Пленники Рима

      Уже не один раз Хьюки поменялся с Биль (1) ночной стражей неба, а недолгую прохладу и дожди опять сменил палящий зной, и злая римская Сунна направляла свою повозку все выше и выше в небо. А я все еще был удачлив в поединках на арене виллы моего господина, и в городском цирке, куда он выставлял своих бойцов против гладиаторов других школ и выигрывал или терял на этом большие деньги. Меня прозвали Эд Разящее Копье, и хозяин был доволен тем, как я пополняю его казну с каждой битвой, приносившей мне победу.       За это время в эргастуле Тарквиния сменилось около дюжины парней, и из тех, с кем я начинал свой путь гладиатора, остались хананей Симеон, эфиоп Зелах, дакиец Сид и два фракийца-любовника, Септий и Марсий. Трупы остальных скормили диковинным плоским драконам и злым цепным собакам, что несли ночную стражу в поместье. Такая доля поджидала любого, кто выходил на арену собирать кровавую жатву здешнему Тюру, имя которому Марс, и позволял противнику одержать верх в бою. Из всех, виденных мной битв, только дважды Брундизий сохранил жизнь гладиатору, поверженному на песок арены.       Чтобы угодить желаниям господина, Тарквиний ежедневно усердно занимался своими бойцами, учил нас хитростям зрелищного боя, заставлял тренировать тело изнурительными упражнениями, часто бранил и бил неудачников, и изредка хвалил лучших своих учеников. Он сам давно не ступал на песок арены во славу цезаря, но его прошлая жизнь была полна боев, и порой он рассказывал об одержанных победах. Ланиста дрался даже в Риме, там его и купил один богатый патриций с восточного побережья — отец нынешнего господина. Несмотря на заслуги и возраст, наш наставник все еще оставался рабом, но привилегированным, и потому мог пользоваться той свободой, которая нам даже не снилась.       Надзор за гладиаторами Брундизия был строг, солдаты, что охраняли эргастул, были отобраны из числа лучших ветеранов. Стены тюрьмы крепки, а двор огорожен еще несколькими постройками, из поместья нас выводили в городской цирк попарно скованными, а за малейшую попытку сбежать или проявить неповиновение любого бойца сурово наказывали.       Но были среди гладиаторов и те, кто входил в число любимых рабов господина, и был допущен в его свиту. Так Симеон часто сопровождал Марка Валерия в качестве личного телохранителя, а Зелаха брал с собой евнух Целер — управляющий поместьем. У обоих этих гладиаторов была возможность для бегства, а при желании и для убийства хозяина, но ни тот, ни другой и не собирались рисковать завоеванным положением и доверием ради призрачной надежды на освобождение. Они оба молили своих богов о том, чтобы Брундизий сам подарил им свободу за верную службу. И я решил, что такой путь лучше бесконечных схваток на арене, тем паче, что гладиаторы, служившие еще и телохранителями, реже выставлялись на бои. Осталось только добиться чести войти в круг тех, кому господин доверял свою жизнь…       После изнурительных совместных тренировок и боев, гладиаторам редко случалось собираться в группы и вести долгие беседы, разве что за исключением терм, в которых разговоры были разрешены. Да и мало кто из нас испытывал особое желание знакомиться с собратьями по доле. Кто знает, кого норны назначат тебе в соперники, когда повозка Сунны вновь поднимется к зениту? Негоже открывать себя в пустом разговоре тому, кто может поднять на тебя оружие — вдруг его предки-дисы вдохнут в твою душу страх и повелят отступить, поддаться?       Но бывало и так, что опытные бойцы, чьи хранители не раз бывали к ним благосклонны, тихо беседовали меж собой, когда стража дремала. Из таких бесед я скоро понял, что гладиаторские бои были главным развлечением Марка Валерия Брундизия. Еще его отличала страсть к состязаниям колесниц и борьбе юношей-атлетов или совсем юных мальчиков, вроде Эолая. Потому помимо арены и двора для тренировок гладиаторов, в его поместье и при загородных виллах были конюшни, полные лучшими скакунами. А при верхних термах, куда гладиаторов не водили, он приказал выстроить гимнасий (2) — туда приходили молодые патриции из числа его друзей и бедные юноши-клиенты (3), получившие от местных богов лишь один дар — красивое тело.       Симеон, имевший доступ во многие помещения дома и часто сопровождавший господина в его поездках на виллы, рассказывал, что женщин в городских владениях господина почти не было. По большей части здесь остались лишь старые рабыни, принадлежавшие еще отцу Марка, и перешедшие к нему по наследству с домом. А Зелах передал слух, что Брундизий отравил свою мать и сестру, чтобы те не приводили в дом новых женщин. Одним богам известно, чем была вскормлена такая неприязнь нашего господина к хранительницам домашнего очага, и почему он не спешил обзавестись детьми, но Симеон частенько рассказывал, как патриций при нем развлекался с эфебами на ложе. Юный эллин Эолай быстро стал его любимой игрушкой.       Видно, любовь господина к молодым юношам и прогневала римскую богиню-праматерь, которая однажды обрушила на дом Брундизия свой гнев.       Это случилось в один из прохладных по здешним меркам дней. Многие чернокожие гладиаторы кутались в шерстяные плащи и не спешили покидать свои клети, но неумолимый ланиста и его помощники выгнали всех во двор на разминку. И тут Септий вдруг накинулся на новичка — гибкого, как ивовая лоза, парнишку-критянина. Марсий и другие бойцы быстро разняли их, и тогда Септий с криком и бранью накинулся на своего любовника. Я мало что понял из этих яростных воплей, но жесты были куда более красноречивы и не нуждались в пояснениях. Похоже, фракиец заподозрил дружка в том, что тот лег с критянином. Одному Локи ведомо, к чему привела бы эта размолвка, когда появление Тарквиния, за которым шел сам патриций в окружении четверых стражей, прервало бурную ссору.       Под тяжелым взглядом господина, мы все смолкли и выстроились в ряд, пряча глаза. Брундизий приказал ланисте вызнать причину беспорядка. Тарквинию это не составило особого труда. Узнав от наставника бойцов, в чем дело, надменный италик расплылся в довольной усмешке и вынес свой приговор — фракийцы на ближайшем же поединке будут биться друг с другом насмерть, а критянин достанется тому, кто победит. Я заметил, как сжались кулаки Марсия, и как Септий бросил на друга взгляд, полный муки и страха. Воля господина — закон для раба, но знал бы патриций, чем обернется для него этот бой…       Поединок фракийцев должен был открыть Нептуналии (4). В честь морского праздника, Брундизий устраивал их в своем доме для друга, патриция-флотоводца, такого же любителя делать ставки и заключать пари. Тарквиний был зол на фракийцев, но гонял всех бойцов с утра до позднего вечера, раздавая нерадивым больше пинков, тычков и оплеух, чем обычно. Септий и Марсий покорно брались за деревянные мечи и обреченно выходили на утоптанную площадку, и в их движениях не было радости боя, а ланиста бросался на них, осыпая ударами и бранью.       Вечера и ночи в эргастуле были мрачны как никогда, дух близкой смерти холодной тенью витал над душами и телами, и сон не приносил желанного забвения. Критянин, из-за которого все началось, был однажды ночью избит, и ланиста перевел его в отдельную клеть — залечивать синяки и ссадины. Рабы, на которых указал избитый, были выпороты и оставлены без еды и воды от света до света. Фракийцы же, днем едва смотревшие друг на друга, с какой-то отчаянной страстью сплетались в объятиях под покровом тьмы, и я часто слышал то страстный шепот, то сдавленный плач обоих. Странно поступают иные боги — поселить такую любовь в душах тех, кого норны обрекают на убийство друг друга.       Когда до первого дня игр осталось две ночи, среди гладиаторов чаще стали происходить мелкие ссоры, бойцы из числа новичков начали сбиваться по вечерам в группы и многие из них роптали на решение Брундизия. Я чувствовал кожей, как растет напряжение, как зреет недовольство — и это было чем-то новым, чего я раньше не замечал здесь.       Когда мы в очередной раз сидели в горячей воде купальни, я спросил Симеона, что случилось, отчего гладиаторы такие беспокойные. Это не первый бой и не первое предчувствие смерти на арене… Симеон только покачал головой и сказал, что боги не любят, когда люди пытаются сравняться с ними, и идут против их воли, даже если эти люди — благородные римляне. И боги теперь гневаются.       Я прислушался, но не услышал ни грома, ни заоблачного гула, по которым в наших краях догадывались о гневе богов, и сказал хананею об этом. Он вздохнул и ответил, что гнев богов часто слышнее сердцем, а не ушами.       — Взгляни, Эд, разве справедливо сводить в смертельном поединке Септия и Марсия? Они же одни из лучших бойцов нашей школы! Зачем выставлять одного против другого? Разве не разумнее было бы свести Септия с критянином? А так? Какому богу посвящать победу? Может быть, Приапу?       Я не нашел, что ответить ему, и сказал только:       — Боги Рима не знают жалости.       — А боги твоего народа? Кто они? — впервые спросил меня об этом хананей.       — Мой народ почитает Нерту, праматерь-землю, дающую жизнь, и ее мужа, Ньёрда, отца морей…       — Здесь праматерь почитают, как Рею-Кибелу, а там, откуда я родом, ее называют Гекатой. — пояснил Симеон. — А ваш Ньёрд здесь зовется Посейдон. Он очень могучий бог, и трезубцы на арене мы посвящаем ему.       Я кивнул и продолжил:       — Еще мы, авионы, почитаем могучего Вотана, Отца Битв, и Тора-кузнеца и его молот Мьёлльнир, которым он кует в кузнице Асгарда…       — Римляне зовут бога войны Марсом, а бога, мечущего громы, Юпитером. Но бог-кузнец у них тоже почитаем не меньше, его зовут Вулкан. Его кузница стоит под землей, и от ударов молота колеблется твердь. Однажды гнев кузнеца был так силен, что разрушил целых три римских города (5). Это было давно… внуки уже не помнят…       Я решил, что жители тех городов, должно быть, очень сильно прогневали подземного бога, раз он обрушил на них свой молот. Но слова хананея о гневе Вулкана обратили мои мысли к собственной печальной судьбе.       — У нас в почете и асы, чей дом Асгард в центре мира, и ваны, что живут в Ванальве, среднем мире. Только лживый и коварный Локи, сын тумана и тьмы, всеми проклят… — я помедлил, подбирая понятные слова, которыми мог описать то, что думал и чувствовал в последнее время. — Мои боги уже давно не слышат меня, у меня нет для них богатой жертвы. Эд, сын Хаасбальда, теперь как Локи — потерял милость богов, не войдет в Вальхаллу, не сядет пировать с воинами, не обнимет стан валькирии… Это тело пожрет пес Гарм, а душу подземный огонь Хеля. Тень Свана по ночам приходит ко мне, и его предки-дисы скоро погубят меня…       — Да, твои боги тоже не очень-то жалуют тебя. — усмехнулся гладиатор. И я согласился с ним. Ни помощи богов, ни покровительства предков у меня давно не было.       Симеон подождал, пока из воды не вылезет его сосед, а потом наклонился ко мне поближе и тихо сказал:       — Я слышал, что в моей стороне, в Иудее, еще при императоре Тиберии появился пророк, который звал себя богом и сыном бога. Он выглядел как простой человек, но имел большую власть над душами и телами. Он воскрешал мертвых и лечил живых, а потом его схватили и казнили, на кресте повесили, а он, говорят, не умер, и теперь все еще ходит среди иудеев и проповедует о добре и вечной жизни… А зовут его Иисус, Царь иудейский. И ему многие поклонились, даже из моего народа, даже эллины… Что, думаешь, может он быть богом?       Симеон замолчал, ожидая, что я скажу. Я вспомнил фриза, которого распяли, вспомнил и других казнимых рабов, мучения которых видел, и ответил:       — Наверное, врет, что бог. И про казнь тоже врет, как Локи. С креста никого живым еще не снимали…       Хананей помедлил и согласно кивнул, но я видел, что он надеялся на иной ответ.

***

      В честь праздника, гирлянды из олив и лавра украсили верх круглой каменной арены, которую накануне засыпали свежим песком и душистыми лепестками красных маков. Ложи домашнего цирка Марка Валерия Брундизия были полны народом задолго до начала представления. Слух о необычном поединке любовников разнесся по городу, друзья и клиенты патриция, а также знатные купцы и эдилы города — только мужчины, заняли все места под полотняными навесами. Остальные довольствовались каменными лавками, открытыми полуденному небу, по которому в то утро бежали низкие тучи, готовые пролиться дождем.       Я и некоторые другие рабы, которых привели для боев, усмотрели в том знак, не сулящий добра этому дому, а вот эфиоп Зелах радовался — в его краях дождь был благословением небес. Наверное, я не поверил бы ему раньше, но теперь уже начал понимать — подлунный мир велик, он куда больше, чем казалось мне когда-то… И чудеса его неисчерпаемы.       К знакам небес остались глухи только оба фракийца. С непроницаемыми лицами они стояли у самого выхода и ждали, когда распорядитель поединка вызовет их на бой. Была ли эта их молчаливая решимость покорностью судьбе или они что-то замыслили? День покажет.       Чтобы раззадорить и подразнить публику перед боями, на арену вышли мальчики-эллины и музыканты с кимвалами, барабаном и тибтами. Несмотря на прохладный день, нагие эфебы начали исполнять танец-мистерию, повествующую о героях древних преданий — Ахиллесе и юном Патроклосе, великих воинах-любовниках, что в числе прочих героев старинной войны осаждали крепость-Илион где-то в неведомых землях. Эллин, стоявший на возвышении в венке и алой тунике, певуче рассказывал о той войне, о том, как эраст и эромен (6) вместе сражались и делили кров, пищу и ложе, о том, как юный Патроклос, презрев опасность, ринулся в бой. Грациозные юноши с деревянными мечами тем временем изображали битву-танец, и в одном из них я признал критянина. В отличие от чернявых мальчишек-ахейцев, он имел светлые волосы, и кожа его была не такой смуглой.       Тем временем, рассказчик поведал почтенной публике, что Гектор, сын царя осажденного города, давно пылал тайной страстью к юноше-эфебу, и хотел завладеть им прямо на поле брани, но на помощь возлюбленному подоспел герой Ахиллес, и между двумя воинами-эроменами теперь должен состояться поединок до смерти, приз в котором — этот мальчик (7). На этих словах публика захлопала в ладони, бой деревянными мечами был остановлен, музыка смолкла, и юные эллины освободили арену для Септия, представлявшего Ахиллеса, и Марсия, одетого в доспехи Гектора. Критянин, который выступал в роли Патроклоса, надел на голову венок из лавра и картинно улегся на деревянное ложе под трибуной патриция. На его губах блуждала самодовольная улыбка, а от недавних синяков и ссадин уже не осталось и следа. Видно, господин милостиво отнесся к смазливому рабу и по достоинству оценил его задницу…       Тарквиний объявил поединок двух мечников и велел затворить створки ворот, ведущих на арену. Гладиаторы тут же прильнули к их решетке, стремясь не пропустить ни единого жеста из этого захватывающего и драматичного боя.       Септий и Марсий бесстрастно отсалютовали ложе господина, и, вопреки всем тревогам и ожиданиям, по знаку распорядителя поединка, закружили в смертоносном танце. На обоих было больше доспехов, чем обычно — голову Марсия-Гектора украшал шлем без забрала, с высоким набалдашником и конским хвостом, кожаный панцирь-нагрудник был богато отделан серебром, прочные латы покрывали не только ноги от колена до лодыжки, но и руки от запястья до локтя. Самнитский шлем Септия-Ахиллеса с гребнем от макушки до шеи, был ярко начищен и непременно сверкал бы на солнце, если бы оно выглядывало из-за облаков. Ноги и руки гладиатора-фракийца покрывали костяные пластины, а торс был защищен от скользящих ударов толстой броней. Этот поединок обещал быть долгим и трудным…       Стоило мне так решить, как оба гладиатора, к тому моменту приблизившиеся в танце-битве к помосту, вдруг развернулись к критянину и, набросившись на безоружного юношу, обагрили мечи его кровью. Зрители тут же разразились криками и повскакали с мест, вытягивая шеи, Тарквиний завопил и ринулся на арену, словно мог обернуть время вспять и все исправить, а Марсий, подсаженный другом, уже вскарабкался на трибуну и встретил своим мечом копье солдата, охранявшего Брундизия.       Я смотрел во все глаза на то, как Септий развернулся к ланисте, стоя над растерзанным телом критянина, как вдруг кто-то толкнул меня в спину, и мимо ринулись на подмогу фракийцам отчаянные новички. В их руках было то оружие, каким они успели завладеть во время замешательства стражников, и позади меня тут же завязался бой за другие мечи и копья. Дюжина гладиаторов обратила оружие против двух дюжин стражников — но солдаты дрогнули, и вскоре на арену выкатилась новая волна бойцов, жаждущих свободы или смерти.       Марсию не удалось пробиться к ненавистному патрицию — его проткнули и поддели на копья, и столкнули вниз, на помост, к ногам Септия. Но гладиаторы, подоспевшие первыми, уже сложили из тел живую лестницу и два или три из них во главе с мстящим за друга фракийцем в одно мгновение оказались на стене и бросились в бой. Среди гостей Брундизия началась паника, толпа отхлынула от кровавой ложи, чем задержала новых солдат, спешащих на подмогу господину. Этого замешательства гладиаторам хватило — тела солдат были сброшены со стены на арену, и короткие мечи прорубили себе дорогу к патрицию…       Почуяв пьянящий дух свободы, я забыл о своем желании выбиться в телохранители Брундизия. Тело привычно ринулось в бой, и я сам не заметил, как оказался в гуще сражения на арене, как нашел оброненный на песок меч и почувствовал его скользкую от чужой крови рукоять своими взмокшими ладонями, как рубил тех, кто рубил меня, как свалил стражника… Опомнился я лишь в тот миг, когда замахнулся на Симеона — но тот остановил мой замах, схватив меня за плечо, и проорал в ухо:       — Ты с кем? Ты с ними или со мной?       Я хлопнул его по панцирю, и встал спина к спине, и, может быть, потому не понял, что хананей обратил меч не против господина, а против гладиаторов, поднявших мятеж. И только когда лавина солдат-латников с большими щитами затопила арену цирка, и стала теснить и разбивать дерущихся парней, я заметил, что Симеон помогает не тем.       Бунт захлебнулся в собственной крови, и счастливы были те, кто оказался убит там же, сопротивляясь до последнего. Остальных бойцов разоружили и отвели в подземный эргастул, затолкав в тесные клетушки. Но азарт боя еще долго бродил по жилам и всех мучил один и тот же вопрос — убит ли тиран? Я надеялся, что да, хотя Симеон, запертый с нами, и другие бойцы, не поддержавшие фракийцев, ругали и проклинали зачинщиков, и кричали, что мы все теперь обречены на пытки и медленную смерть.       Наутро в эргастул спустился ланиста с перевязанной головой и рукой. Он мрачно прошелся между клеток, и молчание, которым гладиаторы встретили своего тренера, с каждым его шагом становилось все тяжелее. За ним в дверях остановилась четверка его крепких лысых подручных.       — Этот! И этот тоже! — Тарквиний указал на двоих рабов, сармата и киликийца, которые первыми поспешили на подмогу фракийцам. Подручные выволокли их из клетей и увели.       — Симеон! Назови верных! — Тарквиний снова и снова осматривал лица тех, из кого еще день назад хотел сделать лучших бойцов всего Брундизия.       — Квинт, Иппий, Эд-варвар и я, мой господин! Это те, кто не уронил чести школы…       — Эти четверо могут рассчитывать на милость. Но молите Минерву, чтобы душа нашего господина не отправилась на встречу с Плутоном и Прозерпиной! — Тарквиний и сам наверняка молил своих богов об этом, иначе ему тоже не сносить головы. — Участь остальных, рожденных гиеной, ужасна… Ах, будь вы все в моей власти, я своими руками вскрыл бы ваши животы, чтобы собаки вырвали вам кишки и сожрали гнилые сердца и черную печень! Кто из вас, низкие трусы, дети помойки, кто знал, что эти двое замышляли посягнуть на жизнь римского патриция? Отвечайте! — и ланиста, вооружившись длинной палкой, указал — Ты! Говори!       — Не знать, господин, не знать… — залепетал сармат Атта, которого недавно привезли в школу Брундизия.       — Тогда ты, дакиец! — палка ланисты указала на его соседа, крепкого парня по имени Сид, на коже которого хватало боевых шрамов. Тот бесстрашно ответил:       — Мне нечего сказать тебе, мастер.       — Лжец! — Тарквиний ударил его по плечу. — Это ты кричал: «Свобода!» и бросил копье в ложу благородного патриция!       — Да, мастер. — дакиец вернул ему взгляд, полный ненависти. Ланиста помедлил, и, не сводя с бывшего лучшего ученика глаз, в которых горела внешне сдерживаемая ярость, прорычал в ответ:       — Твоя дерзость достойна особого отношения… Я прикажу медленно поджаривать тебя, как барана на вертеле! Пока яд ехидны, породившей тебя, не вытопится вместе с жиром!       После этой угрозы, в скором исполнении которой я не усомнился ни на миг, желающих бросать вызов ланисте поубавилось. Все прятали глаза и на его допрос отвечали кратко.       Когда Тарквиний ушел от нас еще злее, чем был, над головами гладиаторов повисла гнетущая тишина, а через малое время со двора в подземелье эргастула донеслись звуки первой казни — посвист бичей, стоны, а затем крики боли, и перекрывающий их монотонный стук вколачиваемых в плоть и дерево гвоздей.       Вдобавок к распятым гладиаторам, Тарквиний наверняка принес богатые жертвы на алтари всех римских богов, и довольные небожители продлили жизнь Марку Брундизию. Но судьба ланисты и всех остальных бойцов его школы все еще висела на волоске.       Мы провели взаперти несколько тягостных дней и ночей, пока однажды утром нас не вывели во двор, оцепленный двойным рядом ветеранов-легионеров. Наш господин появился не сразу — четверка рабов принесла его на носилках, а Целер и Тарквиний почтительно семенили следом.       С трудом приподнявшись и поморщившись от боли, мрачный патриций осмотрел толпу своих рабов, в один миг ставших угрозой для его жизни и здоровья. Он точно не знал, с кем из нас могли договориться Септий и Марсий, потому все гладиаторы были под подозрением. Даже Симеон, я и еще те двое, которых назвал хананей, ибо слово раба ничего не стоило. Но те, кто нападал на него, уже были преданы смерти — быстрой на арене или долгой и ужасной — на крестах или у столбов для бичевания. Будут ли еще казни и пытки?       Вот римлянин сделал слабый жест перевязанной рукой — и Тарквиний почтительно нагнулся, чтобы услышать повеление господина. Потом ланиста вышел к нам из-под тенистого навеса и объявил:       — Слушайте и внимайте, неблагодарные и ничтожные! За заговор против нашего милостивого господина, да продлят боги его дни, и дерзкое нападение на его почтенных гостей и самого благородного патриция, вы будете заклеймены печатью позора и проданы на рудники и триеры, как недостойные доверия и славы честных гладиаторов! Те же, кому боги сохранили разум, и кто помнил свое место и сберег честь бойцов Брундизия, будут проданы в другие школы и продолжат служить на арене во славу цезаря и благородного Марка Валерия! Вот их имена: Иппий из Мезии! Квинт из Падуи! Эд из Свеи! Зелах из Эфиопии! Симеон из Иудеи! Выйдите и станьте здесь, чтобы господин увидел вас!       Мы вышли в первый ряд, и каждый из нас испытал немалое облегчение от слов Тарквиния. Стражники за нами сомкнули ряд, отделив избранников судьбы от тех, кому выпала низкая доля. Патриций закашлялся, поморщился снова, обвел нас злым взглядом и приказал носильщикам унести себя обратно в дом. Ланиста дал нам знак следовать за ним, когда стражник, стоявший в переднем ряду, окликнул его и попросил разрешения говорить.       Наверное, в этот миг резец в руках у норны Урд остановился над чистой дощечкой, выбирая очертания очередной руны… Рука стражника указала на меня:       — Этот раб на арене сбил меня с ног. В его руке был меч, и он мог убить меня, если бы ему не помешал вот этот гладиатор — и он кивнул на Симеона.       Тарквиний помрачнел и повернулся ко мне:       — Правда ли то, что говорит этот солдат? Отвечай, раб!       — Я не знать, мастер. Много людей… битва… я защищать… — я почувствовал, как сердце сжалось, и кровь неровными толчками забилась в жилах, и кожу на щеках и шее словно обожгло изнутри.       — Симеон! Подтверждаешь ли ты слова ветерана?       — Я не видел, что Эд напал на него, мастер, но я знаю, что он защищал мою спину. — хананей опустил глаза под пристальным взглядом наставника.       — Значит, ты не уверен… Может быть, кнут освежит твою память? — в голосе ланисты прозвучала явная угроза, и он опять повернулся ко мне — А, ты покраснел, варвар — стало быть, солгал мне! Солдаты, вы двое, взять его и дать 40 бичей (8), потом отправить к тем ублюдкам! Я не терплю лживые языки и предателей в своей школе! И ты, хананей, не рассчитывай теперь на школу Ставра Скаттия, ты будешь продан Апулию Леонидасу. Пусть это послужит тебе, Симеон, хорошей наукой! Я все сказал!       Тарквиний увел понурую четверку гладиаторов прочь. Целер распорядился отправить всех остальных в подземелье, а меня — на задний двор, к столбу для наказаний. Там оба солдата исполнили приказ ланисты, и их жесткие бичи ободрали, как мне показалось, почти всю кожу со спины и плеч. Столько ударов за раз я еще не получал, потому солдатам пришлось тащить меня в эргастул, где товарищи по несчастью немного облегчили боль, омыв раны и дав мне достаточно воды.       Да, боги моего племени и предки-дисы отвернулись от меня уже в который раз…