Пленники Рима

      Была жаркая душная ночь, одна из тех июльских ночей в Риме, когда нечего и помышлять о сне: воздух, влажный и неподвижный, как будто насквозь пропитан тлетворными миазмами тибрских болот(1) — им невозможно дышать, он застревает в легких. Такие ночи тянутся и тянутся бесконечно, и хотя веки тяжелеют и наливаются свинцом, спасительное забытье не приходит — ведь за каждый свободный вдох надо бороться, отвоевывать глоток свежести у окружающей горячей тьмы, наполненной кошмарами прошлого. Лишь поутру, на самом рассвете, когда полоска розового масла прольется по горизонту, ветер из оливковых рощ принесет, быть может, недолгую прохладу.       В ожидании рассветного ветра, я лежала без сна на пышном низком ложе, поставленном на бронзовые львиные лапы, и увенчанном легким голубым балдахином, спускавшимся неровными складками до самого мраморного пола. Одна из моих длинных кос, цвета кожуры печеного каштана, растрепавшись, свисала с края ложа, а другая была намотана, как рабская цепь, на мускулистую руку мужчины, хрипло дышащего рядом со мной в беспокойном сне.       Луций Корнелий… Я осторожно повернула голову и вгляделась в едва освещенное тусклым светильником лицо воина, надменное и красивое, резкое, как изображение, выбитое на медали, с высоким умным лбом — и складкой жестокости в углах длинных и чувственных, четко очерченных губ, не исчезавшей ни во сне, ни наяву; и когда Луций смеялся, и когда шептал нежные слова любви, и когда высказывал похвалу, эта складка не оставляла возможности обмануться относительно его истинного нрава.       Иногда я пыталась представить, что свободна, как в детстве, что надо мной нет иной власти, кроме воли богов и заботливой мудрости отца; и в счастливые минуты мне это удавалось. Но тихая жизнь под отчим кровом осталась далеко позади, а настоящее состояло в том, что рядом всегда находился Луций Корнелий Виктор, знатный римский патриций, военачальник — и господин, присвоивший себе право распоряжаться мной так, как хотел.       К моменту, с которого я начну свои воспоминания, я жила в его доме уже четыре года. Почти каждую ночь из тех, что он проводил в Риме под этой крышей, я делила с ним ложе — сначала как пленница, затем как возлюбленная, предугадывавшая его желания; но он так и не оставил привычки, засыпая, накручивать мои волосы себе на запястье — это позволяло ему контролировать все мои движения; при всем желании, я не смогла бы покинуть ложе, не потревожив при этом Луция. Напрасный страх — я давно уже оставила мысли о побеге, и все реже и реже посещали меня вопиющие о мести призраки отца и брата. Куда мне было идти? Я не успею добраться даже до окраины города, как по моим следам помчится погоня.       И даже если бы я чудом вернулась в родной Коринф, чем станет жить сирота, нищая, без крыши над головой, да еще и запятнанная преступлением против Рима, будто бы совершенным моим несчастным отцом?       По странной иронии судьбы, дом Корнелиев был моим единственным домом, а сами они — моей единственной семьей. Еще три года назад я не поверила бы сама себе, приди мне в голову подобная мысль о Корнелиях, но здравый смысл, ясное понимание своего положения и привычка сделали свое дело: я смирилась. И лучшим доказательством моего смирения было то, что и сам Луций, и его брат Марк, и Клелия — жена Марка, и маленький Гай — их сын, оставались живы и здоровы все время, пока я жила в их доме.       А ведь мне, привилегированной невольнице, допущенной во все помещения дома, врачевательнице, перенявшей искусство отца в приготовлении снадобий, ничего не стоило убить любого из них, оставшись при этом вне подозрений. Бывало, что странные болезни поражали дома знатных римлян, за несколько месяцев выкашивали целые семьи, от отца до младших детей, и никому не удавалось выяснить, что причиной смертельного недуга был не климат, и не черная желчь, и не укус насекомого, поразивший кровь, а крохотное зернышко, растертое рукой рабыни в хозяйскую пищу…       …О боги, как душно и жарко в Риме в середине лета. Луций прижимал меня к себе, его руки и бедра были горячими и жгли меня через тонкую ткань ночной прозрачной туники. Я хотела отстранить его, но он был слишком силен и спал слишком крепко. Оставалось только закрыть глаза в тщетной попытке забыться и хотя бы немного подремать.       Но отдохнуть этой ночью мне было не суждено — до слуха донеслись быстрые легкие шаги у дверей, шелест одежды и тихий голос, настойчиво зовущий меня по имени:       — Лоренца… Лоренца… Скорее… Проснись… Тебя зовет матрона, ты нужна Клелии!       Я узнала голос Береники — домашней няни и моей подруги — и поняла, что маленькому Гаю, после недолгого улучшения, опять стало плохо. Если так, мне следует поспешить — нет большей радости для лихорадки, чем опоздание врачевателя. Предвидя такой поворот, я еще с вечера приготовила целебный отвар, его надо было лишь перелить в чашу из глиняного горшка и дать выпить больному, несмотря на протесты и яростное сопротивление мальчика, не желавшего глотать жгуче-горькое черное варево.       — Иду, Береника. Подожди немного, я оденусь. — тихо, но достаточно отчетливо проговорила я — так, чтобы няня наверняка разобрала каждое слово. Но для начала надо было освободиться из железных тисков Луция, и я, как змея, стала выворачиваться из-под его руки, одновременно потихоньку стараясь расплести схваченную им косу.       Береника, поджидавшая в коридоре, отчаянно трусила, и молилась всем домашним богам, чтобы гнев Луция, если он проснется, не пал на ее голову. Она знала, как дорог младшему Корнелию его племянник, но ни для кого не было секретом, что по ночам Луций особенно скор на расправу и не приемлет никаких оправданий, когда нарушают его покой в благословенные предутренние часы.       Наконец, я обрела возможность подняться с душного ложа, нагретого двумя телами; но едва мои босые ступни коснулись мраморного пола, Луций зашевелился, и, чуть приоткрыв глаза, хриплым со сна голосом пробормотал:       — Лоренца… я не позволял тебе покидать меня… Куда тебя вечно несет посреди ночи, клянусь Плутоном!..       Тем временем я уже поднялась и надевала сандалии — как назло, один из них сплелся ремешком с ремешком на сандалии Луция, небрежно брошенном здесь же.       — Луций Корнелий, твой племянник, маленький Гай, болен. Я должна дать ему лекарство. Спи, мой господин, пусть твой покой хранят боги.       — Невеликая наука — влить снадобье. В доме, и в покоях Клелии, полно рабов!       Я покачала головой:       — Без меня он не станет ничего принимать. Прошу тебя, позволь мне идти, время не ждет. Ребенку плохо.       Мужчина медленно сел и потянулся ко мне, его руки с жесткими пальцами вновь ненасытно заскользили по моему телу, он целовал мои волосы, шею, грудь, едва прикрытую тканью туники, и тянул меня на ложе, постепенно распаляясь, но я настойчиво отстранилась и укоризненно произнесла:       — Луций, подумай… Ведь речь идет не о пустяке, не о прихоти — о здоровье Гая, он единственная надежда твоего брата.       Выругавшись по адресу брата и помянув нелестным словом бестолковых баб и хнычущих мальчишек, он отпустил меня, и, отдав приказ возвращаться быстрее, повалился опять на расшитую подушку.       Береника, растрепанная и кое-как одетая, схватила меня за руку и потянула за собой:       — Лоренца, скорее, он плачет, стонет, ему тяжело дышать! — кроме этих маловразумительных слов, от няни Гая ничего нельзя было добиться. Я отправила ее обратно, велев успокоить Клелию, и сообщить, что я сейчас принесу лекарство и помогу мальчику.       Еще несколько минут ушло на то, чтобы войти в маленькую комнату, смежную со спальней, где я обычно занималась составлением лекарств — порошков и микстур, целебных и косметических мазей, и найти на мраморной полке нужную посуду. Налив в чашу порцию отвара, я повесила на плечо кожаную сумку со всеми необходимыми целителю инструментами. Эта сумка и несколько ценных свитков были единственным наследством, доставшимся мне после гибели отца, и я верила, что сумела правильно им распорядиться.       Теперь и в самом деле следовало поспешить. Я прошла по длинной анфиладе пустых комнат, пересекла атрий, залитый серебристым лунным светом, вливавшимся через огромный проем, и зажигавший перламутровым блеском воду в бассейне, и оказалась на женской половине дома.       Дверь в спальню Клелии была отворена, за ней метался тревожный желтый свет, слышались испуганные голоса рабынь, восклицания хозяйки, и среди всего этого шума тонкой жалобной нотой пробивался детский плач, порой сменявшийся резким задыхающимся кашлем.       Когда я появилась на пороге, Клелия, стоявшая на коленях у ложа своего сына, обернулась ко мне; ее прекрасные черные глаза блестели от слез, на лице читалось отчаяние.       — Лоренца! У него опять это! Совсем как тогда, той ужасной ночью, когда мы вернулись с виллы! О, мой бедный мальчик, что с ним будет? Неужели я потеряю его?..       — Прежде всего, госпожа, — спокойно ответила я, — позволь мне взглянуть на Гая.       Она отстранилась, вытирая глаза краем розовой столы, рабыни, бестолково толпившиеся рядом, тоже расступились, и выстроились позади нас пестрым полукругом. Воцарилось молчание, прерываемое лишь тихими всхлипами и кашлем Гая; я наклонилась над мальчиком. Увидев меня, он перестал плакать и слабо улыбнулся, тонкая ручка с просвечивающими сквозь кожу голубыми жилками цепко ухватилась за край моей туники. Но знакомая чаша с резко пахнущей жидкостью в моих руках не улучшила настроения маленькому патрицию, и он захныкал еще жалобнее, чем прежде:       — Только не горькое… Не хочу, не буду горькое! Ма-а-а-ма!       Его щеки были белыми, как снятое молоко, обметанные губы пересохли и запеклись от жара, обложенное горло воспалено. Беглого осмотра хватило, чтобы понять — наступил кризис болезни, но мои снадобья действуют, и у мальчика должно оказаться достаточно сил перенести его и надолго прогнать лихорадку.       — Лоренца, что с ним? — прошелестел позади едва слышный голос Клелии.       — Не тревожься, госпожа. Это огрызается уходящий недуг.       Я сделала знак Беренике; она подошла ближе и мягко приподняла Гая за плечи, а я решительно поднесла к его рту чашу с лекарством:       — Это непременно надо выпить, чтобы поправиться, мой господин.       Его маленькое бледное личико сморщилось в смешную гримаску, и, наотрез отказываясь сделать хотя бы один глоток, он попытался вывернуться из рук Береники. Мягкие и слабые увещевания матери тоже не возымели на упрямого больного никакого действия. Но от прилагаемых усилий хрупкое тело Гая, казавшееся невещественным под шелковым покрывалом, вновь стало сотрясаться от кашля; потеряв на некоторое время способность ровно дышать и испугавшись, он перестал сопротивляться. И как только новый приступ прошел, я заставила мальчика осушить чашу почти до дна.       Испытанный эликсир, составленный мною по личному рецепту отца, подействовал быстро — дыхание перестало вырываться из груди Гая с тяжелым хрипом, пульс успокоился, по всему телу больного выступила обильная испарина. Он больше не вертелся с боку на бок, и сонно уткнулся лицом в руки подоспевшей к нему Клелии. Она взглянула на меня с благодарной надеждой:       — Ему лучше… Гораздо лучше… Лоренца, ты сотворила настоящее волшебство! Я так перепугалась, когда он проснулся среди ночи и стал задыхаться.       — Это не мое волшебство, а медицина. Тебе стоит принести петуха в жертву Эскулапу, моя госпожа, чтобы он и дальше был благосклонен к моему скромному искусству врачевательницы. А сейчас не хочешь ли ты прилечь? Мы с Береникой посидим около Гая.       Клелия выглядела утомленной, а ее прислужницы и вовсе падали с ног, но она решительно отказалась от моего предложения об отдыхе:       — Нет, я ни за что не оставлю сына! Мне все равно теперь не уснуть…       Она повернулась так, чтобы поудобней прижать к себе засыпающего ребенка, и кивнула на стоящий поодаль треножник:       — И ты побудь со мной. Надеюсь, Луций простит мне твое отсутствие на его ложе.       Ей, возможно, простит, а вот мне наверняка не избежать небольшой взбучки. Но я не стала спорить с матроной и послушно опустилась на указанное мне место, Береника пристроилась на полу, у ног хозяйки. Тогда Клелия решила проявить милость к остальным женщинам, и жестом дала им позволение удалиться, приказав одной из них, прежде чем она отправиться спать, подать нам творога с медом и виноградных выжимок с водой.       Это означало, что она и в самом деле намеревалась бодрствовать до рассвета, а нам с Береникой предстояло по очереди развлекать ее историями — выдуманными и правдивыми, не имело значения, только бы они трогали сердце и возбуждали воображение. Я не любила подобных ночных бдений бок о бок со скучающей матроной, но возвращение в жаркую духоту спальни Луция прельщало меня еще меньше. Занимательных историй у меня в запасе было сколько угодно, а вот запас любовных слов и возбуждающих ласк порой истощался…

***

      Четыре с половиной года назад сенатор Марк Корнелий взял себе молодую жену из знатного, но обедневшего рода. Шестью месяцами позже его брат, военачальник Луций Корнелий, насильно привез из Коринфа пленную гречанку, дочь врача, оказавшегося в одночасье «преступником, изменником и врагом Рима». Мы с Клелией вошли под своды богатого патрицианского дома почти одновременно, и мы обе — матрона и невольница — были несчастны.       Юная Клелия тяжело носила своего первенца и очень боялась родов. У меня же на сердце лежало иное — я была подавлена ужасной гибелью отца и младшего брата. Один удар римского меча сделал меня круглой сиротой, а ложное обвинение в измене Риму, предъявленное отцу до того, как он был убит, дало возможность убийцам не только завладеть имуществом преступника, но и лишить свободы его дочь.       Никто из бывших друзей и соседей не заступился за меня, как не заступились они и за отца с братом. И когда меня навсегда уводили из родного дома в позорное рабство, немало голосов злобно кричали мне вслед:       «Так тебе и надо, дочь изменника! Да будет проклято твое чрево!»       Попав в Рим на колеснице врага, как часть контрибуции, наложенной на провинившуюся провинцию, я долго противилась своей участи. Вся фамилия Корнелиев не внушала мне ничего, кроме ненависти и отвращения, а роскошный дом казался огромным холодным склепом. Меня не отправили на виллу, собирать оливки и давить масло, но вскоре я поняла, что мне не дадут работы и в доме. Юную красивую пленницу, к тому же девственницу, ожидало совсем иное.       Первую ночь в доме Корнелиев я провела в общем помещении, где спали служанки матроны. Вторую ночь — запертой в чулане, наказанная розгами за драку с одной из прислужниц и попытку бежать.       На третью ночь в кухню, где я под присмотром поварихи перетирала орехи в ступке, явился сам хозяин дома и жестом, не терпящим возражений, приказал следовать за ним. Я подчинилась. Кое-кто из рабынь, бывших свидетельницами этой сцены, смотрел на меня с завистью, иные — со злорадством, но большинство провожали меня взглядами, исполненными искреннего сочувствия.       Я шла вслед за Луцием по длинным темным коридорам дома, недоумевая, чего он от меня хочет в такой поздний час. Но в неизвестности я пробыла очень недолго. Он привел меня в свою спальню, толкнул на ложе и запер дверь на засов. Потом он сел рядом и, проведя рукой по моим плечам, посетовал, что розгами мне испортили нежную кожу плеч. Его голос охрип от возбуждения, а мое горло сжалось в мучительном спазме и не пропускало ни звука.       У меня не было никакого оружия, только ногти и зубы, их-то я пустила в ход, когда Луций повалил меня на спину и коленом раздвинул мои бедра… Я смогла лишь оцарапать ему щеку и несколько раз больно укусить; он грубо выругался и ударил меня по лицу, а потом разорвал на мне тунику и изнасиловал, презрев мои крики стыда и ужаса, слезы боли и мольбы о пощаде…       Во все остальные ночи того первого римского месяца, когда хозяин часами распинал меня на своем ложе, взнуздав, как строптивую лошадь, чтобы я не могла его укусить, и связав над головой мои руки, чтобы уберечь лицо от кровавых царапин, у меня было лишь одно желание — умереть и не чувствовать больше унижения.       Но каждое утро, когда всходило солнце, яркое, как золотая монета, и ветер приносил свежую прохладу из садов Цезаря, когда утихала боль внизу живота и высыхали слезы, желание собственной смерти сменялось иным желанием — отомстить мучителю. Отомстить, во что бы то ни стало, и за собственные страдания, и за гибель моих родных.       Но быстрая смерть была бы для Луция слишком легким наказанием, тем более, что этот воин был ежечасно готов к ней. Я знала, на что обрекает свирепый римский закон раба, причинившего вред господину, и меня не прельщала мысль о том, что, убив Луция, я сама немедленно умру в самых отвратительных пытках. Затаив в душе жажду мести и ненависть, я сделала своим девизом терпение. Пусть мой хозяин еще не скоро научится доверять мне, пусть ожидание удобного случая займет целые месяцы или даже годы — я была уверена, что рано или поздно сама Немезида поможет мне совершить отмщение. А для того, чтобы этот момент настал поскорее, мне нужно не только выжить в доме Корнелиев, но и стать незаменимой для каждого из них.       Первой, кто оказал мне покровительство, а затем подарил сердечную дружбу, была молодая матрона — Клелия. Внезапно оторванная от матери, от беззаботных подруг, от всех привычных занятий, она чувствовала себя очень одинокой и мало напоминала самоуверенных и надменных знатных красавиц, время от времени посещавших Корнелиев вместе со своими мужьями. Эта четырнадцатилетняя девушка, маленькая и хрупкая, тонкая, как молодое деревце, с глазами испуганной лани и длинными пепельными кудрями, с трудом входила в роль почтенной матроны, полновластной хозяйки богатейшего поместья — городского особняка и нескольких сельских вилл. Застенчивая и кроткая по природе, она еще толком не умела распоряжаться рабами, и не решалась ни сама наказывать провинившихся, ни жаловаться на них супругу.       Конечно, домашние слуги это поняли, и очень скоро начали буквально вить веревки из молодой госпожи. К мужу-сенатору, который был вдвое старше нее, Клелия не чувствовала никакой любви, а утехи брачного ложа вызывали в ней только отвращение и стыд. Марк был скромным и не очень умелым любовником, и не сумел (а может быть, и не успел) пробудить в ней огонь эроса. Но он все же оказался плодовит, и Клелия понесла почти сразу же после свадьбы; в первые месяцы ей все время было дурно, и Марк Корнелий почел за лучшее покинуть постель жены до ее благополучного разрешения от бремени, о котором неустанно молились все домашние.       После того, как Луций сделал меня своей наложницей, я почти целый месяц с утра до вечера сидела под замком в его покоях. Дважды в день мне приносили еду — мед, лепешки, оливки, воду, чуть подкрашенную вином, а когда огненный шар солнца полностью скрывался за акведуками и крышами соседних домов, являлся и сам господин. Мрачно ожидая его прихода, я наблюдала, как солнце клонится к закату, и думала, думала, думала…       Самым сложным было освободить свои мысли из паутины прошлого, тревожащего невозвратимым счастьем, забыть настоящее, пропитанное слезами и кровью, и придумать себе новую жизнь, новое имя, новое будущее. Я не хотела, чтобы уста убийцы произносили имя, данное мне при рождении, имя, которым меня называли отец и брат, и, храня его в тайне, покорно соглашалась на все клички, которые изобретал для меня Луций.       По пути в Рим он называл меня просто Гречанкой, потом Серой кошкой, потом еще как-то, но однажды, выпив лишнее и дурачась, он обрядил меня в свою тогу, нацепил мне на голову лавровый венок и стал оказывать шутовские почести, словно я была жрицей или богиней. Не знаю, что веселило его, и кого я напоминала ему в таком виде, но вдруг смех замер на его губах; он приблизился, дыша вином, взял в ладони мое лицо и долго, не отрываясь, смотрел на меня…       Лавровый венок, растрепанные темные косы, бледный лоб, сведенные от ненависти губы и злые, как у бродячей кошки, глаза цвета зеленых оливок — вот и все, что он мог увидеть. Мне показалось, что он безумен, и это был миг самого сильного страха в моей жизни. Но тут его руки бессильно упали, и он горестно прошептал:       — Лоренца… Моя Лоренца…       Той ночью, когда мне досталось от него в три раза больше поцелуев и ни одной пощечины, той странной ночью, когда он впервые не насиловал, а ласкал меня со всей нежность, отпущенной ему скупыми богами, я получила и нечто другое, очень важное — новое имя, и навсегда стала Лоренцой.       Почему-то вскоре после этого случая он решил, что я укрощена. Возможно, так оно и было — ведь я больше не противилась его воле, и готовилась принять свою судьбу, какой бы она ни оказалась. И судьба не замедлила улыбнуться мне. Мое заточение кончилось так же внезапно, как и началось. Знакомство с Клелией, счастливым образом определившее мое место в доме и мои дальнейшие занятия, состоялось в тот день, когда Луций впервые решился испытать мою покорность и выпустил меня из своей спальни.       Вот как это произошло. Рано утром, облачившись в тунику и сандалии, Луций собирался отправиться восвояси, но на пороге вдруг остановился, развернулся и вновь подошел ко мне. Я не успела подняться — он грубо поставил меня на ноги и отрывисто спросил:       — Шить умеешь? Прясть шерсть? Ткать?       Отец учил меня другим искусствам, более благородным; но шить и прясть я тоже умела, и кивнула, с испугом пытаясь угадать, куда же он теперь отправит меня.       Луций сурово продолжал допрос:       — Ты танцуешь? Поешь? — я снова кивнула.       Углы его рта дернулись, и он надменно спросил:       — Так, может быть, ты и писать умеешь?       По-прежнему не зная, чего ждать, готовая и к брани, и к похвале, я опустила глаза и тихо сказала:       — Если мой господин прикажет, я напишу все, что он захочет.       Он покачал головой.       — Женщина, умеющая читать и писать… Воистину, падение нравов в Ахейе (2) превзошло все мыслимые пределы! Какой дурной пример для нас, римлян! Пусть мы и не запираем наших жен в гинекей (3), но разве должно женщине уметь что-нибудь, кроме шитья и пряжи?       Я молчала, понимая, что он не ждет от меня ответа, и продолжала держать глаза смиренно опущенными. Жесткие пальцы захватили мой подбородок и заставили поднять голову:       — Хватит сидеть без дела, Лоренца. Надеюсь, за этот месяц ты поумнела и не станешь ничего затевать. Тебе все равно не скрыться от меня. Будь умницей, и твоя жизнь будет легкой и приятной. Ты ни в чем не будешь нуждаться. Уверен, в конце концов, ты полюбишь Рим, как и меня.       — Да, мой господин, — ответила я с прежней кротостью. Он опустил руки мне на ягодицы и, притянув вплотную к себе, усмехнулся:       — Надеешься обмануть? Я не так глуп. Но уверен, что скоро ты сама начнешь себе верить. Пойдем со мной, я представлю тебя матроне. Мне нужно уехать по делам, так что до моего возвращения ты будешь прислуживать Клелии и делать все, что она скажет. Да сохранят тебя боги от того, чтобы не подчиниться!       — Я исполню твое приказание, мой господин…- мой голос звучал так певуче и нежно, что Луций тоже немного смягчился. Оставив в покое мое тело, он поправил на себе одежду, и жестом приказал мне следовать за ним.       В покоях Клелии нас не ждали, и вряд ли Луций мог выбрать более неудачное время для нанесения визита невестке. Хозяйка дома, окруженная рабынями, бледная, как овечий сыр, полулежала в кресле в неудобной позе, склонившись над лоханью, и ее отчаянно рвало. Одну руку она держала на округлившемся животе, а другой придерживала на затылке распадающуюся прическу. Ей было так плохо, что она не обратила никакого внимания на наше появление, в то время как прислужницы, увидев Луция, склонили головы и замерли в почтительных позах. Но все же я заметила два или три любопытных взгляда, исподтишка брошенных на меня девушками.       Положение было неловким, и даже Луций не сразу сообразил, как его исправить. Клелии, наконец, стало легче, и она откинулась на спинку кресла, с трудом и прерывисто дыша. Заметив деверя, она слабо и виновато улыбнулась, поднесла к лицу красный платок, пропитанный розовой водой, и незаметно промокнула губы. Тихий голосок с трудом пролепетал невнятный ответ на сдержанное приветствие Луция. Мужчина озабоченно нахмурился:       — Прости, что потревожил тебя, сестра. Увы, я вижу, что снадобья этого чудо-лекаря не прогнали твою болезнь…       — Я молюсь Юноне, брат мой, прошу ее о помощи, но богиня гневается на меня… но еще больше я боюсь разгневать моего супруга, за то, что не могу служить его желаниям, как подобает жене римлянина.       — Мой брат слишком ценит тебя, Клелия, ему и в голову не придет сердиться, ведь ты носишь его наследника, и только в этом причина твоего нездоровья… Кстати, судя по тому, что Марк не здесь, он уже в сенате?       — Да, господин, он отправился туда, едва рассвело.       По лицу Клелии я видела, что ей снова становится дурно, что ей тяжело говорить, и она испытывает только одно желание — чтобы деверь поскорее ушел. Но Луций, лишенный, как и все мужчины, понимания того, насколько тягостной может быть беременность, не спешил. Он сел возле невестки и указал ей на меня:       — Взгляни, Клелия. Это тебя немного развлечет. Я уже рассказывал тебе о своем приобретении, а теперь хочу поближе познакомить тебя с гречанкой. И пусть тебя не обманет ее кроткий вид — она злющая!       Молодая матрона нехотя перевела на меня тусклый взгляд, а Луций, наклонившись к ее уху, продолжал говорить, но так тихо, что я не могла разобрать ни одного слова. В этот миг одна из рабынь зажгла в курильнице ароматическую смолу, чтобы освежить воздух, а другая — чернокожая, эфиопка или нумидийка — поспешно схватила лохань и, стараясь не запачкаться, понесла ее прочь.       Я стояла почти у самой двери, и когда нумидийка бочком пробиралась мимо, я, повинуясь внезапному воспоминанию, удержала девушку за локоть. Она недоуменно уставилась на меня, в то время как я наклонилась над лоханью и совершенно невозмутимо стала изучать содержимое.       По цвету и запаху рвоты я легко определила не только природу недомогания, но и состав лекарства, которое принимает матрона. Он не был оригинален. На эту настойку из лавра и пяти-семи весенних трав издавна уповали многие врачи, которым приходилось лечить беременных. Но, судя по сложению Клелии и состоянию ее кожи, этот рецепт лишь сгущал кровь в жилах, вызывал сонливость, но не приносил никакой пользы ни печени, ни почкам — а лечить надо было именно эти органы. В этом я была уверена.       Закончив осмотр, я отпустила руку нумидийки, предоставив ей идти туда, куда она направлялась, и обернулась к патрицию и матроне. Они тоже смотрели на меня с не меньшим удивлением, чем рабыня. Черные брови Луция сердито сошлись над переносицей, а изжелта-бледные щеки Клелии порозовели от стыда.       — Прости, госпожа, — отчетливо произнесла я, обращаясь к матроне, и голос мой гулко отдался под мраморным сводом комнаты. — Я кое-что смыслю в женских недомоганиях и в их лечении, ведь мой отец был одним из лучших врачей Коринфа. И если ты, госпожа, хочешь, чтобы недуг оставил тебя, и роды прошли благополучно, вот мой совет: не трать больше ни денария на лекаря, который тебя пользовал. Перестань принимать его снадобье, оно не для тебя. Поменяй повара, не ешь дичи, жирного мяса, соли и не пей много воды. А от приступов тошноты утром и вечером надо пить не лавровую настойку, а горький отвар, который, если угодно, я могу сама приготовить.       — Женщина, ты берешься давать советы там, где не справились лучшие лекари Рима? — негромко спросил Луций, но мне показалось, что он не сердится.       — Я готова отвечать за свои слова, господин, — возразила я. — Ничто не мешает тебе испытать мое искусство.       — Что? Рискнуть жизнью римской матроны, позволив ей выпить твое варево? Как ты смеешь предлагать такое, женщина!       Я перевела взгляд на Клелию: она с надеждой смотрела на меня, и наверняка выпила бы даже чашу цикуты (4), если бы ей сказали, что так она избавится от изнуряющей дурноты. Она пошевелилась в кресле, и, кое-как устроившись поудобнее, робко произнесла:       — Луций, но если отец этой девушки — греческий врач… может быть… он и в самом деле открыл ей какой-то секрет…       — Ее отец — преступник, враг Рима, — проворчал патриций. — Кто знает, чему он обучил свою дочь…       Он встал с кресла и пошел ко мне; я, как будто испугавшись, отступила подальше. Клелия, не понаслышке знавшая, как скор на расправу ее деверь, воскликнула:       — Луций, прошу тебя, не надо! Она же не сделала ничего плохого!       — Я не собираюсь ее бить, — отмахнулся Луций. Когда он поравнялся со мной, я опустилась перед ним на колено и произнесла с прежним смирением:       — Прости, мой господин. Я только хотела помочь хозяйке этого дома в облегчении ее недуга.       — «В облегчении недуга»… Встань! — он заставил меня подняться, и снова его железные пальцы стиснули мой подбородок. — Ты что, и правда что-то знаешь о женских хворях? Откуда? Всего месяц прошел с тех пор, как я сам лишил тебя девственности.       И снова я с полной невозмутимостью выдержала его насмешливый взгляд.       — Мой отец, Луций Корнелий, он был великий врач, который послужил бы и тебе, если бы ты не ударил его мечом. Он знал, что у меня есть дар, и передавал мне свое искусство. И поверь, успел научить многому. Я знаю все о ранах, о кровотечениях, о женских хворях, о родах и многом другом. Ты говоришь, что тревожишься за матрону. Посмотри — ее окружают рабыни, и все они шьют, прядут, танцуют и музицируют, но есть ли среди них хоть одна, что сможет приготовить для нее целебный отвар?       Он ничего не ответил, только покачал головой. Женщина, знакомая с тайнами врачевания, для Луция выглядела также неестественно и смешно, как сухопутная рыба; но болезнь Клелии, должно быть, причиняла слишком много хлопот обоим братьям, чтобы мой господин решился пренебречь возможностью облегчить муки матроны.       Наконец, он принял решение, и, взяв меня за плечо, подтолкнул к стайке рабынь. Затем обратился к Клелии:       — Я уезжаю, сестра, мне необходимо заняться делами. Оставляю тебе гречанку — я назвал ее Лоренца, и пусть все с этого дня зовут ее только так. До заката солнца она в твоем распоряжении. А вечером она пойдет готовить для меня ванну.       — Луций, ты так добр… Но скажи… Могу ли я… испытать ее искусство врачевательницы?       — А, делай, что хочешь, — буркнул Луций. — Воистину, ума у женщин не больше, чем у устриц. Но на твоем месте я бы для начала угостил ее варевом твою обезьянку. Если и сдохнет — невелика потеря, зато сразу поймешь, какая из гречанки лекарка.       При этом он так посмотрел на меня, что было понятно: если от моего лекарства действительно кто-нибудь пострадает — не важно, матрона, ее обезьянка или рабыня — меня забьют плетью. Но я, сохранив на лице покорное выражение, лишь усмехнулась про себя его опасениям. Нет, Луций Корнелий, я не так глупа; и когда придет время мщения, я буду мстить не так…       В то утро я приготовила отвар для Клелии, и она безропотно проглотила не слишком аппетитную жидкость с запахом сырого болота; после этого матрона с удивлением поняла, что хочет поесть, а поев, с радостью обнаружила, что к горлу не подкатывает тошнота. Целый день она поминутно прислушивалась к себе, но ее так ни разу не затошнило. Выпив еще чашку отвара на закате, она отправилась спать, и впервые за многие недели провела ночь спокойно. А проснувшись, матрона потребовала от своего супруга и от Луция, чтобы мне дали все необходимое для занятий медициной и позволили неотлучно находиться при ней.       Оба патриция скрепя сердце согласились — ведь все мои травки, отвары и притирания пошли Клелии на пользу, она повеселела и даже стала выходить на прогулку. Вскоре мы подружились, точнее, матрона вообразила, что подружилась со мной, а я, хотя никто и не думал давать мне свободу или наделять какими-то особыми привилегиями, все же стала значить в доме Корнелиев значительно больше, чем простая рабыня, наложница Луция. Но прошло почти два года, прежде чем хозяева поняли, что не могут без меня обходиться, и вести дом у меня получается значительно лучше, чем у матроны.

***

      Марк и Луций принадлежали к древнему патрицианскому роду Корнелиев, к ветви Лентуллов; на протяжении многих лет их предки или заседали в сенате или вели в бой римские легионы, но и в том, и в другом случае каждый Корнелий неустанно приумножал славу и богатство фамилии. Можно было считать традицией, что из двух мальчиков, произведенных на свет матроной в семье Корнелиев, один неизменно становился хитроумным политиком, красноречивым оратором, а другой — удачливым и бесстрашным воином. Два любимых сына почтенного сенатора Гая Квинта Корнелия Лентулла, не были исключением; между ними было три года разницы, но они росли вместе под одной крышей и были неразлучны. В каждом из них с раннего детства ярко проявились природные вкусы и склонности.       Марк был слаб телом, и часто проигрывал брату в гимнастических состязаниях, а позднее — в воинских забавах, но зато преуспевал в науках, особенно в философии, истории и математике, удивлял собеседников красноречием и оригинальностью суждений, превосходно пел и слагал изящные стихи, которые сделали бы честь Катуллу или Овидию. Не было сомнений, что со временем он займет почетное место своего отца в сенате.       Луций же не блистал успехами ни в одной из мирных наук, зато ему превосходно давались военная стратегия и тактика; он не знал равных во владении всеми видами оружия, управлял колесницей, как бог, и самые норовистые лошади ели у него из рук. Он принимал участие почти во всех играх, где состязались знатные юноши, и неизменно входил в число победителей. После того, как в день совершеннолетия ему на шею надели золотую буллу, Луций объявил о своем намерении отправиться в армию, и послужить императору на поле брани, как это делали его доблестные предки.       Гай Квинт, уверенный в том, что младшего сына ждет блистательная военная карьера, поддержал его решение. И Луций не обманул возлагавшихся на него надежд: начав свою службу в императорском войске контуберналом (5) полководца, он продолжал изучать военную науку, и быстро выдвинулся, благодаря неуемной отваге, огромной силе и умению принять точное решение тогда, когда не было времени на раздумье. Легионеры любили его, и из уст в уста передавали удивительные истории о его храбрости и находчивости; он избирался военным трибуном (6), а в двадцать пять лет, совершив немало военных подвигов на дакийской войне и снискав себе славу и прозвище Победительный, стал легатом при полководце.       К тому времени, когда я поселилась в доме Корнелиев-Лентуллов, Гай Квинт уже умер, и Марк, его старший сын, стал главой этой семейной ветви и сенатором; но в отношениях братьев ничто не изменилось. Они по-прежнему любили и уважали друг друга, хотя на многие вещи смотрели по-разному, и продолжали жить под одной крышей, деля пополам заботы, горести и радости.       Когда Марк женился, Луций принял невестку, как свою сестру, и оказывал ей, как матроне, все знаки глубокого почтения. Но не все пошло гладко. Юная Клелия, выданная замуж против воли, не смогла полюбить своего супруга. Он внушал ей только почтение, а перед Луцием, грозным военачальником, она трепетала, как перед самим Юпитером. И скоро случилось так, что Марк лез вон из кожи, чтобы завоевать любовь жены, а Луций, не ударив палец о палец, привязал ее к себе, и навсегда стал для нее воплощенной и недостижимой мечтой. Он просто оказывал ей снисходительное покровительство, а она втайне восхищалась им и спрашивала себя — за что судьба так зло посмеялась над ней? Почему боги назначили ей в мужья старшего брата?       Но ко мне, презренной рабыне и наложнице Луция, она отнеслась без всякой враждебности. Поначалу самым главным в моих отношениях с Клелией было то, что я лечила ее. Но чем больше проходило времени, тем откровенней и дольше она беседовала со мной, а говоря о своих чувствах и переживаниях, она воображала, что рассказывает все это Луцию, но отчего-то все больше привязывалась ко мне.       Мне приходилось слушать ее болтовню часами, и лишь изредка выражать свои чувства безликими «да, госпожа», «нет, госпожа», «не знаю, госпожа».       Но куда крепче, чем бесконечные беседы, наши отношения укрепило рождение сына Клелии и Марка: и то, что она сама родила мальчика, и то, что мальчик родился живым, хоть и слабеньким, было целиком и полностью моей заслугой...