Пленники Рима

      Светало. Небо было бледно-розовым на востоке, светло-бирюзовым — на западе, а с севера на юг протянулось несколько длинных тропинок из переливающихся в лазури серебристых перистых облаков. Пряный запах кипарисов и лавров из сада в неподвижном воздухе перемешивался с тонким и сладким благоуханием вереска, жасмина и роз, с горячим и влажным дыханием земли. Все приметы снова сулили безоблачный и жаркий день, без капли дождя, без единого дуновения.       Мне стоило порадоваться тому, что остаток ночи не принес никакой беды, и маленький Гай до зари сладко сопел носом. Снова я доказала себе и другим, что отец не зря тратил время на мое обучение, и у меня действительно есть дар. Несколько раз я наклонялась над своим пациентом и чутко слушала дыхание; оно было спокойным и ровным. Мальчик лежал весь в испарине, но улыбался сквозь сон, щеки его порозовели и не казались прозрачными, как воск; он шел на поправку. Медицина опять победила, и Танатос (1), огрызаясь, словно голодный пес, до поры до времени убрался в свое подземелье.       Когда Клелия, наконец, убедилась, что крылатый бог смерти отступил от колыбели сына, и ничто больше не угрожает ему, она решила, что вдоволь наплакалась, наговорилась и наслушалась историй, и теперь ей самой не помешает отдых. Она отпустила меня и Беренику, милостиво добавив, что няня свободна до полудня, а я — до вечера.       Но ложиться спать сразу же, как только захочется — привилегия матроны, а не рабыни. Беренике, прежде чем отдыхать, следовало собственноручно приготовить завтрак для Гая. Мне же, для начала, предстояло растереть порошки и сварить новую порцию желудочной микстуры. Травы для нее я замочила в вине и ледяной воде еще с вечера, и, чтобы настой не перезрел, откладывать это дело было нельзя. К тому же, если у Луция начнутся желудочные колики, а микстуры не окажется под рукой… у меня совершенно не было желания сначала выслушивать его брань, а потом поцелуями глушить притворные стоны. Лучше вовремя приготовить лекарство, хотя я и рисковала уснуть стоя, прямо над жаровней.       Затем я должна была заняться обычными домашними хлопотами — пройтись по службам, проверить, выметен ли двор и убраны ли комнаты, что варится на кухне, как идет работа в мастерской у швей и ткачих, не бездельничает ли конюх, ловко ли управляется птичница с гусями и курами.       Когда я все-таки добралась до комнаты, которую за четыре года рабства привыкла считать своей, солнце стояло уже высоко. Оставалось только надеяться, что Луций передумает и отменит назначенную на полдень поездку на форум, где состоятся большие невольничьи торги.       Но не тут-то было. Ровно в полдень он начал искать меня по всему дому, а отыскав, отчитал за то, что я заставила его ждать. Не слушая моих оправданий, он стащил меня с постели и приказал собираться быстрей: он не желает опаздывать на торги.       Я знала, что на форум сегодня приведут большую партию рабов из числа военнопленных, которые предназначались для гладиаторских школ. Луций, большой поклонник боев, помешанный на холодном оружии и жестких рукопашных схватках, был владельцем одной из самых известных гладиаторских школ Рима. Он выставлял бойцов на всех играх и ежегодных государственных праздниках, его гладиаторы бились и в Колизее, на глазах у императора, и на небольших стадионах, и даже на виллах его знатных друзей. Извечным соперником Луция, владельцем не менее крупной и знаменитой гладиаторской школы, был его давний товарищ, патриций Гай Валерий Плавт. В преддверии предстоящих летних праздников ни тот, ни другой не хотели упустить возможность пополнить свои коллекции отличных бойцов, и уж конечно, оба мечтали при случае утереть давнему другу нос в соревновании гладиаторских школ по числу побед.       В последние два года Луций почти всегда брал меня собой, когда отправлялся покупать рабов. Он был азартным и неуступчивым, и яростно торговался за приглянувшийся товар, особенно если речь шла о потенциальном бойце, и цена на таких торгах порой взлетала до небес. Хитрые работорговцы знали эту черту, и умело подогревали страсти. Два или три раза, зарвавшись, Луций за баснословные деньги купил нескольких ничем не примечательных юношей, только бы не уступать их Плавту. В результате новые рабы принесли еще больше убытков: один из них, северянин, истощенный длительным переходом, умер через неделю, не вынеся римской жары и духоты, а другой, строптивый, был пойман при попытке к бегству, и Луций в припадке ярости на «неблагодарного скота-галла» убил его, ударив в висок…       Те же, кто все-таки отправился в школу Корнелия, оказались настолько слабыми бойцами, что пали в первой же боевой схватке. Подсчитав потерянные деньги и упущенную выгоду, Луций решил, что ему нужно быть менее азартным и не переплачивать втридорога за никудышных рабов.       Вскоре после этого случая, Луций, будучи в благостном расположении духа, решил доставить немного радости своей «серой кошке», и повез меня в театр. Я не любила римский театр, но это было все же лучше, чем гладиаторские бои, которые мой хозяин тоже часто мне показывал. Наш путь пролегал через Форум, сквозь спущенные занавески просторных носилок, долетал шум торгов: выкрики зазывал, ссоры продавцов и покупателей, стоны невольниц, которых хватали грубые руки, гортанные хриплые выкрики купцов-чужестранцев.       Сначала Луций, откинувшись на шелковые подушки, пытался не обращать внимания на эти соблазнительные звуки, тем более, что у него было и более приятное занятие — ласкать любовницу, распростертую на его могучем теле. Но все же интерес к торгам взял верх над похотью; он приказал слугам остановиться, мне — податься вглубь носилок, а сам, подняв занавески, окинул взглядом рыночную площадь.       В нескольких шагах от нас стояла закованная в цепи группа невольников-нумидийцев, которую продавал одноглазый Викулий — настоящий пройдоха. Он просил за нумидийцев — всех скопом — десять тысяч сестерциев, а покупатель, коренастый патриций в нарядной тоге, давал только восемь. Само собой, Луций немедленно ввязался в спор — ему захотелось перебить товар, и он тут же предложил девять тысяч. Но патриций, рассерженный появлением конкурента, поднял цену до одиннадцати. Луций накинул еще пятьсот…       Страсти разгорались, а Викулий, медоточиво улыбаясь, нахваливал свой товар, притворно сокрушаясь, что рынок переполнен нумидийцами, и таких превосходных невольников приходится отдавать едва ли не даром, из чистого, можно сказать, уважения…       Я понимала, что Луцию совершенно не нужны эти нумидийцы — они не годились ни в гладиаторы, ни в домашние слуги, а ни одна из вилл Корнелиев в этом сезоне не требовала новых работников. Я была уверена, что, купив их, он завтра будет проклинать себя за расточительство, и первые, на кого обрушится его гнев, будут эти несчастные. И я не сомневалась, что он будет признателен мне, если я его остановлю. Но как? Женщина, а уж тем более — невольница, не могла прервать разговор патриция с другим патрицием — это было бы неслыханной дерзостью и позором.       Тогда я, подобравшись к Луцию сзади, так, что стоявшие снаружи не могли ни видеть, ни слышать меня, прошептала на ухо мужчине:       — Мой господин… Этот торговец дурачит покупателей. Он хочет сбыть вам порченый товар. Купить этих рабов — все равно что выбросить деньги в колодец.       Я рисковала, но, к моему удивлению, Луций не рассердился, а тихо спросил, делая вид, что целует меня в щеку:       — Почему, Лоренца?       — Ну разве ты не видишь, господин? У них желтые белки глаз, рыхлая кожа… Они все имеют παράσιτα στο στομάχι(2), и не проживут и месяца в твоем доме… Чего доброго, еще и остальных заразят.       Луцию и в голову не пришло уточнить, что такое παράσιτα στο στομάχι — он радостно ухватился за возможность под благовидным предлогом отказаться от невыгодной сделки. Он выбрался из носилок, словно желая получше рассмотреть товар, пощупал кожу невольников, посмотрел им белки глаз — и едва ли не с кулаками накинулся на ошеломленного Викулия, рыча, что «как он смеет дурачить честных людей», ведь невооруженным глазом видно, что все четверо заражены «parasita stomachi». Викулий испуганно что-то лепетал, но не нашел, что противопоставить такому убийственному аргументу; Луций уселся в носилки и возмущенно отбыл, унося свои деньги в целости и сохранности, и оставив патриция торговаться, сколько тому душе угодно. Впоследствии мне удалось узнать, что Викулий, напуганный загадочным словосочетанием παράσιτα στο στομάχι, все-таки отдал нумидийцев первому покупателю за девять тысяч.       Так мне досталась почетная привилегия сопровождать господина на торги и помогать ему в столь важном деле, как выбор рабов. Первое время я держалась тише воды, ниже травы, и открывала рот только тогда, когда Луций спрашивал совета или начинал зарываться, собираясь выложить большие деньги за раба, который явно не стоил этой суммы. Тогда мое тихое прикосновение и две-три фразы, сказанные на ухо господину, становились каплей холодной воды, способной остудить целый котел пара, а именно это Луцию и требовалось. Но потом он стал обращаться ко мне, когда нужно было просто сбить цену: я могла отыскать (или придумать) серьезный изъян даже во внешне безупречном невольнике, так что Луцию, ссылаясь на мнимый недостаток, удавалось хорошо сторговаться.       За то рвение, с которым я оберегала его кошелек от него самого, господин удостоил меня прозвища — Бережливая и, посмеиваясь, говорил, что мне покровительствует Меркурий. Он и не догадывался, надменный самовлюбленный патриций, каких усилий мне стоило скрывать свои истинные чувства, накатывавшие при каждом посещении той части Форума, где находился рынок рабов. Казалось, здесь даже камни под ногами почернели от горя и потрескались от пролитого пота и слез…       Мой отец, городской житель, и к тому же врач, не имел рабов, хотя и был состоятельным гражданином. Он был одним из тех философов, кто на много веков опередил свое время, считая, что все люди рождаются свободными и равными, а значит, не должны обращать друг друга в рабство. И потому в нашем доме всегда жили только вольноотпущенники и наемные слуги, которым платили за их труд. За всю свою жизнь отец купил только одного раба — египтянина Яхмоса, освободил его и сделал своим учеником.       Тяжело ему было бы узнать, что именно Яхмос донес на него римским властям, как на тайного христианина и заговорщика, но еще тяжелее — увидеть, как римский солдат, схватив за косу, тащит за собой его свободнорожденную дочь, чтобы сделать ее собственной вещью. К счастью, еще прежде, чем это произошло, меч военачальника Луция пресек жизнь моего отца.       За четыре года жизни в Риме я смирилась со своим зависимым положением, но так и не привыкла к месту, где одни люди продавали других: не привыкла к пронзительному детскому плачу, к воплям матерей, из рук которых надсмотрщики вырывали младенцев, к озлобленным или затравленным взглядам мужчин, закованных в цепи. На рынке можно было увидеть невольников всех возрастов и всех цветов кожи, со всех концов земли: галлов и бриттов, сардов и греков, египятян и финикийцев, нумидийцев и киликийцев… Здесь были сытые и голодные, ухоженные и худые, как скелеты, гордые и подавленные, одетые и почти голые — в зависимости от того, для каких работ они предназначались и кто выставлял их на продажу. В рядах, где были выставлены дешевые или очень строптивые рабы, воздух невыносимо смердел от запаха немытых тел, мочи и кала — не помогала ни вода, которой время от времени поливали мостовую, ни долетавшие сбоку ароматы душистых масел и благовоний, какими торговцы в соседних рядах иногда умащивали волосы и кожу особенно дорогих невольниц «для дома».       Мне долго снились и мальчик-подросток, белый, как мука, трясущийся от страха, на заплетающихся ногах бредущий следом за коренастым здоровяком — ланистой с грубым лицом, и рыжеволосая рабыня в ошейнике; она вонзила себе в горло черепок от кувшина, и билась предсмертных судорогах на пыльных камнях, заливая их кровью, а торговец орал, брызгал слюной, осыпал бедняжку проклятиями, и пинал ее ногой, пока она не перестала дергаться и не затихла возле него бесформенной грудой лохмотьев…       Такие сцены на рынке рабов разыгрывались изо дня в день. А вокруг безмятежно сновали торговцы и водоносы, неспешно прохаживались или проезжали в лектиках (3) покупатели, совершались сделки, заключались пари.

***

      Когда мы прибыли на Форум, невольников, ради которых и была затеяна поездка, еще не привели. Вокруг круглой мощеной площадки, где обычно выставляли лучший товар, постепенно собирались заинтересованные покупатели, а зазывала, нанятый торговцем, выкрикивал программу аукциона.       Гай Валерий Плавт, друг и соперник Луция, успел явиться раньше нас, и в ожидании начала торгов пил холодное вино под навесом ближайшей лавки. Как всегда, его окружали молодые рабы и несколько привилегированных гладиаторов из его школы, выполнявших функцию личной охраны.       Плавт издалека заметил носилки Луция, и, встав со скамьи, приветственно помахал рукой. Если бы я даже не была хорошо знакома с ним вот уже три с половиной года, то все равно обратила бы на него внимание: этот породистый римлянин, высокий и отменно сложенный, мог бы позировать для статуи Геркулеса или Юпитера. После войны, гладиаторских боев, колесниц и породистых лошадей, он больше всего любил красивых куртизанок, стихи Катулла и дорогую изящную одежду. Вот и сегодня на нем была новая щеголеватая белая туника, скроенная и сшитая по последней моде, а малиновая лацерна (4), надетая поверх, наверняка стоила не меньше тысячи сестерциев.       Он улыбался, показывая крепкие белые зубы, и на первый взгляд мог показаться незлобивым и простодушным, но хитро прищуренные глаза словно говорили:       «Эй, друг, будь осторожен в своих речах и поступках!»       Рядом с Плавтом, опираясь на его плечо, стояла молоденькая дева лет шестнадцати, пухленькая, но стройная, с длинными золотисто-рыжеватыми кудрями, маленьким алым ртом и огромными карими глазами, опушенными ржаного цвета ресницами. Это была Кора, его любовница, бывшая проститутка, которую он случайно узрел в каком-то лупанарии (5), и, влюбившись без памяти, перевез в один из своих загородных домов. Уже несколько месяцев он не только проводил с Корой ночи, но и таскал ее за собой по всему Риму, даже не думая скрывать эту связь от своей матроны и многочисленных родственников.       Впрочем, жена Плавта, любительница музыки, театра и в особенности — греческих актеров, судя по всему, не слишком мучилась из-за поведения супруга, и была рада-радешенька избавиться от его общества хотя бы на некоторое время. По слухам, благородная Порция даже называла Кору своей «избавительницей». А девушка оказалась достаточно умна, чтобы, вытягивая из патриция деньги и подарки, в то же время держать его на расстоянии и не позволить пресытиться собой. Я подозревала, что Плавт берет ее на торги по той же причине, что и Луций — меня.       Как только мы достаточно приблизились к месту аукциона, Луций выпрыгнул из носилок, и мне, волей-неволей, тоже пришлось покинуть их благодатную тень. Он крепко взял меня за руку и неторопливой походкой направился к Гаю Валерию, знаком приказав остальной свите из четырех рабов следовать за нами. Свита Плавта, увидев этот маневр, немедленно выстроилась полукругом позади него. Эта обыденная, на первый взгляд, встреча двух друзей, была своеобразным смотром силы и демонстрацией превосходства, и открывалась неизменным ритуалом иронического приветствия. Так как оба приятеля были отличными спортсменами, но слабыми риторами, их попытки изящно подшутить друг над другом напоминали попытки слонов сплясать сиртаки.       — Корнелий Лентулл! Какая встреча! — воскликнул Плавт, протягивая ладонь для рукопожатия; одновременно он придирчиво рассматривал голубую тунику Луция из косской ткани (6), и его роскошный алый палудаментум (7). — Что-то твоя ложа в Колизее давно пустует. Неужели ты теперь поклоняешься только Венере? Смотри, Юпитер разгневается на тебя, и удача на следующих играх отвернется от твоих гладиаторов!       Но Луций не остался в долгу и тоже расплылся в улыбке:       — Плавт! Рад видеть тебя, дружище! Уж кому-кому, а тебе вряд ли стоит пугать меня гневом Юпитера… Как здоровье матроны? Надеюсь, она вполне благополучна?       На долю секунду Плавт нахмурился, но тут же его смуглое лицо снова просияло:       — О, вполне… А как здоровье твоего бойца, ну, помнишь, того парня, на которого ты поставил три тысячи, а мой Меркуций его слегка помял? Или ты приехал купить ему замену?       Луций поднял брови:       — Я думал, дружище Плавт, что это ты приехал купить замену Меркуцию — он явно уже не в прежней форме. Год назад он от мальчишки и мокрого места бы не оставил, а тут сам получил палкой в брюхо.       Я пропустила ответную реплику Плавта, потому что исподтишка бросила взгляд на того, о ком шла речь — могучего гладиатора по имени Меркуций, вооруженного неизменным мечом, подобно свободному саттелиту. Он стоял в двух шагах позади патриция, в черной тунике и коротком сером плаще, и на его мощные плечи, подобно львиной гриве, спадали рыжие кудри.       Когда Луций, желая подколоть друга, предположил, что его лучший боец, известный всем истинным любителям гладиаторских схваток, не в форме, глаза самолюбивого фракийца, не знавшего поражений ни на арене, ни в уличной драке, сверкнули от ярости. Но пламя только на миг вырвалось наружу –лицо Меркуция тут же приняло обычное бесстрастное выражение идеального телохранителя, который нем и глух до тех пор, пока ничто не угрожает его господину.       Но Луций и Гай Валерий не обращали никакого внимания на мимику своих слуг; они с удовольствием препирались еще несколько минут, но затем решили завершить свое «состязание мужей» и пропустить по стаканчику, пока суть да дело.       Кора, прислонившаяся к тонкой колонне, подпиравшей навес, обмахивалась веером и тяжело вздыхала: было очевидно, что торги начнутся еще не скоро.       Только что разнесся слух, что произошла какая-то заминка при доставке рабов на Форум, но я не слишком в это поверила — на такие шутки часто пускались сами работорговцы, чтобы подогреть страсти. Мне совершенно не хотелось ни стоять на жаре, на виду у рабов и гладиаторов Плавта, пожиравших меня и Кору жадными взглядами, ни пить вино в обществе моего господина и его не в меру веселого приятеля, вечно донимавшего меня скабрезными шуточками. К тому же меня по-прежнему невероятно клонило в сон — сказывалась беспокойная ночь.       К счастью, задержка начала аукциона была обычным делом, и я, предвидя подобное развитие событий, заранее запаслась делами. Мне не составило труда уговорить Луция разрешить мне пройтись по рынку, чтобы прикупить кое-какую хозяйственную мелочь и два-три компонента, необходимых для составления микстуры от желудочных колик.       У меня было немного собственных денег, но мой господин, расщедрившись, счел необходимым вложить мне в руку еще несколько тяжелых серебряных монет. Затем он крикнул одному из рабов:       — Амос! Ты пойдешь сопровождать Лоренцу, и только попробуй отстать от нее больше, чем на пять шагов.       Амос, смуглый и черноволосый молчун, не то финикиец, не то еврей, поклонился в знак покорности. Поначалу меня злила манера Луция отряжать эскорт, куда бы я ни шла, но в один прекрасный момент мне стало ясно — дело тут не в том, что он не доверяет мне и опасается моего побега. Этот странный человек, который, не моргнув глазом, мог убить любого, кто вызвал его гнев, который считал насилие одним из проявлений любви к своей женщине, в самом деле тревожился за меня.       «Рим не добрый город, Лоренца, особенно к чужестранцам. Мало ли, что может произойти в толпе, или на одной из тихих боковых улочек… Я не хочу, чтобы ты ходила по улицам в одиночестве».       Постепенно я привыкла к сопровождению, и перестала его замечать.       Я быстро сделала нужные покупки, но возвращение назад мне хотелось оттянуть настолько, насколько это вообще возможно. Амос невозмутимо следовал за мной, как ему и было приказано, но и он, похоже, не горел желанием поскорее увидеть хозяина.       Жара усиливалась, и я купила у торговца фруктами корзину белых гладкокожих персиков и направилась к фонтану — набрать кувшин холодной воды. После этого — ничего не поделаешь — буду пробираться к месту торгов, а заодно пройду по рядам домашней челяди: Клелия на днях говорила о своем желании купить раба или рабыню, играющих на флейте, и способных обучить музыке маленького Гая.       Но у фонтана мы с Амосом задержались надолго; я позволила рабу, несшему тяжелую корзину и изнемогавшему от зноя, вволю напиться, а сама с наслаждением подставила руки и спелые плоды под пенные холодные струи, позволяя брызгам попадать мне на лицо, на грудь и на ноги. Рядом со мной самозабвенно плескался мальчик-хлебонос, не замечая, что крупные капли воды попадают в его корзинку, наполненную только что выпеченными лепешками и булками. Я хотела сказать мальчику об этой неприятности, но как только повернулась в его сторону, чей-то угрюмый и мрачный взгляд, полный отчаяния и жажды, полоснул меня, как острое лезвие. Вздрогнув, я выпрямилась, и тут же увидела того, кому принадлежал этот взгляд.       Неподалеку от фонтана стоял небольшой навес, под которым обычно привязывали ослов, привозивших на продажу вино и оливковое масло; но теперь под этим навесом сидело несколько мужчин-рабов, попарно скованных друг с другом. У всех на шее были ошейники — знак строптивого нрава, а у двоих на плечах красовались выжженные клейма — эти рабы пытались бежать от своих хозяев, но были пойманы.       Тот, кто смотрел на меня, сидел под навесом с краю, там, где почти не было тени, и солнце немилосердно жгло его; должно быть, он страдал от жажды даже больше своих товарищей, но с его потрескавшихся почерневших губ не срывалось ни стона, ни жалобы. Его загорелое тело, исполосованное ударами бича, было худым, но мускулистым и сильным, косматая темно-рыжая шевелюра и жесткая борода, которой он немилосердно зарос до самых ушей, и синие глаза, яростно сверкавшие из-под густых бровей, придавали ему устрашающий вид; скорее всего, он был бриттом или германцем, а может быть, и вовсе дремучим гипербореем. И почему-то при одном взгляде на него становилось понятно, что ни цепи, ни ошейник, ни кнут надсмотрщика, ни муки жажды и голода не сломили дух храброго воина, сына северных лесов и гор — и никогда не сломят. Такие мужчины, как он, умирают с песнями, смеясь в лицо своим врагам, и перед тем, как испустить дух, произносят чудовищное проклятие. И оно всегда сбывается.       Рядом с этими строптивцами не было видно торговца или надсмотрщиков — видно, они отлучились поесть и отдохнуть, уповая на прочность цепей и слабость истощенных пленников. Я не раздумывала, просто подошла вплотную к несчастным, и протянула косматому рабу большой персик, который секундой раньше вынула из корзины. Он вздрогнул от удивления, но в следующий миг персик оказался в его руке, и мужчина со звериным стоном вонзил зубы в сочную мякоть.       Рабы заговорили все сразу на незнакомом гортанном языке, ко мне протянулось грязные руки, и в каждую ладонь я щедро вложила по свежему плоду. В горле встал жгучий комок жалости к этим беднягам, невесть как оторванным от родных гор и лесов, и насильно приведенных в душный и тесный Рим, чтобы раньше или позже бесславно умереть здесь. Освободить их мне было не под силу, и все, что я могла сделать — лишь немного облегчить муку жажды и голода.       Взяв у Амоса кувшин, я дала рабам напиться — чтобы вдоволь напоить каждого, кувшин пришлось наполнять несколько раз.       — Лоренца, что ты делаешь? — зашептал Амос. — Зачем ты даешь пить чужим рабам, к тому же клейменым?.. Это запрещено!       — Молчи, Амос. Или ты уже забыл, что такое колодки и цепи?       — Я слишком хорошо это помню, поэтому и говорю тебе — не надо!.. Нас самих могут наказать …       Вокруг нас сновали люди, и мы действительно рисковали попасть на глаза эдилу или кому-нибудь из работорговцев, но я делала все так спокойно и уверено, словно невольники, сидевшие под навесом, на самом деле принадлежали мне.       Вылив последний кувшин на головы и плечи пленников (я ничего не понимала в их гортанной речи, но они жестами дали понять, что хотят именно этого), я развела руками и тихо произнесла:       — Больше ничего не могу сделать для вас, братья. Простите. Да сохранят вас боги.       В тяжелом молчании, подавленные увиденным, мы с Амосом вернулись к месту торгов. Туда как раз вывели первую группу невольников, и Луций, ища меня, уже сердито шарил глазами по толпе. Аукцион начался.

***

      Рабы, выставленные на сей раз на Форуме, вызвали небывалый ажиотаж среди ланист и богатых граждан, приобретающих гладиаторов для частных школ и домашних развлечений. Это были почти сплошь пленные дакийцы, опытные воины, отличавшиеся, к тому же, отменным телосложением и здоровьем. Из многих, попади они в руки хорошего тренера, могли со временем получится гладиаторы, способные продержаться на арене не один сезон, и в течение каждого сезона приносить большие барыши тем, кто будет выставлять их на бои, или заключать пари на исход поединков с их участием. Поэтому возможных покупателей с толстыми кошелями было довольно, а уж от народа, пришедшего поглазеть на аукцион, и вовсе не было отбоя.       Торгами распоряжался Кунс Прим, по прозвищу Косоглазый Кунс — вольноотпущенник из числа бывших рабов городского префекта. Он много лет ведал имением своего господина, вел его финансовые и торговые дела, покупал и продавал для него рабов, и так поднаторел в коммерции, что, когда жезл коснулся его головы, даруя свободу, Кунс не помышлял ни о чем, кроме торговли. Видно, он и в самом деле был любимцем Меркурия, потому что вскоре о нем заговорили как об одном из самых удачливых работорговцев, и, кроме того — как о ловком посреднике, помогавшем достигать договоренностей по особенно сложным и выгодным сделкам.       Рабы, подходившие для гладиаторских школ, интересовали его особо; и всего за три-четыре года Косоглазый Кунс из обычного торговца превратился в поставщика элитных невольников, за чей товар буквально дрались ланисты, а также аристократы, нуждавшиеся в отважных и сильных рабах для личной охраны. Через его руки проходили и ученые ахейские рабы, предназначенные для ответственной домашней работы — писцы, секретари, воспитатели, а также актеры и музыканты — те, кому предстояло развлекать хозяина искусством, или стать предметом любовных утех.       Покупал Кунс и строптивых, и даже клейменых рабов, которых ему сбывали по бросовым ценам; благодаря своему прошлому, он хорошо знал образ мыслей большинства невольников, и просеивал их, как породу, ища среди тупых упрямцев и бунтарей тех, кто обладал качествами, ценными в глазах римлян: красивой внешностью, или редким ремесленным навыком, или каким-нибудь еще особым талантом. С ними он искал (и чаще всего находил) общий язык, убеждая их покориться, с тем, чтобы он мог получше устроить их дальнейшую судьбу. И, надо сказать, он держал слово. С теми же, кого уговаривать было бесполезно, кто не был отмечен никакими дарованиями, или предпочитал быструю смерть позору рабства, Кунс не церемонился: женщины продавались за бесценок в публичные дома низкого пошиба, а мужчины отправлялись на самые тяжелые работы в рудниках и каменоломнях, где более полугода не выдерживал никто.       Программа аукциона зависела от того, какие рабы выставлялись на продажу, причем Кунс любил устраивать покупателям сюрпризы, и каждый раз придумывал что-нибудь «этакое», затевал интригу, чтобы подогреть страсти и спровоцировать жаркий торг, слухи о котором будут еще долго ходить по Форуму и передаваться из уст в уста.       Но сегодня день обещал быть особенно удачным для Косоглазого: все его любимые покупатели, не жалевшие за хорошего бойца никаких денег, были здесь: и Секст Фабий, и Сервий Постумий, и, конечно же, неразлучная пара — благородный Корнелий Лентулл и неистовый Плавт. Эти каждый раз на торгах готовы были вцепиться друг другу в глотки, а потом, как ни в чем не бывало, отправлялись вместе поужинать.       На середине площадки возвышался небольшой подиум, зрители разместились вокруг, а Кунс, поднявшись на подиум, скромно примостился с краю на раскладном стуле. Несколько вооруженных охранников встали по периметру, а два надсмотрщика с длинными бичами заставили толпу потесниться, открыв проход к деревянному помещению с навесом, напоминавшим не то сарай, не то загон для скота — именно оттуда должны были выводить рабов.       Я оказалась возле Луция, стоявшего на почетном месте в одном из ближних к возвышению рядов, как раз в тот миг, когда, по знаку Кунса, на подиум вывели первую группу.       По толпе прокатился разочарованный вздох: двое щуплых чернявых мальчишек-сицилийев и такая же щуплая, но белокожая и огненно-рыжая девчушка ничуть не напоминали тех плечистых атлетов, о которых ходили слухи среди ланист.       Кунс встал, и, подняв руки, призывая к тишине, провозгласил начало аукциона.       — Почтенные граждане Рима! Мы начинаем! Знаю, что вы все пришли сюда сегодня с определенной целью — посмотреть на лучших рабов, которые станут лучшими гладиаторами, и будут сражаться и в театрах, и в цирке, и в Колизее… Ручаюсь вам, вы не будете разочарованы, и эти торги запомнятся вам надолго. Но прежде, чем вы увидите то, ради чего пришли — не приобретет ли кто-нибудь из почтенных граждан этих детей?       Работорговец сделал знак, и его помощники подтолкнули подростков на середину подиума. Публика недовольно зашумела, кто-то даже засвистел, но Кунс остался невозмутим. Он знал: чтобы покупатели легко и весело расставались с деньгами, их надо как следует разогреть, и продолжил нахваливать юный товар:       — Мальчишки — отличные гимнасты и борцы, а девочка… она умеет танцевать и играть на флейте. Ну, не мне вас учить, какое ей можно найти применение… Начальная цена за всех троих — полторы тысячи сестерциев!       — Полторы тысячи за таких худосочных! Прим, да ты с ума сошел! — крикнул кто-то –Даю тысячу, и того много!       — Даю тысячу сто, — тут же раздался другой голос. А Кунсу только того и надо было.       Луций и Плавт, ожидавшие обещанных атлетов, вполголоса разговаривали, уже заключая пари, и не следили за происходящим. Я бы тоже с радостью не смотрела, но Луций, держа меня за руку, крепко прижимал ее к своему бедру, а другой рукой завладела Кора; так что деваться было некуда.       Подростки были проданы быстро, всего за две тысячи сестерциев. Их купил какой-то коротконогий пузатый купец, видимо, грек или испанец. Следом за ними на подиум, вся дрожа от нервного возбуждения, взобралась юная нумидийка, с кожей, блестящей, как черный шелк. За нее Кунс запросил сразу три тысячи сестерциев, но покупатели быстро подняли цену до семи. В конце концов, двое богатых плебеев — старый и молодой — едва не подрались из-за нумидийки, но разгоравшуюся ссору быстро погасил высокий сицилиец с угрюмым обветренным лицом (вполне возможно, пират), предложивший десять тысяч. Девушка досталась ему. Он стащил ее с подиума, набросил на нее паллий, и повел прочь из толпы. И то, как она посмотрела на своего нового хозяина, заставило меня задуматься, случайной ли была эта встреча на рабском аукционе…       Впрочем, Кунсу и эта история, раззадорившая зрителей, была на руку. Он выждал, пока уляжется шум, и, набрав в легкие побольше воздуха, провозгласил голосом рыночного зазывалы:       — А теперь, почтенные граждане — прошу вашего внимания! Неустрашимые…дакийские… ЛЬВЫ! — последнее слово он выкрикнул, как в Колизее, поднявшись на носки и подавшись вперед для пущей убедительности.