенрир, обманутый асами и опутанный заколдованной цепью Глейпниром (5). Но вставший в горле ком давил даже тихий стон, и я молча раскачивался у белой стены, обхватив себя руками и уткнувшись в колени.       Легкий шорох, раздавшийся рядом со стеной, заставил меня быстро поднять глаза. Передо мной стоял один из захваченных критянами мальчиков-эллинов, он испуганно отшатнулся, когда я вскинул свою косматую голову, но не убежал. Его большие глаза смотрели то на меня, то на кусок сыра и кувшин, но он молчал, не смея просить меня поделиться с ним этой скудной пищей. Тогда я взял сыр, нашел остатки лепешки и протянул их мальчику. Он недоверчиво помялся, потом осторожно протянул руку и быстро схватил еду.       — Возьми воды, — сказал я, поставив перед собой кувшин, где еще оставалась пара глотков. Он вздрогнул от звука моего хриплого напряженного голоса, но послушно взял кувшин и ответил что-то. Чтобы я точно понял, что это — слова благодарности, мальчик поклонился мне и ушел туда, где ждал брат или друг, с которым ему довелось разделить неволю. А я возблагодарил богов и предков, что норны вовремя прервали жизнь побратима Харальда — теперь он пирует там, в Вальхалле и, быть может, смотрит на меня оттуда… Мне было бы горько вдвойне делить с ним эту муку плена и позора.       Под утро я уснул тяжелым сном, несмотря на освежающую прохладу, опустившуюся на камни и стены тюрьмы. Во сне ко мне явился Харальд, он весело смеялся и протягивал мне рог с медом, его молодое лицо сияло жизнью и жаждой новых битв. Он сказал мне:       — Ты не раб, пока не смиришься с этой долей сам! Возьми меч, освободи свой дух из оков плоти — и я встречу тебя у Вальгринда, как воина! (6).       Проснувшись, я ощутил себя сильнее и отогнал черное отчаяние от своей души. Новый день сулил новую надежду, а значит, я должен жить и должен быть достаточно силен и ловок, чтобы взять свободу в бою или хитрым обманом. И да помогут мне в этом дисы-хранители, могучий Вотан и коварный Локи!       Купец Пакулий наутро производил с высокого балкона осмотр товара, и прикидывал, за какого раба сколько сестерциев (7) просить. Крепыши-сарматы и кочевники-скифы были выгодным товаром для полевых работ или ухода за животными, они на грядущих торгах могут уйти по пятьсот-семьсот монет за каждого, а если найдется покупатель на всех разом, то он готов и сбавить немного — лишь бы сбыть их до начала сбора нового урожая и окота овец. Мальчишек он лично покажет двум-трем постоянным покупателям, знатным таррентцам и брундизиям, которые предпочитали забавы с греческими эфебами женам и наложницам. Они выложат за каждого не меньше трех тысяч… Женщины уйдут с торгов по даровой цене — киликийки, да к тому же порченые этими проклятыми критянами, кроме как на роль черновых служанок или рабынь на виллу, никого не заинтересуют. Ну, а двое косматых северян, этих точно нужно показывать ланистам — пускай берут их для травли зверями на ближайшие плебейские игры. Только нужно их немного привести в товарный вид, тогда и цену можно будет повысить, сбыть обоих тысячи за полторы — и втрое покрыть расход на их покупку!       С этими мыслями, он приказал своему управляющему позвать цирюльника из ближайших терм, а заодно и лекаря — пусть проверит весь товар на предмет дурных хворей, иначе покупатели могут обидеться и отвернуться от Пакулия, ославить его честное имя. Заодно он отдал распоряжение пригласить в дом писца-помощника эдила (8) торгов, чтобы он внес его товар в списки аукционов.       Когда пришел цирюльник, по совместительству бывший еще и лекарем, Пакулий первым делом указал стражникам на двоих невольников, космы и бороды которых нуждались в острой бритве.       Гремя разболтанными доспехами, во двор зашли четыре вооруженных солдата, и направились ко мне и к Свану. Один из них указал копьем на меня:       — Ты, иди сюда живо!       Я угрюмо смотрел на него, но не сделал ни шагу. Тогда он ткнул меня копьем, несильно, но настойчиво. Моя рука метнулась быстрее мысли, и солдат полетел в пыль, не устояв от резкого рывка. Копье оказалось в моих руках, и я с трудом подавил в себе желание вонзить его острие в горло упавшего, глаза которого расширились от страха. Меня удержало то, что остальные стражники немедленно повыхватывали короткие мечи из ножен и на их лицах я прочел азарт и жажду крови. Их господину стоило лишь приказать — и они растерзали бы меня тут же, как дикого зверя.       Я усмехнулся, показав италикам оскал волка, и отбросил копье в сторону. Сван облегченно вздохнул, хотя его азарт был не меньшим, и он готов был поддержать меня, схватиться с этими жалкими наймитами и напоить белые плиты двора их кровью. Солдат, которого я сбил с ног, вскочил, схватил копье и, взяв его, как палку, замахнулся на меня, но Пакулий, наблюдавший за этой сценой с балкона своего дома, прикрикнул на него. Смирив ярость, стражник приказал прижать меня к стене и позвать кузнеца. Пока три копья упирались мне в грудь, в горло и в живот, кузнец замкнул на моих запястьях по железному кольцу с длинными цепями, только на сей раз они защелкнулись каким-то хитрым замочком. Стражники взялись за концы цепей, и повели меня, как медведя, за пределы эргастула. Сван остался внутри, он не знал, увидит ли меня снова, и крикнул:       — До встречи, брат!       Я ничего не ответил ему, гадая, куда и зачем меня ведут. Но за пределы городского дома мы не пошли, а спустились в полуподвал, где меня усадили на стул с подлокотниками и высокой спинкой, к которой была прикреплена деревянная колодка. Солдаты надели ее на меня и закрепили так, чтобы я не мог двинуться без риска сломать шею, а руки и ноги закрепили ремнями на подлокотниках и ножках этого странного сооружения. Прежде чем уйти, солдат, которого я извалял в пыли, все же не отказал себе в удовольствии плюнуть мне в лицо, и его глаза при этом уже не излучали страха, который был в них, когда я отобрал у него копье. Этот молокосос побоялся бы выйти со мной один на один, зато теперь, когда я был крепко связан и обездвижен, он мог без помех отомстить мне за перенесенный позор. Хрольссав Хаасбальд говорил о таких воинах, что у них внешность медведя, а сердце хорька. И воняло от него так же, как от этого злобного маленького хищника, который по ночам пьет кровь у коров и лошадей, а днем трусливо прячется в норе.       Один я пробыл недолго. В полумрак подземелья спустился щуплый человечек, он поставил на полку ярко горящую лампу, разложил на каменной скамье какие-то инструменты, а потом взял кувшин пахучей воды и вылил его мне на голову.       Захватив прядь волос, он соскреб их с моей головы острым лезвием, и взялся за следующую, когда я дернулся и посмотрел на него, как на безумного. Как же могут эти надменные италики не понимать столь простых вещей! Волосы для авиона — все равно, что пряжа Нерты, даже вырвать волос из головы считалось дурной приметой, а уж остричь, собственноручно лишить себя жизненной силы?! Ах, значит, этот колдун хочет покорить меня хитростью, раз не вышло смирить цепями? О, коварный сын Локи!       Я напрягся так, что ремни и деревянная колодка затрещали, а щуплый человечек отскочил, держа в одной руке отрезанную прядь, а в другой тонкий и острый ножик-бритву. Он что-то заговорил, показывая мне то на свою голову, то на мои волосы. Я смотрел на него, как загнанный в угол зверь смотрит на рогатину, и губы мои непроизвольно приподнимались в волчьем оскале, я силился сломать колодку, но это проклятое сооружение выдержало не один такой порыв, и не поддавалось. Устав от бесполезных усилий, и растянув мышцы шеи, я понемногу затих.       Тогда этот колдун снова заговорил и поднес к моим глазам срезанную прядь. Он тыкал в нее пальцем до тех пор, пока я не заметил копошащихся в волосах мелких гадов, которые своими укусами донимали меня еще с виллы Килиана. Он еще раз указал на свои короткие волосы, и изобразил на лице удовольствие, потом показал на мои и поморщился. Я молчал, но больше не делал попыток вырваться. Тогда он опять полил меня водой, в которой было то ли масло, то ли травяной настой, и быстро срезал еще несколько прядей. Оголенная кожа зудела чуть меньше, и я обреченно позволил ему лишить меня волос не только на голове, но и на щеках, и шее, и подбородке, и даже бровях.       Закончив с бритьем, цирюльник еще раз облил меня, смахнув на пол клоки волос, потом смазал голову и щеки каким-то снадобьем с резким запахом. Потом он осмотрел мой пах и подмышки и тоже размазал по ним едкую желтую кашицу, посмотрел на меня, почесал свою голову, ткнул в меня пальцем и мотнул головой, приподняв брови. Я прислушался к ощущениям — голова перестала зудеть, и покачал головой в ответ.       Колдун заулыбался, а потом ловко подрезал мне обломанные ногти на руках и ногах. И это я стерпел, начав догадываться, что странные италики просто не знают, зачем мужчине нужны длинные волосы, и почему их нельзя срезать. Наверное, из-за того, что у них тут слишком много солнца и почти все время стоит жара, им и приходится носить короткие волосы, хотя женщины, которых я видел на улицах Тарента, ничуть не страдали от своих закрученных в сложные прически локонов.       Цирюльник знаками объяснил мне, чтобы я не смывал мазь два дня, тогда паразиты больше не появятся. Я кивнул в знак согласия, и он удалился, позвав слугу, который собрал мои волосы и бросил их на угли жаровни, видно, принеся их в жертву здешним богам. Тем временем, стражники освободили меня и увели обратно в эргастул, откуда следом забрали Свана, который, едва увидев меня, начал яростно ругаться и отбиваться от солдат. Но и его тоже скрутили, и вскоре он из заросшего варвара превратился в тощего невольника с впалыми красно-бледными щеками и сизо-белой, как печеное яйцо, головой.       Пакулий посмотрел на нас и нахмурился, поняв, что в таком виде вряд ли выручит за нас желанную сумму. Нужно было немного подождать, чтобы солнце зарумянило молочно-бледную кожу, чтобы прошли красные пятна укусов, и чтобы загар сгладил резкую границу между головой, лицом и телом. Потому на торги нас забрали не сразу, сперва из дворика исчезли несколько сарматов, потом один из юных эллинов, потом группа скифов.       К новолунию в эргастуле остались только Сван, я и несколько мальчиков, в числе которых безутешно оплакивал разлуку с братом тот, что подходил ко мне ночью. Его звали Эолай, и он был уверен, что больше никогда не увидит Фидия, своего младшего брата. Он держался особняком от других ребят, драчливых сардов (9), и уже поглядывал на меня и Свана без прежней опаски. Видимо, раньше его сильно пугали спутанные и торчащие космы, а теперь мы больше походили на обычных невольников, и он стал даже разговаривать со Сваном, так что тот нашел себе более благодарного слушателя, чем я.       Перед днем назначенных купцом торгов с ланистами, в его дом пришел один знатный италик, окруженный свитой из дюжины человек. Мы слонялись без дела по двору эргастула, когда на балконе появился Пакулий, сияющий, как начищенный медный котел, а с ним на нас с любопытством воззрился высокий и плечистый, как надсмотрщик Курт, господин в пурпурном плаще и легком панцире воина.       Стражники, вошедшие по знаку Пакулия в эргастул, выстроили нас в линию, и купец принялся что-то рассказывать своему гостю. Тот небрежно скользнул взглядом по горстке чумазых подростков-сардов, остановил внимательный цепкий взгляд на мне и Сване, и особенно долго рассматривал Эолая, который дрожал от страха. Не сводя с грека взгляда, знатный патриций что-то сказал купцу, и тот сделал стражникам знак, по которому они вытолкнули Эолая вперед и сняли с него потрепанный хитон, оставив мальчишку совершенно нагим под взглядами людей и палящим солнцем. Я заметил, как его тонкие плечи начали вздрагивать от беззвучных слез, он обхватил себя руками и опустил голову, готовый умереть от ужасного предчувствия. Патриций снова что-то сказал, и Пакулий приказал мальчику повернуться. У эфеба дрожали колени, и он с мольбой оглянулся на Свана, а потом на меня.       Я представил, что должно быть, он испытывает сейчас, и дернулся вперед, но копье преградило мне дорогу. Стражник-хорек усмехнулся мне в лицо, и это стало для меня слишком большим грузом, чтобы нести его дальше. Я ударил его, ударил кулаком в нос, вложив в этот удар столько ненависти и ярости, сколько мог вместить. Солдат отлетел на несколько шагов и захрипел, когда из разбитого носа брызнула алая кровь. Другие стражники на миг опешили, но я не стал ждать, пока они очнутся, и, вырвав из рук ближнего ко мне солдата копье, ткнул его ему в лицо. Сван бросился с воинственным кличем на другого стражника, и повалил его, стремясь добраться до меча, а четвертый страж взял копье наизготовку и пошел на меня. Я ощерился по-звериному и ответил на его вызов, выставив вперед окровавленное острие.       Пакулий громко закричал, призывая своих сателлитов на подмогу, но его гость остановил его властным жестом и с интересом стал ожидать продолжения схватки двоих почти безоружных варваров с тремя оставшимися в живых стражниками. Было видно, что его развлекает этот внезапный бунт, превративший двор эргастула в арену. Но у меня не было желания драться напоказ, для какого-то италика, мной просто овладела жажда убийства, мщения за тех, кого все эти презренные римляне сделали утехой своих прихотей. Солдат прочел это на моем лице, но не дрогнул, ожидая, что я нападу первым.       Сван тем временем сорвал со своего противника шлем и так приложил его о плиты двора, что стражник обмяк и перестал сопротивляться. Теперь нас было двое против двоих, потому что «хорек» уже поднялся, утираясь кровью, и вынул меч. Сван вырвал другой меч из ножен поверженного, перерезал ему горло и повернулся к «хорьку», чтобы закружиться с ним в смертельном поединке. Эолай, дрожа от ужаса, подобрал хитон и быстро шмыгнул под навес, где улюлюкали и заключали между собой пари юные сарды.       Мой противник был стар и опытен, он хорошо знал свое оружие и твердо стоял на земле. Я не спешил наносить удар, смиряя первый яростный порыв, и мы двигались по кругу, держась друг от друга на расстоянии нескольких шагов. Сван и «хорек» уже сцепились в смертельной битве в другом конце эргастула, я слышал их хриплое дыхание, шарканье ног по земле, низкое рычание фриза и лязг клинков, высекающих искры.       Сделав пару пробных выпадов, я понял, что солдат предпочитает выждать удачный для атаки момент, и немедленно дал ему такую возможность. Но когда его копье устремилось в открытую мной для атаки брешь, я отклонился и ударил его в ногу, туда, куда меня самого укусила пилума. Его копье только чиркнуло древком по моему плечу, а рана на ноге была очень болезненна, и он на миг потерял зрение от вспышки белой боли в глазах. Этот миг решил его судьбу — ударом кулака я сломал ему гортань и отправил его душу к предкам. Почти одновременно со мной, Сван распорол живот «хорьку» и стражник мешком повалился на белые плиты пола, пытаясь удержать широкую рану руками. По обычаю наших племен, мы обмакнули ладони в крови поверженных врагов и приложили к груди, оставив кровавый отпечаток, а потом стены эргастула потряс грозный боевой клич фриза и авиона, одержавших победу.       Ответом на наш клич были одобрительные выкрики из свиты знатного патриция и хлопки в ладони — так приветствуют гладиаторов-победителей. Римлянин был доволен, Пакулий — взбешен. Он потерял трех рабов, одного вольнонаемного слугу, и, что еще хуже — прибыль от продажи проклятых варваров! Ведь по закону ему придется сообщить эдилу квартала об убийстве ветерана, свободного гражданина Римской Империи, заплатить его вдове виру и передать взбунтовавшихся рабов в общественную тюрьму, где их судьбу будет решать уже не он, а префект Тарента. Но он не знал, что я не намерен был дожидаться, когда за мной придет городская стража.       Распаленные битвой, мы со Сваном обратили свои взоры к балкону, и я, перехватив тяжелое копье поудобнее, запустил его, метя в патриция — врага, который был для меня символом ненавистного Рима. Копье непременно убило бы его, не будь он опытным и искушенным в битвах воином. Он уклонился от смертоносного жала, а его свита тут же исчезла за резной решеткой. Пакулий с проворством юноши-атлета увернулся от копья, брошенного рукой Свана, и тоже предпочел спрятаться, но римлянин снова выпрямился в полный рост, его брови грозно сошлись у переносицы, и он громко обратился к нам:       — Эй вы, варвары! Я оценил вашу отвагу и покупаю вас для своей школы боев! Вы будете украшением этих игр!       — Слушай ты, римлянин! — заорал в ответ на плохой латыни распалившийся Сван, — Твой школа ходи сам! Мы не умирать за тебя! Тебя родила Менья (10)! И пусть злой Гарм жрать твой вонючий кишки в Хель! — и он плюнул в сторону патриция и бросил в него еще одно копье.       Гость Пакулия вновь уклонился, хотя это копье было самым метким. Он еще раз высокомерно посмотрел на нас и повторил с жестокой усмешкой:       — Теперь вы оба — мои! Я пришлю за вами, а заодно и за этим эфебом. Из вас я велю приготовить мне обед, а его оставлю на ужин.       И он исчез за резной дверью балкона, покинув поле битвы с достоинством триумфатора. Мы же со Сваном собрали оставшееся оружие и приготовились спеть свою последнюю песнь — песнь смерти.