***
В день, последовавший за поединком с Фалесом, ланиста, довольный исходом игр и похвалой господина, отвел меня в числе прочих гладиаторов в термы. Я и раньше подозревал, что боги Рима сильнее прочих богов, а теперь и вовсе в том убедился, когда увидел, как прямо изо рта мраморного идола одного из них в просторную каменную яму течет бурлящая от подземного жара вода. Давно, когда я сам еще был невысок ростом, то опрокинул на себя котел, в котором была горячая похлебка — она вот так же дымилась… Мной овладел тот мальчишеский страх — а ну как сварят живьем всех нас во славу своих могучих богов, способных из камня исторгнуть кипящие воды? Я украдкой взглянул на других парней, но те, радостно улыбаясь и подшучивая друг над другом, скидывали хитоны и сандалии и спокойно входили в эту самую яму, над которой висели густые клубы пара. И по их лицам нельзя было сказать, чтоб они испытывали муки боли, какие познал я после того, как горячее варево пропитало меховую куртку и штаны… Тарквиний подошел ко мне и со смехом толкнул ближе к краю. Гладиаторы, хохоча, стали хватать меня за ноги и край хитона, и тянуть в воду, но я увернулся и отскочил в сторону. Сняв и сложив одежду, я осторожно подошел к каменной лестнице, спускавшейся в эту бурлящую чашу, и, только потрогав руками воду и убедившись, что она не такая горячая, а скорее очень теплая, я решился последовать примеру прочих бойцов. Воздух в купальнях был напитан влагой и запахом соли. Погрузившись в воду, я попробовал ее на вкус — она была слегка горьковатый и имела привкус железа, на язык и кожу осело множество пузырьков, а ссадины на ладони слегка защипало. Я умыл лицо и окунулся с головой, с удовольствием соскребая с народившихся заново волос въевшуюся пыль, а через какое-то время почувствовал, что тело стали покидать напряжение и боль, с которыми я так прочно успел свыкнуться. Все мышцы будто разбухли в воде и стали больше и тяжелее, веки начали смыкаться сами по себе, но у меня не возникло ни малейшей охоты противиться чарам этого чудесного источника… Гладиаторы по одному вылезали из купальни, и рабы-прислужники укладывали их на каменные столы и растирали душистым маслом. Потом это масло соскребали с тела скребком-стригилем в форме серпа, и сливали в специальные плошки — наверное, в жертву богу подземного огня. Я тоже прошел через умащение, потом через руки брадобрея, соскоблившего острым ножом волоски с моего лица и шеи. На сей раз, я не стал противиться этому обычаю италиков. Вскоре зазвучал свисток, созывающий всех наверх, и я уже хотел было взять свой хитон, когда раб-прислужник подал мне другую одежду и жестом велел надеть ее. Этот хитон был длиннее и новее того, прежнего, и к нему мне дали широкий кожаный пояс. Сандалии тоже заменили на такие, что я видел у прочих гладиаторов. Это было похоже на обряд, которым принимали в наш род чужаков — сменил одежду, принял знаки рода и стал своим. Но потом оказалось, что это была только часть обряда обращения в гладиаторы Марка Валерия Брундизия. Когда отдохнувших парней повели обратно, Тарквиний приказал мне следовать за ним. Мы пришли в просторный дом патриция, чтобы Брундизий заново оценил доставшегося ему бойца. Одетый в чистый хитон и новые сандалии, я стоял открыв рот, и с изумлением крутил головой, рассматривая диковинные вещицы и убранство дома, пока Тарквиний и римлянин посмеиваясь обсуждали меня, будто боевую лошадь, предназначенную для обучения и продажи. А потом меня вывели на задний двор, где в соломе рылись куры, под тенистым навесом стояли прекрасные кони, и в небольшой пристройке стучал звонкий молот кузнеца. Тарквиний позвал его, а стражники, сопровождавшие ланисту, поставили меня на колени, крепко держа за руки. Кузнец появился в дверях с бруском раскаленного железа и приложил его сбоку к моей ноге, чуть выше колена. Боль и страх тела, безвинно терзаемого огнем, исторгли из моего горла сдавленный крик, и лишь потом, когда ожог прошел, я рассмотрел, что на коже отпечатался меч и два римских знака-руны. Я вспомнил, что видел похожие отметины на телах других бойцов и понял, что так Брундизий метил своих гладиаторов. Теперь я — один из них, равный среди равных. В тот же день, по дороге назад, к тренировочному двору, я увидел Свана. Он был прибит за запястья к крестовине на заднем дворе эргастула. Я пробовал заговорить с ним, но фриз даже не повернул головы в мою сторону, хотя дыхание еще вздымало ребра казнимого. Но его шея, руки и грудь были залиты кровью, и, похоже, он уже не слышал звуков окружающего мира. Глядя на страшную маску, в какую превратилось лицо побратима, я решил, что девы валькирии так и не ударили для него в боевые щиты, зато ужасный смрад пасти Гарма уже коснулся его трепещущей и страждущей души… Тогда я горько пожалел, что был так упрям и не прикончил его на арене — быстрая и милосердная смерть в бою была уж всяко лучше этого медленного умирания, этого мучения между небом и землей… И хоть кровь Свана осталась не на моих руках, дисы его народа все же придут ко мне, предавшему побратима, мстить за эту жалкую и долгую смерть. Как потом сказал мне Симеон, жестокий римлянин, потеряв к обезумевшему рабу интерес, приказал перед казнью вырвать ему язык, чтобы фриз не смог его проклясть перед смертью. И я положил себе зарок расплатиться с Брундизием за это. А норна Урд все писала рунами мою судьбу, и не спешила откладывать свой резец. Мне же ни к чему было торопить ее, потому я решил, что не буду искать смерти на арене, как делали многие отчаявшиеся собратья-гладиаторы. Но не стану искать и славы, как некоторые удачливые бойцы. Я попросту решил выживать — побеждая.Глава 6. Мирмиллон и ретиарий
29 марта 2017 г. в 04:27
Ланиста, обругав меня на римский манер, впихнул мне в руку меч и щит, оставшиеся от Свана, которого вывели с арены двое подручных. А в круг из-за решетки вышел молодой боец, с которым фриз столь неудачно разминался. Кажется, его звали Фалес, и он был родом из Эллады. Он был снаряжен, как ретиарий — в его правой руке была рогатина с тремя зубцами, в левой — сеть. И мне предстояло одолеть его в схватке, иначе проклятие Свана сбудется для меня раньше, чем колесница Сунны коснется края земли.
Я шагнул навстречу гладиатору, и длинная тень воина легла справа от меня на желтый песок арены. Фалес не был мне побратимом, потому я не должен был заботиться о том, куда отправится его дух после боя со мной. И это его рука нанесла фризу предательский удар, из-за которого тот почти лишился рассудка. Я не намерен был щадить его, как Свана. Но при мне был только маленький круглый щит и короткий меч против длинного трезубца и сети, в которой можно было легко запутаться рукой или ногой.
Ланиста объявил поединок мирмиллона с ретиарием и дал сигнал к бою. Фалес вместо ритуального приветствия резко взмахнул сетью, дразня меня ею, словно быка, и одновременно проверяя мою ловкость. Я отступил, держась настороже и не упуская из виду жала трезубца.
— Давай, варвар, плыви сюда! — эллин весело оскалился, подзадоривая сам себя. — Плыви, большая неповоротливая рыбина! Я поймаю тебя сетью и зажарю на трезубце во славу Посейдона!
Он был очень уверен в себе: и в своем оружии, и в умении обращаться с ним. Я видел, как ловко он поигрывает трезубцем, как плавны и отточены его движения. Танец со смертью был этому молодому и полному сил воину не в диковинку, он уже познал вкус славы, и, судя по тому, что на его коже почти не было шрамов, не успел познать горечи тяжелых поражений. Уверенный в легкой победе при столь неравных условиях боя, он был небрежен…
Вот он шагнул ко мне, будто открываясь для моего меча, и в тот же миг его сеть взвилась с земли, метнув мне в глаза горсть мелкого песка. Опасный прием — не будь я настороже, он тут же воспользовался бы моей временной слепотой, чтобы вздеть меня на острые зубья. Но я проворно отскочил и стал обходить его по кругу, стараясь получить помощь солнца, еще способного ослепить противника, обращенного к нему лицом. Он разгадал мое намерение и бросился наперерез, стараясь одновременно достать меня трезубцем и опутать ноги сетью. Я вновь отступил, но тем самым все же вынудил его повернуться так, чтобы солнечные лучи били ему в глаза.
Теперь пришел мой черед атаковать и, улучив момент, я отбросил бесполезный и только занимающий левую руку щит, наступил ногой на самый край сети, и, вцепившись левой рукой в древко трезубца, дернул противника к себе и ткнул эллина мечом в грудь. Но наконечник меча был затуплен о шкуру вепря, потому Фалес не получил серьезной раны — лишь царапину, разозлившую его. А вот я разодрал ладонь о железную часть древка, утыканную мелкими острыми шипами. И ноги мои, пока мы топтались на одном месте, все же запутались в крупных ячейках сети.
Фалес заметил это и изо всех сил дернул сеть, отступив назад и одновременно стараясь вырвать из моей руки трезубец. Лицо эллина напряглось и покраснело от усилий, на лбу вздулись жилы, а губы кривились в яростном оскале, но я продолжал сжимать шипастое древко, превозмогая боль в раздираемой с каждым новым рывком ладони. Отпустить трезубец, запутавшись в сети — это верная смерть, и я снова замахнулся коротким мечом, стремясь достать руку эллина, сжавшую трезубец с другой стороны. А он все отступал от меня, рывками дергая то трезубец, то сеть, ячейки которой уже оплели мои лодыжки. Но я двигался вместе с ним, повиснув на древке, так, что Фалесу приходилось тратить силы на то, чтобы меня тащить.
Я успел уже пару раз полоснуть его по руке, метя под стальной рукав доспеха, когда он догадался отбросить сеть, понадеявшись, что так я сильнее запутаюсь в ней, и взялся за трезубец двумя руками. Если поначалу он тянул древко оружия на себя, то теперь решил переменить тактику и начал выкручивать его из моей руки. Положение мое стало совсем опасным — я полулежал на песке арены, чувствуя, что скользкое от моей же крови древко вот-вот выскользнет из располосованной руки, а короткий меч не достает противника и не может причинить эллину никакого вреда. И тогда я отшвырнул его прочь, подальше от места схватки. Трезубец — вот что было важнее. Освободив правую руку от меча, я схватился за гладкую часть древка и подтянулся на нем, стряхивая с ног сеть.
Туча пыли, поднятая от всей этой возни, мешала дышать, оседая на лице и теле желтым налетом, горло пересохло, глаза чесались и слезились, ладонь левой руки горела, и в нее будто натолкали углей, но Фалес все равно не мог осилить меня и вырвать оружие из моих рук. Публика, Тарквиний, Марк Валерий Брундизий, прочие гладиаторы, жадно следящие за нашей схваткой — все это померкло и отодвинулось куда-то вбок… Сквозь яростный грохот сердца и шум крови в ушах, сдавленный рык и хриплое дыхание проступало только одно желание — победить, чтобы не умереть.
Несколько решающих мгновений я балансировал на грани — смерть рвалась ко мне в виде трех отточенных плоских жал, Фалес направлял трезубец так, что я спасался от смертельных ран только перекатываясь по земле и отклоняя древко от себя. Но вот сперва одна, а потом и другая моя нога высвободились из ячеек сети, и я получил возможность упереться ими в арену, чтобы перетянуть трезубец к себе. Обе мои руки теперь переместились на гладкую часть древка, и будто приросли к нему — все попытки Фалеса стряхнуть меня не увенчались успехом. Я поймал его глаза и прочел в них удивление — мой соперник не ожидал от меня такого упорного сопротивления. Вновь дернув трезубец к себе, он сам помог мне рывком подняться на ноги. Теперь мы стали равны.
Когда-то драка на шестах была одной из забав среди парней нашего племени. Я участвовал даже в таких состязаниях, при которых два соперника встречались не на утоптанной земле, а на стволе дерева, уложенного на высокие козлы. И исход таких драк решался в пользу самого ловкого, а падения с козел были чреваты ушибами и переломанными костями. Фалес никогда не дрался на стволе и теперь был не очень-то силен против меня даже на твердой земле.
Одним ловким приемом я вывернул трезубец из его взмокших от напряжения ладоней. Он быстро отступил на несколько шагов, ожидая нападения и озираясь в поисках оружия. Но я не спешил покончить с эллином и даже дал ему подобрать отброшенный мною меч.
Публика, до этого момента напряженно наблюдавшая за схваткой, разразилась возмущенными криками — ретиарий и мечник поменялись ролями! Но Тарквиний не остановил боя — его господин был доволен ходом поединка. Я заметил, как Фалес с мольбой посмотрел на своего наставника, но ланиста нахмурился и обидно обругал его в ответ.
Губы Фалеса дрогнули и плотно сжались, явив его упрямый нрав, он быстро оценил расстояние до сети и положение солнца. Я прочел на его открытом лице весь его замысел — он хотел отвлечь мое внимание от сети и завладеть ей, чтобы усилить свою позицию. Сеть лежала позади меня. Я усмехнулся, повернулся к эллину спиной и, подобрав сеть, зашвырнул ее на каменный крест.
— Иди теперь, слазай за ней, коль не боишься меня, ты, горе-рыбарь! — я встал перед крестом, уперев трезубец в землю. Фалес не понял моих слов, обращенных к нему, но досада проступила на его лице вместе с румянцем гнева. Потеряв голову, он кинулся ко мне, держа меч занесенным для косого удара. Я уклонился и взметнул трезубец, ударив им снизу вверх, когда между нами оставалось не больше трех шагов. Плоские жала пропороли смуглую кожу эллина и утонули в его животе, войдя прямо под ребра. Фалес уронил руку с мечом, удивленно вскинул брови, лицо его вдруг стало очень белым и каким-то мальчишеским, из горла вырвался полувздох и тело его мягко осело к моим ногам.
Я осторожно подхватил его и уложил на песок, потом вытащил и отбросил прочь трезубец. Ланиста приблизился к нам, наблюдая агонию, эллин потянулся к нему, силясь что-то сказать, но тело ему больше не повиновалось, он уже ничего не чувствовал, жизнь стремительно вытекала из трех кровоточащих ран. Я держал его голову на коленях, пока дух эллина не вышел у того изо рта с последним хриплым вздохом.
Тарквиний удостоверился в смерти своего ученика, коснувшись его шеи, потом подвел меня к трибуне господина и объявил победителем схватки. Марк Брундизий благосклонно кивнул, его сосед, тоже важный патриций, огорченно отвернулся — видно, он сделал ставку на Фалеса и теперь ему придется раскошелиться.
Пользуясь случаем и правом победителя смотреть на восторг трибун, я разглядывал прочих италиков в ложе, когда вдруг распознал в одном из приближенных патриция Марка знакомое лицо. Это был обряженный в женскую одежду мальчик, Эолай. Он во все глаза смотрел туда, где лежал убитый гладиатор и был почти также бледен, как Фалес перед смертью, а рука патриция властно лежала на его тонкой талии… Я хотел было окликнуть его, но ланиста подтолкнул меня к решетке, из-за которой уже выходили двое других поединщиков.
Гладиаторы встретили меня по-разному — одни, в числе которых был Симеон, хлопали по плечам, другие угрюмо молчали и отводили глаза. По знаку ланисты, ко мне подошел лекарь, он осмотрел мою ладонь и промыл ее едкой кислой водой, а потом наложил повязку, пропитанную ароматным маслом.
Где-то за стеной вновь ударил гонг, и зашумели трибуны, но у меня не было никакого желания смотреть, как на арену будет литься кровь тех, кого свела в жестокой схватке не вражда или война, а воля римского патриция. Я умыл лицо и тело под струйкой фонтана, утолил жажду и устало опустился на каменную скамью, ожидая, когда все поединки закончатся и нас, выживших, отправят обратно в эргастул.