Пленники Рима

      Для сенатора и матроны вечер закончился достаточно рано, так как Марку не терпелось уединиться с любимой женой, и, сполна вкусив объятий и поцелуев, наконец-то выспаться всласть после долгого переезда.       Конфуз с Циклопом испортил задуманный патрицием ход домашних развлечений, но Луций не слишком огорчился такому повороту событий; но я напрасно надеялась, что он последует примеру брата и отправится спать. Тогда, под предлогом хозяйственных хлопот, неизбежных после пышной сепы, я смогла бы улизнуть в библиотеку и спокойно почитать медицинские свитки Архаганта и Гапокранта: их было непросто достать, но несколько месяцев назад Олимврий по моей просьбе раздобыл бесценные сочинения великих врачей. С тех пор, каждую свободную минуту, что мне удавалось урвать, я посвящала изучению этих свитков.       Луций не знал о моих планах; но, если бы даже они вдруг стали ему известны, он вряд ли принял бы их во внимание. Рабыня, даже самая любимая и балуемая, не должна забывать свое место, и ей следует всегда быть готовой служить желаниям господина.       После того, как супруги удалились вместе со своим сыном и приближенными слугами, Луций еще довольно долго слушал музыкантов и смотрел на танцовщиц; он не отпускал меня от себя и поил вином из кубка. Временами его ладонь касалась того места на моей руке, где надавили его железные пальцы, и уже успел расплыться голубоватый синяк. За четыре года жизни рядом с Луцием я достаточно хорошо изучила его, и знала, что такие осторожные, почти смущенные прикосновения — его способ просить прощения за причиненную боль.       В то же время его мысли снова и снова возвращались к досадному происшествию во время представления, к грядущим императорским играм, и к предполагаемому коварству Плавта, что наверняка каким-то образом вызнал секрет египетского настоя силы и таким обманным путем обеспечивал блестящие победы своим гладиаторам.       — Как ты полагаешь, Лоренца, кто помогает этому хитрецу? Я знаю врача, который его пользует. Этот Умр — самое тупоголовое существо во всем Риме, и вошел в моду только потому, что умеет лечить прыщи коровьей мочой. Плавт зря переводит на него деньги.       — Если ты прав в своих предположениях, мой господин, то Плавт, скорее всего, прибегает к услугам врача, который никому не известен. Например, раба-египтянина: он умеет молчать и при необходимости его всегда можно бросить в садок с муренами…       — Хорошая идея — насчет мурен, — проворчал патриций и досадливо махнул рукой в сторону музыкантов: — А ну, молчать! Надоели. И убирайтесь все вон!       Тибты, издав последний жалобный писк, испуганно замолкли, их примеру последовала лира.       Луций распорядился приготовить ванну и поднялся с лекты; приказав мне жестом следовать за ним, он продолжал рассуждать на ходу:       — Того, кто нарушает правила на играх, я бы и сам с радостью скормил муренам… Беда в том, что Плавта и его ланист трудно поймать на таких мошенничествах — они наверняка дают настойки бойцам перед самым выходом на арену.       Я усмехнулась про себя, понимая, что он не только возмущается, но и завидует ловкости соперника. Луций никак не мог решить, чего ему больше хочется — уличить Гая Валерия в недостойном поступке, или же перенять его тактику и считать обман военным стратегическим маневром. Ведь на следующих играх ставкой были не только деньги, но и репутация его лучшей школы… Он не мог в третий раз подряд отдать лавровый венок гладиаторам Плавта. И мне было ясно, что дело на этом не закончится. В душе зародилось смутное предчувствие больших перемен в жизни.       Оставив позади ярко освещенный триклиний, мы постепенно углублялись в прогретое за день чрево дома по узким сумрачным коридорам; впереди шел мальчик-нумидиец со светильником, но красноватое пламя, бросая длинные блики на пол и на толщу каменных стен, не могло разогнать тьму, что обступала нас со всех сторон. И, как бывало уже не раз в похожие вечера, мое сердце болезненно сжалось от обжигающего страха, причиненного воспоминанием прошлого: оно не желало забывать, как Луций, накрутив на запястье мои косы, впервые тащил меня через весь дом в свою роскошную спальню…       Сейчас мне как будто нечего было бояться: патриций не собирался насиловать меня. Ему хотелось насладиться моим телом и крепко уснуть, но прежде — понежиться в горячей воде с благовониями, и ощутить, как мои руки тщательно и осторожно разминают его бычью шею и мощные плечи, порядком уставшие после беспокойного и не слишком удачного дня. Но страстное томление уже зарождалось в его теле, оно стесняло дыхание и заставляло кровь быстрее бежать по жилам. Я чувствовала, как тяжелеет и словно каменеет рука Луция, обхватывавшая мои плечи, и он все настойчивее влечет меня за собой.       Вскоре мы оказались в большой комнате, смежной со спальней моего господина; она была от пола до потолка отделана мраморными плитами и керамикой, на одной из стен цветной мозаикой изображена сцена триумфа Нептуна и Амфитриты. Под полом комнаты проходило ответвление трубы, снабжавшей теплом домашние термы, топившиеся ежедневно, и он всегда был теплым настолько, что на него было приятно наступать босыми ногами. В углу висело серебряное зеркало и был сооружен мраморный умывальник — для удобства самого патриция и раба, выполнявшего обязанности цирюльника. С двух сторон от умывальника располагались широкие скамьи, ниши для одежды и всяких мелочей, необходимых для бритья и мытья. В остальных трех углах на треножниках стояли светильники, до краев наполненные прозрачным маслом, при сгорании почти не дававшем копоти. Посередине помещалась глубокая медная ванна, отделанная отполированным деревом, с золочеными поручнями. Рабы уже наполнили ее горячей морской водой с благовонными можжевеловым и лавандовым маслами.       Когда Луций подолгу жил в Риме, он любил отдыхать здесь даже больше, чем в термах. Но никто кроме меня не имел права разделять с ним уединение. И на сей раз он нетерпеливым жестом выслал нерасторопных слуг, не успевших исчезнуть до нашего появления на пороге. Мы остались одни.       Несколько мгновений протекло в полном молчании, и я как будто со стороны увидела наши фигуры, отраженные в зеркальной поверхности: высокий широкогрудый мужчина в щегольской белой тунике с малиновой окантовкой, чуть расставив крепкие ноги, обутые в черные калцеи из тонкой кожи, уперев руки в бока, точно скала, нависал над хрупкой женщиной, чья голова едва доставала ему до плеча.       — Ну, что же ты, Лоренца? — проговорил Луций и устремил на меня пристальный хищный взгляд, каким смотрит на добычу сокол перед тем, как ударить.       — Ты видишь, как я утомлен. Помоги мне раздеться…       — Да, господин.       Не отводя от меня глаз, он присел на край ванны. Напрягшийся символ его мужественности приподнимал ткань туники внизу живота.       Это была одна из любимых игр Луция, и я хорошо помнила правила. Приблизившись к нему, я опустилась на колени и стала развязывать кожаные ремешки сандалий на его твердых икрах; узлы поддавались с трудом, и мои пальцы несколько раз срывались, так что я невольно охватывала его щиколотку. И в ответ на эту случайную ласку с губ Луция срывалось сдержанное рычание…       Наконец, я освободила его от обуви и взялась за края верхней одежды. Но он теперь сам остановил меня:       — Вынь из волос гребень. Распусти их. Я хочу видеть.       Повинуясь его желанию, я потянула гребень и сделала легкое движение головой; этого оказалось достаточно, чтобы непослушные пряди, всегда с трудом державшиеся в прическе, упали вниз и до пояса окутали меня шелковистыми волнами.       Он наклонился вперед и взял в ладони мое лицо:       — Как ты хороша, гречанка… Я не могу насытиться тобой, что ты со мной сотворила? — мне показалось, что в его голосе прозвучала растерянность. — Наверняка заколдовала, как злобная мана! Скажи, заколдовала?       — Луций, моя ворожба — в служении твоим желаниям. — я понизила голос, и, держа руки на его напряженных бедрах, погрузила взгляд в его потемневшие от страсти глаза.       Он рывком спустил с моих плеч тунику, обнажив грудь, но его хватило лишь на несколько секунд молчаливого любования белоснежными полусферами, с темно-розовыми вершинами сосков. Он обхватил меня за спину, поднял с колен и крепко прижал к себе. Я ощутила, как гулко и неистово стучит его сердце; безудержная страсть, охватившая его, была очевидна и непритворна. Но увы — она не вызывала во мне никакого отклика. И если бы не особый бальзам из базилика, розмарина, имбиря и гвоздики, составленный мною для таких случаев, мне вряд ли удалось бы хоть сколько-нибудь убедительно изобразить, что я разделяю чувства Луция и так же, как и он, содрогаюсь от желания.       Между тем его поцелуи становились все более пылкими, а ласки, которые я в ответ дарила ему — все более откровенными… Нужно ли говорить, что в эти мгновения безумия я закрывала глаза и думала о горячих губах и бронзовом теле Меркуция?..       — Лоренца… Клянусь, ты была бы достойной жрицей Исиды… Оооо, нет, подожди! Остановись, во имя Стимулы и Стрении!       Он резко отбросил мою руку, коснувшуюся навершия его фаллоса, и с трудом перевел дыхание. Его тело бунтовало, требуя немедленного соединения, но он не хотел, чтобы все закончилось слишком быстро, и уж тем более не пристало воину, подобно мальчишке, проливать семя на землю.       Я чуть улыбнулась, дразня его взглядом, и замерла в позе мнимой покорности. Немного успокоившись, Луций сбросил тунику, окончательно раздел меня и, погрузившись в давно ожидавшую душистую воду, приказал мне растереть его губкой. Выполняя его желания, я старалась на совесть, зная, что после такого массажа он быстро засыпает и спит до утра. Но он как будто разгадал мои намерения, и очень скоро вернул меня в свои объятия. Ванна была достаточно глубока и просторна, чтобы мы уместились в ней вдвоем.       Но возбуждение патриция оказалось слишком сильным, чтобы он согласился долго терпеть между нашими телами даже такую эфемерную преграду, как вода. Я вскрикнула, когда его фаллос вошел в меня, но мой болезненный и строптивый стон слился с его торжествующим возгласом победителя. Он вонзался в меня снова и снова, убыстряя движения, и лишь когда его страсть горячим потоком излилась в мое лоно, я смогла вздохнуть полной грудью и освободиться из железных тисков его грубоватых объятий.

***

      После горячей ванны и любовных утех, патриций спал беспробудным сном, и даже мое бегство с ложа не заставило его открыть глаза. Я была утомлена не меньше, но оставаться с ним рядом было выше моих сил. Не лучше ли воспользоваться случаем и направиться в библиотеку? Чтение долгожданных свитков успокоит душу и поможет привести в порядок смятенные мысли.       Когда я осторожно выбралась из комнаты Луция, вокруг царила глубокая безлунная ночь. Но темнота была гулкой и тревожной, населенной призраками и тенями из другого, невидимого простым смертным, мира, лишь иногда напоминающего о своем существовании. Не к свиткам нужно обращаться в такое время, а к звездам и эфиру, вздохам ветра в ветвях кипарисов над могилами, крыльям летучих мышей или к египетским картам древнего Оракула. Они расскажут судьбу, начертят знаки будущих испытаний и опасностей, и в обмен на частичку души укажут пути преодоления… У меня была колода таких карт, но я еще только училась разговаривать с ними, и боялась тревожить их слишком часто.       «Поистине, весь дом Корнелиев поддался безумию. Благородный Луций сгорает от страсти к собственной рабыне-гречанке, сенатор Марк легко покоряет сердца римлян, но не может добиться взаимности от единственной женщины, которую жаждет — своей жены. Клелия сходит с ума по гладиатору Пуну, и даже не подозревает, что та, кому она доверила свою тайну, отчаянно влюблена в Меркуция Фракийца из той же школы!»       Меркуций! Любовь к нему была счастьем и мукой одновременно, но только сейчас я в полной мере осознала: это проклятие богов, а не их благословение. Еще недавно тайная связь с ним за спиной у моего господина представлялась мне столь же невероятной, как урожай оливок, созревший зимой в Гиперборее. А сегодня я уже готова была рискнуть всем существующим, и даже собственной жизнью, чтобы провести ночь в его объятиях. Отдаться ему, чтобы он ласкал меня с той же иступленной страстью, как во время нашей прошлой встречи, и мне не приходилось сдерживать ответных порывов.       Но поступить так — значило поставить под угрозу возможность отомстить за отца, и согласиться с тем, что четыре года, проведенных в рабстве, не научили меня ни смирению, ни терпению. Став рабой не только Луция, но и собственной страсти к другому невольнику, я потеряю самоуважение и никогда не обрету сокровища, с которым не сравнится ни один любовник в мире — свободы.       Так размышляя, я пересекла весь дом, поднялась на галерею второго этажа, проходившую над перистилумом, и толкнула дверь библиотеки. Меньше всего можно было ожидать, что в такой час тут окажется кто-нибудь из домашних, но первый, кого я увидела сидящим на оттоманке, со свитком в руках, был… Олимврий!       При виде друг друга, мы одновременно вскрикнули; я отступила назад, а вольноотпущенник попытался припрятать остатки своего ужина: читая за маленьким столиком при свете одинокого масляного светильника, он одновременно закусывал сыром, хлебом и оливками.       — Лоренца! Что ты здесь делаешь? — воскликнул он тонким дрожащим голосом.       — О том же я могу спросить тебя, достойнейший, — отозвалась я. Присутствие духа вернулось ко мне быстрее, чем к нему, и я сразу же решила, что извлеку из этой неожиданной встречи как можно больше пользы для себя.       — Я… я… я читал, — забормотал Олимврий, отводя глаза, и потихоньку скатывая свиток, лежащий у него на коленях.       — Вижу. И наверняка что-то запретное? — я закрыла за собой дверь и приблизилась к столу. — Что у тебя здесь? Покажи.       Он попытался сопротивляться, но, после короткой вялой борьбы, я без особого труда забрала у него свиток и поднесла к глазам. Я ожидала увидеть запрещенную пьесу или исторический трактат, дозволявший себе двусмысленно толковать то или иное деяние предков великого кесаря, но стоило мне прочесть верхнюю строчку в свитке, холодный озноб пробежал по моему телу:       «Начало Евангелия Иисуса Христа, Сына Божия, как написано у пророков: вот, я посылаю Ангела моего пред лицем Твоим, который приготовит путь Твой перед Тобою. Глас вопиющего в пустыне: приготовьте путь Господу, прямыми сделайте стези Ему».       Эвангелион! (1) В доме у сенатора Рима! Страшная и опасная книга, трижды запрещенная. Появившись в нашем доме, она стала предвестником смерти моего отца.       — Откуда это? — спросила я первое, что пришло в голову. Олимврий выглядел настолько испуганным и сбитым с толку, что оставалось только порадоваться тому, что его уединение с опасным свитком нарушила именно я.       — Да вот… Приобрел по случаю у одного книжника, вместе с сочинениями Овидия. Не знаю, что это, пока не понял, но, наверное, лучше не держать этот свиток в доме.       Я спросила себя, правду ли говорит Олимврий относительно того, что он сам и по доброй воле приобрел Эвангелион, и решила, что да. Наш господин, Марк Корнелий, был человеком весьма образованным, и придерживался широких взглядов, но не настолько, чтобы подставить под удар собственную репутацию и безопасность семьи. Подумать страшно, чем могло обернуться для нас всех обвинение Марка в тайном исповедании христианства. Хотя времена Нерона давно ушли в прошлое, в Риме их не забыли…       С досадой поймав себя на том, что опять думаю о Корнелиях, как о своей семье, я посмотрела в глаза вольноотпущеннику.       — Олимврий, неужели ты не понимаешь, что будет, если тебя застанут с этим сочинением в руках? Вряд ли кто-нибудь поверит, что ты просто решил поупражняться в греческом языке!       — По-моему, Лоренца, меня уже застали, — он бросил на меня жалобный молящий взгляд. — Я всегда хорошо к тебе относился. Ты не выдашь меня патрону?       Его поведение выглядело очень странным, но я решительно покачала головой:       — Не выдам, если ты скажешь мне правду.       — К-к-какую правду? — от страха он даже начал заикаться. — Я все сказал. Много слышал про это сочинение, и в Иудее, и в Ахейе. Хотел прочесть… Купил здесь по случаю… Только и всего.       Не верить ему было просто жестоко, но я слишком хорошо помнила, каким искренним и безобидным выглядел Яхмос в тот самый день, когда он указал центуриону дом моего отца.       — У Марка Корнелия, да и у Луция, в Риме очень много врагов и завистников. Ты что, получил от кого-нибудь деньги, чтобы принести сюда Эвангелион?       — Нет, Лоренца, нет! — он прижал к груди тощие руки и едва ли не бил себя кулаком в грудь. — Я никогда не сделал бы такого патрону, я не Иуда… И хочу, подобно мытарю, войти в Царствие Небесное.       — Куда войти?! В царствие небесное? Олимврий, так ты не только читаешь, ты еще и веришь в то, что читаешь?       Бедняга понял, что окончательно выдал себя, и, застонав, закрыл лицо ладонями.       — Лоренца… Ну да, я как-то был на собрании христиан. Но я не принимал крещение водой! Я просто слушал. Ты думаешь, это повредит патрону, если…       — А ты полагаешь, что сенат публично наградит Марка Корнелия за то, что он держит христианина в секретарях, и позволяет домашним посещать тайные сборища этих смутьянов?       Я по-прежнему держала в руках роковой свиток; Олимврий сделал слабую попытку выхватить его, но ему это снова не удалось. Он трясся, как в лихорадке, и было от чего: кесарь Домициан отнюдь не жаловал приверженцев странной веры в человека-бога, называвшего себя царем Иудеи, распятого и чудесным образом воскресшего. Во время каждых игр, перед началом выступления гладиаторов, на арене Колизея и других цирков и амфитеатров Рима десятки христиан умирали, растерзанные хищниками и проколотые копьями легионеров. В другое время их арестовывали, сажали в тюрьму, бичевали, распинали и жгли заживо вместе с крестами.       Я была наслышана о храбрецах, что гордо шли на смерть, лишь бы не отказываться от своей веры, и погибали, прославляя имя своего бога, но Олимврий явно не жаждал священного мученичества. И у меня не было полной уверенности, что он не подкуплен врагами сенатора и не ведет против него коварную игру.       Наверное, мне следовало обрадоваться представившейся возможности навлечь беду на дом Корнелиев, и тотчас ухватиться за нее; но я испытывала лишь досаду на вольноотпущенника, столь бездарно распорядившегося своей драгоценной свободой, и не то попавшегося в чужие сети, не то пытающегося неумело сплести собственные. Холодный голос рассудка говорил мне, что никто из слуг не уцелеет, если кесарь Домициан разгневается на сенатора: одних убьют вместе с хозяином, других продадут с торгов. В мои планы отнюдь не входило стать жертвой чужого мщения, пусть даже императорского.       — Олимврий, — твердо проговорила я и посмотрела в глаза вольноотпущеннику. — Ты должен пойти и во всем признаться патрону. Пусть он решит твою судьбу.       — Лоренца, но я не могу сделать этого! — воскликнул он в ужасе.       — Можешь! — возразила я. — Выбирай: или ты сам все расскажешь Марку Корнелию, или это сделаю я. И прямо сейчас.       С моей стороны это был риск — Олимврий, несмотря на тонкие кости и худосочное телосложение, был мужчиной, высоким и довольно ловким и гибким. Если бы он внезапно бросился на меня, чтобы отобрать свиток, победа могла остаться и за ним. Но даже больше, чем нападения, я боялась ехидного вопроса: почему, женщина, ты уверена, что патриций поверит твоим словам? Ведь это у тебя в руках свиток-улика, и я с не меньшим основанием могу обвинить тебя в следовании запрещенному учению…       Но ничего подобного не случилось. Страх перед разоблачением настолько парализовал беднягу-секретаря, что он даже немного обмочился. Упав на колени, Олимврий снова стал умолять меня сохранить его тайну, обещая мне все, все что угодно… в меру своих скромных возможностей. Поколебавшись для виду, я уступила:       — Ладно, друг мой. Ты и в самом деле всегда был хорош со мной, и я, так и быть, никому не расскажу о твоих приключениях. Мне ничего от тебя не нужно, но ты теперь мой должник.       — Т-т-ты вернешь мне св-в-виток? — заикаясь, спросил он.       — Нет. Его нужно сжечь. И как можно скорее.       — Лоренца, Лоренца, — он с мольбой сложил на груди руки. — Не надо. Я… на рассвете… Еще и солнце не успеет взойти, как я унесу Евангелие подальше отсюда.       — Ну уж нет. Своим рукам и глазам я доверяю больше. Не беспокойся, я не нарушу своего слова. Уходи. Скоро рассветет, и ты в любой миг можешь потребоваться патрону.       Олимврий тяжело вздохнул, и, суетливо собрав свои вещи, уныло поплелся к выходу. Он долго топтался на пороге, надеясь, что я передумаю и отдам ему злосчастный свиток, но я даже не подняла на него глаз.

***

      Карты египетского оракула одна за другой ложились на мозаичный стол. Ночь стремительно летела к рассвету, но я забыла о сне, забыла и о свитках, брошенных справа и слева. Я вопрошала оракул о будущей судьбе, но зловещие духи карт словно гневались на женщину, посмевшую проникнуть в древние тайны книги Тота, и то путали меня, то пугали, то начинали с убийственной ясностью возвещать: кровь, смерть, разлука, страдание…       О «царском пути», зашифрованной магической книге — я впервые услышала от Яхмоса, когда была еще маленькой девочкой. Я часто видела, как он возится за столом со странными пластинками, разрисованными яркими красками. Меня необыкновенно привлекали эти картинки, но Яхмос всегда прятал их и не давал рассмотреть вблизи. Прошло много лет, прежде чем египтянин уступил моим настойчивым мольбам и объяснил, что эти картинки — не только вместилище тайного знания, но и могучий Оракул, способный предсказать судьбу гораздо точнее, чем жрецы в храме Аполлона в Дельфах.       По странной иронии судьбы, египетские карты оказались единственной вещью, которая осталась у меня на память о родном доме. Я обнаружила их в холщовой поясной сумке с лекарствами, принадлежавшей отцу, и захваченной мной наугад из комнаты, где римские солдаты все перевернули вверх дном. Мне почему-то подумалось, что Яхмос после приходил в наше опустевшее и осиротевшее жилище, искал свой талисман, но гордые духи карт не захотели оставаться с предателем. Это было справедливо, но я никогда не решилась бы назвать себя хозяйкой странной колоды. И очень редко позволяла себе дотрагиваться до нее…       Сегодняшняя ночь была исключением. Зловещие знаки тревожили меня: безумная, похожая на порчу, страсть матроны, боль и отчаяние Меркуция, говорившего о предчувствии скорой смерти, черный дрозд, залетевший в окно кухни, и белокурый великан, похожий на титана древних времен, дважды заливавший мраморный пол в доме Корнелиев своей кровью. А теперь еще и Олимврий с Эвангелионом и непонятной страстью к опасному учению…       Колесница, Сила, Умалишенный. Перевернутый Тот. Я вздохнула: моих скромных познаний было явно не достаточно, чтобы ясно прочесть послание, но оно сулило тяжкие испытания. Хватит ли у меня душевных сил с честью вынести все, что уготовил мне Рок?       За окном светлело, и воздух вокруг был уже не черным, а серым, как шкура волка. Я снова коснулась колоды, чтобы достать новую карту… и вздрогнула от раздавшегося позади мягкого и иронического голоса:       — Как приятно в сей загадочный рассветный час видеть самую загадочную женщину нашего дома, склонившуюся над загадочными картинами, решающую сложную загадку… Я чувствую, что попал в древний миф о похождениях Одиссея.       Я встала и, обернувшись, встретилась взглядом со смеющимися карими глазами сенатора. Он был облачен в длинную малиновую тунику из мягкой ткани, подпоясанную золоченым шелковым шнуром с длинными кистями, а на ногах не было даже мягких сандалий.       — Господин… Приветствую ваше пробуждение. Угодно ли вам выпить яблочной воды?       — Я тронут, Лоренца, что за время моего отсутствия ты не забыла о моих привычках. Но я уже распорядился насчет воды, так что не пытайся убежать под этим предлогом.       Он сел в кресло и знаком приказал мне занять место напротив него.       — Ты проснулась с первыми лучами солнца или опять провела всю ночь над свитками? У тебя усталый вид.       — Господин так добр, беспокоясь обо мне… Но я совсем не устала. В ночной тиши так хорошо думается.       Марк улыбнулся:       — И о чем же ты думала, Лоренца?       — Сначала о настое, который ты, почтенный сенатор, велел мне приготовить к сегодняшнему вечеру. У него очень сложный исходный состав, и не все нужные растения можно собрать в нашем саду или купить на рынке. И я подбирала новые травы, усиливающие действие исходных компонентов. Если все получится, «настой силы» позволит тебе, мой господин, не спать хоть три ночи подряд и не терять бодрости.       — Похоже, ты уже испытала на себе его действие… Не припомню, чтобы я когда-нибудь видел тебя сидящей без дела. Удивительная рабыня. Мечта любого господина… Ты вообще когда-нибудь отдыхаешь?       Приняв вид невинной овечки, я развела руками:       — Только когда мне удается остаться наедине с ложем.       — А случается это нечасто, если принять во внимание, что ты совсем свела с ума моего брата… Впрочем, я не удивлен. Такой девушке, как ты, и я бы отдал всю свою душу… если бы уже не отдал ее несравненной Клелии.       — Ты преувеличиваешь мои достоинства, почтенный сенатор. Я родилась всего лишь ничтожной дочерью своего отца — греческого врача — а теперь я рабыня, принадлежащая славному дому Корнелиев. Боги милостивы ко мне…       Лукавый блеск его глаз давал понять, что мой смиренный тон не обманул его, но я к этому и не стремилась. Против воли, я чувствовала радость от того, что Марк Корнелий обращается ко мне запросто и принимает мои слова всерьез. Мне даже была приятна его мягкая ирония. Судя по всему, беседа доставляла удовольствие и ему тоже.       Протянув руку с тонким запястьем, украшенным золотым чеканным браслетом, он указал длинным пальцем на лежащие передо мной карты:       — Ты читаешь карты оракула, Лоренца… Что они поведали тебе?       Я пожала плечами:       — Это могучий оракул, сенатор, но язык его в основном невнятен и темен для меня. Пока мне удается разобрать только отдельные слова.       Он покачал головой, и его тонкое лицо омрачилось, взгляд погас, словно на солнце его души надвинулось облако горя.       — Я тоже хотел бы задать вопрос этому оракулу… Может быть, он знает, как мне вернуть сердце моей жены?       — Оракул не поможет, сенатор… — ответ сорвался с моих губ раньше, чем я успела пожалеть о сказанном.       Черная, словно нарисованная тонкой кистью, бровь сенатора вопросительно приподнялась. Он молчал, но само это молчание было весьма красноречиво и побуждало меня высказаться. И тогда я бесстрашно закончила свою мысль:       — Карты могут лишь рассказать о том, кто владеет сердцем любимой, предостеречь или ободрить, но бессильны вернуть утраченное чувство.       — Откуда ты знаешь, что чувство утрачено, Лоренца? — последовал быстрый, как бросок змеи, вопрос. — Матрона говорила с тобой обо мне?       — Она постоянно говорит о тебе, почтенный Марк. — я спокойно и твердо выдержала его пристальный взгляд. Сенатор поморщился:       — Знаю, знаю, Лоренца, что ты скажешь дальше: Клелия всегда нежна и спокойна, и не устает восхищаться своим супругом, ибо нет в Риме мужа, более увенчанного добродетелями…       -…чем достойный нобль Марк Корнелий Лентулл, — подхватила я. Сердце мое билось гулко и стремительно: я понимала, что Фортуна послала мне редкий шанс выпутаться из опасной и безумной авантюры, в которую меня пыталась втравить влюбленная матрона. Теперь самым главным было не поспешить и не сказать лишнего.       — И все-таки ты не советуешь мне обращаться к оракулу. Как ты узнала, что не все гладко между мной и Клелией, если она не открывала тебе душу?       — Не гневайся, господин… Но разве пришел бы ты сюда на рассвете, если бы достойная матрона щедро одарила тебя любовью?       Он покачал головой и вздохнул, и я впервые заметила тонкую сетку морщин на висках, и сиреневые тени под глазами. Страдание его было таким сильным, что невольно толкнуло мое сердце, и заставило его отозваться сочувственной болью.       — Ты очень умна, Лоренца. Мой брат напрасно называет тебя Дикой кошкой. Ты больше похожа на Змею Асклепия… Луций, мне кажется, до сих пор не понял до конца, какое сокровище ему досталось.       «Если бы боги не прокляли Коринф, не разгневались за что-то на моего отца, я никогда бы ему не досталась» — я благоразумно оставила эту мысль при себе, но она породила во мне новую волну враждебности и гнева. Усилием воли смирив темный порыв и погасив недобрый блеск в глазах, я поклонилась патрицию, словно благодарила его за лестные слова.       И тогда Марк Корнелий тихо спросил:       — Что мне делать, гречанка? Каким зельем поить жену, чтобы она полюбила меня… Чтобы не гнала прочь со слезами, и не обдавала холодом, как этой злосчастной ночью… Как мне пробиться к ней в душу?       — Ты в самом деле хочешь, почтенный Марк, чтобы я помогла тебе в этом сложном деле?       Сенатор поднялся с кресла и подошел ко мне вплотную, его горячая сухая ладонь легла на мое плечо:       — Не только в этом, Лоренца. У меня много важных дел, очень много. Стань мне полезной, гречанка — и, даю слово, я не останусь в долгу. Не в моей власти освободить тебя, но облегчить твою судьбу я сумею.       Времени на раздумья не было — надо было решаться. Соскользнув с кресла, я встала на колени и коснулась губами протянутой мне руки:       — Располагай мною, Марк Корнелий Лентулл. Я буду для тебя верной и преданной помощницей, клянусь в том Асклепием и Афиной, моим покровителями.       Так был заключен наш тайный союз и началась наша странная и удивительная дружба… С того памятного рассвета ожесточенная ненависть ко всем Корнелиям немного утихла в моем сердце, и впервые уступила место смутной надежде.