***
Когда на столе появилось сладкое, в триклиний привели Гая; он обиженно раскричался, упрекая отца и мать, что они не позволили ему присутствовать на взрослой сепе, но Луций строгим окриком пресек его жалобы. Мальчишка присмирел и, подобравшись сбоку, забрался на лекту дяди, к огорчению Клелии, пытавшейся удержать сына возле себя. — Дядя, ну где же знаменитый Циклоп? Я хочу его видеть! — Уймись, Гай Секст. Сейчас его приведут. Сенатор, взяв со стола кисть винограда, лениво отщипывал от нее прозрачные, словно янтарь, густо-желтые ягоды, и отправлял их в рот; похоже, он не ожидал от подарка брата ничего удивительного, и я со странной радостью подумала, как изменится его безмятежное лицо, когда Циклоп появится на пороге. И не ошиблась в своих предположениях. Двое рабов с трудом втащили на цепи белокурого великана с длиннющей гривой, заросшего до ушей жесткой курчавой бородой и одетого лишь в набедренную повязку, потому что его туника была испорчена, а другой, подходящей по размеру, во всем доме не нашлось. Он мычал что-то неразборчивое, с явным трудом переставляя свои ножищи-колонны по скользкому мраморному полу, а рабы, едва удерживая концы цепи, сковывавшей запястья гиганта, изо всех сил старались не приближаться к нему более чем на два локтя. Их страх показался мне несколько преувеличенным — я даже по цвету лица Циклопа видела, что он еще не пришел в себя после вынужденного кровопускания, — но я быстро сообразила, что парни выполняют распоряжение Луция «нагнать страху». И в самом деле, Марк выпустил из рук виноград, а Клелия, вскрикнув, припала к груди супруга. Даже маленький Гай, бесстрашный, как все дети, невольно подался назад, под защиту дяди. Вероятно, мне тоже надлежало изобразить испуг, но после того, что я пережила несколько часов назад в тесной кладовке, когда мне пришлось вскрывать вену великану, бившемуся в припадке, у меня получилось не слишком убедительно. Но Луций все равно наслаждался произведенным эффектом. Густым голосом распорядителя циркового распорядителя он провозгласил: — Благородные господа и почетные гости, позвольте представить вам великана-варвара, захваченного доблестными легионерами в далеких и мрачных северных землях. Он ловок и свиреп, как дикий зверь, и невероятно силен, но не бойтесь: он вполне укрощен. И сейчас удивит вас невероятными фокусами! — Вот это да, — только и смог выговорить ошеломленный сенатор. — Брат, где ты сумел достать такое… такого… такое диво? — Где достал, там уж теперь нет, — усмехнулся Луций. — Пусть Плавт искусает себе локти от злости. И хотя этот Циклоп обошелся мне в… не важно, во сколько — я ничуть не жалею о своих деньгах! Колизей будет реветь от восторга в тот день, когда я выпущу его для сражения с Критским быком на Марсовых играх! — Он в самом деле не опасен? — робко спросила Клелия. — Сейчас — нет, сестра. Опасен он будет на арене, с копьем в этаких ручищах… Но до боев ему еще далеко. Сегодня он только покажет, на что способен. Теренций! — Да, мой господин! — отозвался управляющий с преувеличенной готовностью: он отчаянно трусил, и только я одна знала, почему. — Все готово? — Да, благородный господин! — Начнем. По знаку Теренция снова заиграла музыка, и четверка рабов, обливаясь потом, подтащила к Циклопу тяжелый кованый треножник, на котором стояла большая мраморная ваза. Прислужницы на наших глазах наполнили ее доверху водой. Луций указал на вазу и сделал красноречивое движение рукой: «подними!». Великан, хотя и соображал довольно туго, не в первый раз проделывал этот незамысловатый трюк: он послушно поднял вазу, поставил ее на голову и так держал довольно долго, не пролив ни капли. — Удивительно, — пробормотал Марк и даже подался вперед: настолько ему стало интересно. — ну и силища! Впрочем, полное отсутствие ума ее уравновешивает. Представление продолжалось. После того, как Циклоп опустил вазу, его развернули лицом к треножнику. Он схватил его, как перышко, и сначала поднял над головой, а потом несколько раз перебросил из одной руки в другую. Но это была только первая часть трюка; когда треножник снова оказался на полу, на него уселась одна из рабынь — довольно плотная и пышногрудая тевтонка, с такими же белокурыми волосами и круглыми глупыми глазами, как у раба-северянина. Она изо всех сил вцепилась руками в края сиденья, но ее страх был напрасным: Циклоп легко поднял ее на вытянутых руках вместе с треножником, и, продержав так некоторое время, поставил на место. Клелия, Марк и Гай захлопали в ладоши, но я с тревогой смотрела, как тяжело вздымается грудь великана, и как на висках его надулись сине-багровые жилы. Настой все еще действовал на него, сердце гнало кровь по венам с утроенной силой, и аорта могла не выдержать такой нагрузки. Дальше последовали настоящие «подвиги Геркулеса»: Циклоп трижды завязал узлом железную кочергу, удержал на спине огромный круглый камень, и несколько раз перекатил его от одного плеча к другому, согнул в руках ось от колеса и зубами поднял за ручку котел, доверху наполненный водой. Гай вскрикивал от восторга всякий раз, как Циклопу удавалась новая штука, а Марк снова и снова заверял довольного Луция, что никогда не видел ничего подобного. Во время маленькой передышки, пока гигант жадно пил воду (что я сочла вредным), сенатор заметил: — Может быть, брат, он слишком ценен для боев, и ты предпочтешь превратить его в охранника? — Для охранника он слишком глуп, — отрезал Луций. — Да мне и не нужна охрана в Риме, а уж тем более — в походе. Не-ет, это — гладиатор, но гладиатор особого сорта: он будет побеждать не людей, а зверей. Хотя я намерен испытать его и как борца… Он повернулся было к Теренцию, чтобы отдать новые приказания — насчет подготовки к борьбе, но тут случилось непредвиденное: Циклоп захрипел, ноги у него подкосились, и он рухнул навзничь, как мешок с мукой; из носа у него хлынула кровь. Мне показалось, что все в зале одновременно закричали и повскакали с мест; Луций сыпал проклятиями и тряс за шею Теренция, управляющий выкрикивал оправдания, Марк призывал служанок на помощь Клелии, упавшей в обморок, Гай орал не то с перепугу, не то чтобы не отставать от остальных. Рабы бестолково метались взад и вперед, не помогая, а мешая друг другу; я только вознамерилась подобраться поближе к Циклопу, чтобы осмотреть его, как Луций больно схватил меня за локоть и прокричал: — Что такое ты дала ему, проклятая колдунья?! Если он подохнет, я с тебя шкуру спущу!.. — Отпусти меня, господин, иначе будет слишком поздно! — я сумела сохранить присутствие духа, и твердо выдержала горящий гневом и разочарованием взгляд патриция. Он жаждал сорвать на ком-нибудь свою обиду, но понимал, что только я сейчас в силах помочь его драгоценному Циклопу. Луций сморщил лоб, отчего его жесткое лицо на миг стало совсем мальчишеским, и, разжав пальцы, неуверенно проговорил: — Он же только что был здоров, как бык… Но я только отмахнулась от него, как от назойливой мухи, и поспешила туда, где витали боль и страх: два гнусных чудовища, пьющих людскую жизнь. И мне предстояло загнать их обратно в Пандорин ящик, откуда они вырвались по недосмотру или же злому умыслу. Про себя я решила, что не забуду Теренцию его подлости. Он посмел обвинить меня в том, что я намеренно опоила Циклопа перед выступлением; и пусть поступок управляющего был непреднамеренным, вызванным сильным испугом, я не могла счесть это достойным оправданием. Матрону я привела в чувство быстро: на поясе она всегда носила флакончик эликсиром из лавра и вишни, но в суматохе никто из служанок не вспомнил о нем. Клелия, тяжело дыша, прилегла на грудь встревоженного мужа и не противилась его робким ласкам. Но едва сознание вернулось к ней, она испуганно спросила: — Что с ним? Что с этим забавным великаном? Он умер? Марк поспешил успокоить ее: — Нет, любимая. Он слишком ценен, чтобы ему позволили в первый же день сбежать в царство Плутона. Циклоп и вправду был любимцем Фортуны: за этот длинный день он дважды оказывался на пороге смерти, и дважды его душа вырывалась из ледяных рук Таната. Хотя его силы были подорваны, и сердце ослабело, но открывшаяся ранка на руке и внезапное кровотечение из носа спасли его аорту от разрыва и мозг от апоплексии. Но у меня вызывала сильное сомнение дальнейшая судьба великана-северянина, если Луций Корнелий не откажется от идеи выставлять его на бои. Пока я колдовала над ним в крохотной каморке под сводами галереи перистилиума, он молчаливо переносил все болезненные манипуляции, и только когда я поднесла к его губам чашку с горчайшим настоем, открыл свои круглые глаза и жалобно залепетал протесты на смеси латыни и какого-то гиперборейского наречия. В этот миг он болезненно напомнил мне маленького Гая, и я, словно по наитию божественного Асклепия, поняла, что по какой-то причине ум этого гиганта остановился в развитии еще во времена раннего отрочества; тело выросло и сформировалось, налилось исполинской силой, одновременно страшившей и восхищавшей, но с широкого бородатого лица на мир по-прежнему смотрели глаза наивного ребенка, привыкшего беспрекословно подчиняться слову старшего, драться с обидчиками и крутить в руках великанские игрушки. Наверное, он мог бы стать неплохим пастухом или сторожем, охотником — из тех, что идут на крупного зверя с одним копьем, но на арене смерти — в Колизее — он вряд ли продержится даже один сезон… Я решила при случае поговорить об этом с Луцием и, напугав его возможными убытками и проигранными пари, убедить прижимистого патриция оставить Циклопа в доме — как диковину и живую игрушку для Гая — или отправить на одну из вилл. Но если я хотела добиться успеха, торопиться не следовало. Остаток вечера прошел спокойно и мирно. Луций, узнав подробности случившегося и огорчившись, что может внезапно лишиться своего удивительного приобретения, не знал, плакать ли ему, смеяться или сразу убить Теренция вместе со всеми участниками злой «шутки». Но Клелия и Гай уговорили его никого не наказывать. Марк, привыкший всегда смотреть в корень вещей, заинтересовался настоем силы — невольной причиной сегодняшнего переполоха. Он попросил меня приготовить такое снадобье и для него. — Да зачем оно тебе, брат? — удивился Луций. — Неужели заседания в сенате так ослабляют мужскую силу, что огонь в чреслах нужно разжигать не женскими прелестями, а магическими возлияниями? Сенатор отмахнулся: — Пусть меня простит возлюбленная супруга, но я хлопочу не о женщинах. Настой, секретом которого владеет твоя прекрасная гречанка, родом из Египта; при малой дозе он лишь наполняет кровью фаллос, но если прибавить две капли — два дня и две ночи можно не спать и оставаться при этом бодрым и свежим. Двойная порция делает храброго бесстрашным, а тройная — заставит и труса ринуться в бой. Ходят слухи, что иные ланисты дают его гладиаторам перед важными схватками. — Это правда? — встревоженно спросил Луций, обращаясь не то к сенатору, не то ко мне. — Неужели и в самом деле такое возможно? Марк кивнул, не замечая, с каким жадным любопытством прислушиваются к его рассказу матрона и ее служанки: — Да, возможно. «Настой силы» известен с глубокой древности, но папирусы с его составом считаются безнадежно утраченными. Рецепт передается из уст в уста, и только лучшие врачи удостаиваются чести узнать его. Вот почему я крайне удивлен, что он известен Лоренце. Луций гордо улыбнулся: — Что же тут странного? Отец Лоренцы был не только преступник и заговорщик, но еще и знаменитый на весь Коринф врач. — Я помню это, брат. Но греческие медики — даже самые лучшие — знают этот настой также редко, как и римские. Египтяне не любят раскрывать тайну древних учений. Нужно быть поистине любимцем бога Асклепия, чтобы… Я опустила ресницы, боясь, что Марк Корнелий увидит слезы, навернувшиеся на глаза. Яхмос был родом из Александрии, его семья, принадлежавшая раньше к жреческому сословию, владела многими тайнами; в благодарность за свою свободу он открыл моему отцу то, что тому так хотелось знать — два основных ингредиента, входящих в настой силы. Незадолго до гибели отец, предчувствовавший грядущие бедствия, открыл их и мне. Он гораздо подробнее и точнее, чем сенатор, описал и предназначение настоя, и способ его действия, прибавив только: — Запомни, Анастасия: тройная доза сделает человека храбрецом, но лишит рассудка. Четыре дозы способны поднять с постели умирающего от малокровия или кровопотери после ранения, но вызовут кровоизлияние в мозг у здорового. Пять доз вызывают летаргию. Шесть доз — убивают наповал… Эта сцена отчетливо встала перед моими глазами: маленькая комната с белыми стенами, красные лучи закатного солнца, наискось бьющие в окно, отражающиеся в гладкой поверхности кувшинов и чаш, колченогий стол в углу, заваленный свитками, перьями птиц и пучками сушеных трав. Отец, в синем хитоне, с длинными серебряными волосами, разметавшимися по мощным плечам — его фигура больше приличествовала бы атлету-олимпийцу, а не служителю Асклепия, — с глазами, сияющими, как черные солнца, из–под густых длинных бровей — стоит, наклонившись над маленькой жаровней в углу, и, читая по свитку, бросает на нее нужные травы и семена. Как будто наяву, я услышала его любимый голос — спокойный, чуть глуховатый и мягкий, как рокотание прибоя в безветренное летнее утро: — Я уже стар, Анастасия, и предчувствие близкой смерти томит меня. Твоя мать подарила мне двоих детей, но судьба распорядилась так, что дар к врачеванию унаследовала только ты. Деметрий никогда не сможет заменить меня у постели больного. Это предстоит сделать тебе. — Но как, отец?.. Кто станет лечиться у меня? Ведь я всего лишь женщина. Легкая усмешка тронула его красивые губы. — Да, нелегко тебе придется, дочь. Мы с тобой намного опередили свое время. Нам нужно было бы жить не в этом городе, не с этими людьми… И когда меня не станет, тебе потребуется много, очень много мужества. — Ох, отец, надеюсь, ты еще долго-долго будешь здесь, со мной и Деметрием! Без тебя в эту дверь не постучится ни один пациент. — Когда человека терзает боль, он по наитию приходит туда, где может найти облегчение. А ты, дочь, так хорошо помогала мне, что в нашей округе тебя знают нисколько не хуже. Ты не останешься без пациентов. — И в самом деле, ходят же люди к гадалкам и ворожеям… Я могу рассчитывать только на это. Мне никогда не сравниться с тобой, отец. Он вздохнул и, протянув тонкую руку, погладил меня по голове. Видно, ему нечем было меня утешить, и когда отец заговорил снова, тон его бы непривычно суров: — А теперь — самое важное. Я не могу доверить твое посвящение никому другому, и сам совершу его. — Посвящение? Какое посвящение?.. — меня пробрала невольная дрожь: когда речь касалась врачебного искусства, от моего отца можно было ожидать чего угодно. Наверное, до самой смерти я не смогу забыть, как он запер меня в одной комнате с ядовитой змеей: ее требовалось поймать рогатиной, взять за голову, и сцедить яд с зубов в особую чашу… Я выполнила задание, но после того два дня пролежала в постели в полубеспамятстве. Но в этот памятный вечер на уме у отца было совсем другое. Он достал с полки свиток, потемневший от времени, развернул его, и, обратившись к свету, повелел: — Повторяй за мной, Анастасия, повторяй слово в слово: клянусь Аполлоном-врачом, Асклепием, Гигией и Панакеей и всеми богами и богинями, беря их в свидетели, исполнять честно, соответственно моим силам и моему разумению, следующую присягу и письменное обязательство… Слова странной клятвы падали мне на сердце, тревожа его, как слова любви, и я, как завороженная, послушно вторила звучному голосу отца: — Я направляю режим больных к их выгоде сообразно с моими силами и моим разумением, воздерживаясь от причинения всякого вреда и несправедливости. Я не дам никому просимого у меня смертельного средства и не покажу пути для подобного замысла; точно так же я не вручу никакой женщине абортивного пессария. Чисто и непорочно буду я проводить свою жизнь и свое искусство… Наконец, была произнесена и последняя фраза: — Мне, нерушимо выполняющему клятву, да будет дано счастье в жизни и в искусстве и слава у всех людей на вечные времена; преступающему же и дающему ложную клятву да будет обратное этому. После отец крепко обнял меня и прижал к сердцу. И я — сама не зная почему — заплакала. Должно быть, наши души в тот миг слились воедино, и мне удалось постичь его тайную боль и тревогу за наши с Деметрием судьбы. Увы, зловещие знамения были правдивы. Не сменилось и нескольких лун с принесения мною клятвы Гиппократа, как в Коринф вошли римские войска. И моя спокойная и беззаботная жизнь в отцовском доме закончилась навсегда… С трудом очнувшись от горестных воспоминаний, я подняла голову и снова прислушалась к разговору братьев. Они все еще обсуждали чудодейственные свойства напитка силы, при чем Луций немедленно заподозрил, что его «заядлый друг» Плавт потчует подобным снадобьем своих гладиаторов — от того некоторые из них уже который сезон слывут непобедимыми, и приносят ему, Корнелию, сплошные убытки… За этот день я второй раз почувствовала признательность к своему господину, так как его не в меру развязавшийся язык не давал возможности Марку начать подробно расспрашивать меня об отце и жизни в Коринфе. Но сенатор взял с меня непреложное обещание (я понимала, впрочем, что это лишь облеченный в учтивую форму приказ), что необходимый настой будет приготовлен для него к завтрашнему вечеру. В глазах же Клелии я читала жадное нетерпение, и понимала, что мне будет ох как непросто отвертеться от ее настойчивых просьб приворожить красавца-гладиатора. О, Корнелии Лентуллы, богатые и знатные владетели моей жизни, милостивые патриции, властные хозяева, римляне… С какой радостью я растерла бы в порошок ядовитый паслен и белену, и ягоды волчьего лыка, и отправила бы в Аид всю вашу милую семейку. Но нет, сейчас я не совершу такой непростительной глупости. Время для мести еще не пришло…Глава 9. Гипербореец (Лоренца)
27 апреля 2017 г. в 01:21
Когда Луция не было дома, я предпочитала есть в одно время с другой домашней прислугой, на кухне или в покоях матроны, в компании Береники и Зулы. Только там можно было спокойно утолить голод, и попутно узнать свежие домашние сплетни и даже кое-какие городские новости: их приносили рабы, ходившие на рынок за покупками. Порой в течение дня у меня и вовсе не было времени на долгие трапезы, и приходилось удовольствоваться лепешкой, сыром и кистью винограда или горстью оливок, перехваченными на ходу; и оставалось порадоваться привычке Клелии втихомолку лакомиться поздним вечером холодной птицей и печеными овощами, так как она неизменно приглашала меня составить ей компанию.
Но сегодня мой хозяин возжелал, чтобы во время семейного обеда я заняла место на лекте рядом с ним; это происходило довольно часто, и все в доме к этому привыкли. Марк, втайне гордившийся своим демократизмом, ничего не имел против: то, что для его брата было прихотью, для сенатора являлось частью мировоззрения. Лучшим подтверждением тому являлся Олимврий, неизменно восседавший за столом слева от своего господина.
Опускаясь на указанное мне место, я, как обычно, уловила завистливый взгляд Теренция: он служил еще Гаю Квинту Корнелию, но с момента его смерти ни разу не удостоился приглашения к господскому столу; он воспринимал это как непростительное пренебрежение со стороны отпрысков старого хозяина, и таил в душе обиду.
Вопреки моим опасениям, сепа прошла великолепно. Сенатор был очень доволен угощением и даже приказал наградить поваров за отменно приготовленные овощи. Матрона, наговорившись и выплакавшись, почувствовала себя уверенней и, стремясь во всем угодить супругу и деверю, с достоинством выполняла обязанности хозяйки. Танцовщицы и музыканты стремились превзойти друг друга в изящном искусстве харит и граций.
Братья, впрочем, почти не слушали музыки, зато говорили без умолку, шутили и хохотали вовсю. Марк выспрашивал Луция обо всем, что произошло в столице за время его вынужденного отсутствия; тот старался отвечать подробно и пространно, однако его волей-неволей сносило на предстоящие Римские игры и связанные с ними проблемы подготовки гладиаторов. Ставки с каждым днем повышались, и патриций рассчитывал на приличный куш, который не только покроет его спонсорский взнос, но и возместит все издержки и потери на прошлых, не слишком удачных, состязаниях.
Сенатор, старательно сохраняя на тонком лице вежливое и заинтересованное выражение, кивал головой и вставлял меткие замечания; но Олимврий, не так хорошо владевший собой, как его господин, вертелся на месте и недовольно бурчал себе под нос:
- Деньги на ветер, деньги на ветер…
— Не заезжал ли к нам в мое отсутствие почтенный Публий Флавий? — поинтересовался Марк. — Ходят упорные слухи, что он будет назначен квестором в Паннонии, и мне хотелось бы повидаться с ним в приватной обстановке, до того, как мы встретимся на заседании.
— Да, приезжал старый зануда на прошлой неделе, — протянул Луций. — Оставил тебе несколько свитков, они в библиотеке. Наверное, опять новые проекты декретов ваших замечательных… Вы со своей политикой скоро разденете армию догола. Так нам никогда не усмирить даков.
— Необходимо укрепить границы в нелояльных провинциях, — терпеливо объяснил Марк. — и занять жителей торговлей и ремеслами, чтобы у них не было ни времени, ни сил для хождения на тайные собрания и подготовку мятежей. На все это нужны средства.
Луций пренебрежительно хмыкнул:
— А вот Тит Максимус считает иначе. Страх — лучшее оружие кесаря. Как только римские легионы проходят огнем и мечом по землям бунтовщиков, то соседи мигом становятся смирными.
Я подумала, что в этом он, увы, прав: после резни в Коринфе жители сопредельных областей забыли и думать о неповиновении кесарю. Уже который год они исправно платят дань и подчиняются странным римским законам.
— Сейчас стараниями вашего сената у нас вроде как мир, и мои солдаты жиреют в лагерях и только спят да играют в кости, вместо того, чтобы идти в бой и прославлять свое оружие. Армии нужна война, так пусть кесарь и сенат дадут нам ее!
Сенатор поморщился, как будто холодная вода попала ему в больной зуб:
— Мало мне дураков… то есть, любителей побряцать оружием, на заседаниях сената, теперь еще и мой брат Луций Корнелий стремится к ратным подвигам. Что за радость резать головы иудеям? Войск на границе вполне достаточно, и пусть твои солдаты спокойно тренируются в лагере и готовятся к зимней дакийской кампании. Ручаюсь, будет жарко.
— Ага, значит, все-таки выступаем! — Луций довольно потер руки и повернулся ко мне: — Что ж, Лоренца, не посадить ли мне и тебя на круп моего Ганнибала? Ты будешь согревать меня в палатке зимними ночами.
Я хотела ответить, но Клелия неожиданно перебила меня:
— Достойнейший, не ты ли говорил всегда, что война — мужское дело, а место женщины, пусть и рабыни — в доме, у очага?
— Говорил, матрона, — усмехнулся Луций. — Но эта женщина — моя, и я сам решаю…
— Лоренца — слишком ценное приобретение, чтобы рисковать ей в военном походе. Она нужна здесь нам всем, и более всех — моему сыну, — я только диву давалась, сколько решимости вдруг зазвучало в ее нежном голосе. — Ей совершенно не место в твоей походной палатке, да еще на краю света, среди косматых варваров… Можешь забрать любую невольницу на выбор — невелика потеря — но Лоренцу я никуда не отпущу.
Сенатор лукаво посмотрел на брата:
— Правду говорят, что в тихих женщинах сидит злой дух. И когда он начинает говорить их устами, нам, мужчинам, остается только умолкнуть и внимать.
Брови Луция на миг сошлись в одну жесткую черту, и губы сжались, резче обозначив складки в углах, но он был слишком умиротворен и благодушен, чтобы рассердиться всерьез или придать словам Клелии какое-то значение. Махнув рукой, он примирительно проговорил:
— Успокойся, сестра, я пошутил. Мне и самому не хочется, чтобы всякий сброд глазел на мою Дикую кошку. Пока я жив, она не покинет пределов Рима.
Я невольно посмотрела в его глаза — серые, как гранит, и беспощадные, как острие меча, — и тогда он тихо добавил:
— А когда я умру, Лоренца, ты пойдешь со мной в царство Плутона и Прозерпины.
Холод его слов коснулся моего сердца, и обжег болью, словно передо мной уже зияла отверстая могила. Но губы не дрогнули и сложились в привычную успокаивающую улыбку.
— Да, мой господин, — смиренно проговорила я. — Но прежде я надеюсь прожить с тобой еще много счастливых лет.
Сенатор, отчетливо расслышавший все сказанное, метнул на меня быстрый взгляд, и мне в который раз показалось, что он читает в моей душе гораздо лучше, чем все остальные Корнелии, вместе взятые…
Клелия приказала убрать со стола лишнюю посуду и подать сладости. Луций, решив, что настало время для его подарка брату, коротко свистнул; по этому знаку к нему подбежал Теренций в сопровождении двух рабов более низкого ранга. Патриций отдал распоряжение привести Циклопа и приготовить все необходимое для представления.