***
Когда она приходит в себя от того, что её тормошат, вокруг уже темно. Только нависает над ней существо в тёмной хламиде, с огромными глазами и большим бледным лицом. «Недородок», — тут же мелькает в голове. Существо сходно с человеком, но как будто не хватает деталей — выраженных черт лица, волос, бровей... Негармоничное, но вроде бы не опасное. — Не-вес-та, — произносит оно гнусавым голосом, медленно проговаривая каждый звук, будто говорить для него тяжело и непривычно, и помогает Айе подняться. — Невеста. — Невеста, — соглашается Айя, беря поданную ей руку. — Невеста! — повторяет она и громко смеется. Существо называет себя Червём, Червём в теле Бодхо, дитём земли, и бубнит что-то быстро и неразборчиво, пока ведёт Айю за собой. Айе удаётся понять не всё из его слов, но ясно одно: ей не собираются причинять зла, а наоборот, желают помочь. Её приняли не то за земляное божество, не то за доброго духа, и отведут к той, которая объяснит, что нужно делать дальше. Айя, конечно же, не противится. Её разбирает любопытство, а с другой стороны — вариантов вроде как и нет. Червь подводит её к юрте, откуда навстречу выходит невысокая темноволосая девушка с миндалевидными глазами. «Невеста», — будто само собой проносится у Айи в голове. Айя смотрит на неё почти как в зеркало — одинаковый рост, фигура, цвет глаз. Несколько полосок ткани прикрывают её наготу, напоминая о цепях, которыми были скованы Сёстры, но в отличие от цепей, ткань ничуть не стесняет движений. Девушка приветливо улыбается Айе и приглашает в юрту, и той кажется, что есть между ними немного больше общего, чем черты внешности. Будто... Будто связаны они одним Цветом. Иллар — так зовут Невесту — принимает Айю как дочь, хотя едва ли старше её больше, чем на семь местных лет. У Иллар никогда не будет детей, потому она передаёт свой опыт Айе: учит различать травы, учит священным танцам, с помощью которых можно призывать из земли твирь, савьюр и белую плеть — учит всему, что должна знать Травяная Невеста. И Айя учится. Её твирь горькая-горькая, настои из неё тягучие, терпкие, аж нутро жгут. Венки, что она плетёт — тяжёлые, с дурманящим ароматом. Но Айе здесь нравится. Она привыкла к Иллар, к молчаливому рядом с ними Червю. Ей стали уже родными звуки и шорохи Степи, на другом конце которой — она знает — есть город, но Айе он не особенно интересен. С неё хватило камня, стекла и металла в Промежутке. Здесь же она живёт спокойной, размеренной жизнью, жизнью степного зверька, и понемногу восстанавливает силы после Прорыва. Кажется, еще немного — и внутри опять начнёт собираться Цвет, ведь Степь оказалась живой, и чем больше ты открываешься ей, тем больше энергии и знаний она отдаёт взамен. Червь выменивает в Бойнях травяные настои на мясо, они вялят это мясо, иногда жарят прямо на костре и едят все вместе. С пастухами меняется на молоко, из которого они готовят сыр и напитки с травами. Маленькая семейная идиллия. Айя пьёт родниковую воду и танцует — со всей своей страстью, изгибаясь, вытягиваясь, падая на траву и тут же резко поднимаясь. Танцует, прикасаясь к животу и плечам, сжимая и поглаживая груди, лаская лоно. Танцует, пока не становится горячо, будто её опустили в бушующий Пурпур, хорошо, словно досыта напиталась Янтарём; и сердце бьётся в ускоренном темпе, и грудь вздымается часто-часто. Иллар и Червь ритмично покачиваются в такт танцу и хлопают в ладоши. Оттанцевав, Айя ложится на траву, обнимая землю — матерь Бодхо, — напитывая её жидкостями своего тела, и когда Айя встаёт, на месте, где она касалась земли, пробиваются ростки целебных трав. У неё получается всё лучше и ей начинает казаться, что именно так и могут рисовать Сёстры в этом Пределе, что всё же она выбралась на Поверхность, просто не сразу поняла это. Может, и не нужно никакой Находки, а может, эта Находка — сама Иллар? Они всё чаще засыпают вместе, обнявшись, сплетаясь нагими телами, чтобы в осеннюю ночь сберечь тепло. Однажды всё заканчивается. Однажды утром их Червь не может встать. Он корчится на земле, глухо стонет, ворочается с боку на бок. Когда солнце поднимается прямо над головой, он уже не находит сил говорить, а на теле его открываются и разрастаются кровоточащие язвы, и затянуть их не помогают ни отвары, ни мази, которыми Иллар натирает его. И тогда Иллар начинает говорить быстро-быстро, рассказывая Айе всё, что знает о городе, о людях в нём, о менху, а когда заканчивает, начинает танец и перестает отвечать на любые вопросы. Вскоре Айя понимает, почему Иллар так спешила: около юрты появляется толпа степняков, мясники и пастухи. Один из них — возможно, самый влиятельный — шепчет, что пришло время для обряда, что город поразила болезнь, что болезнь уносит и детей Бодхо, и та, которая не может породить дитя, лучше всего подойдёт на роль жертвы. Иллар не обращает внимания на их слова. Она всё ещё продолжает последнее движение танца, когда в грудь ей прилетает мясницкий нож. Один из Червей раскрывает Иллар, разрезая тело по линиям — грубо, не так умело, как это сделал бы менху, но достаточно для того, чтобы вся кровь покинула тело и напитала землю. Острое лезвие открывает линии вдоль жил на руках, шее, бёдрах, вспарывает грудную клетку от яремной впадины до брюшины. Остальные опускают ладони в тёплое нутро, покрывая их кровью, касаясь священной жертвы. Айя не может на это смотреть: только что Иллар говорила с ней, обучала её, а сейчас от неё осталось лишь обескровленное тело. Айя впервые чувствует себя слабой, совсем беспомощной, ей тошно, ей мерзко и страшно. Она забивается в угол юрты и сидит там, как напуганный, затравленный зверь. Но мясники не касаются её и даже будто склоняются перед ней почтительно, как перед существом иного ранга. Им нужно совершить обряд, чтобы изгнать болезнь, и в важности древнего ритуала не виновата ни Иллар, ни мясники, которые верят, что обряд поможет, как помогал уже много раз до этого. Айя кричит, гонит их прочь, и они отступают — задом, не сводя с Айи глаз и унося ещё трепещущее сердце Иллар с собой. Айя немного приходит в себя, только когда сухая старческая рука отворачивает край завесы над входом в юрту. Исидор. Менху, который менял у них кровь на травы. Он манит её к себе, гладит по голове как ребёнка. Это так непохоже на отношение к ней Братьев, на тихую отстранённость их Червя, что Айя не сопротивляется, вцепляется в его свободные одежды и неожиданно для себя начинает рыдать. Когда она немного успокаивается, перестает плакать, лицо Исидора вновь становится привычно строгим, и он велит следовать за ним, он забирает Айю с собой.***
Не то чтобы она стала ему дочерью. Нет. Не служанка, но и не ученица. Исидор дал ей городскую одежду и срезал её длинные волосы, что, согласно обрядам, должно бы символизировать определённый рубеж в её жизни, переход. Он дал ей имя из степных, помог обустроить жильё. Эпидемия опустошила много домов, и несложно было найти один на краю города, у кладбища. Он дал ей власть над Укладом — или же Уклад сам выбрал её своей покровительницей? В качестве извинения? Айя не знала. Она долгое время не выходила из своего нового жилища. Просто сидела, глядя в темноту, не зажигая ламп или свечей. Мир снова перевернулся. Степь почти стала принадлежать ей. Степь почти подчинилась. Город был виден и слышен, но казался таким далёким и призрачным, что ей было всё равно, каков он. А сейчас он приблизился на слишком опасное расстояние, отобрал у неё Степь и забрал её саму. С этим можно было только свыкнуться, как и с острым чувством потери, которое всё не оставляло её. Когда эпидемия закончилась и город начал оживать, Айя тоже наконец нашла в себе силы выйти наружу. И на залитой солнцем улице она обнаружила ещё одну потерю — в этом городе этого Предела она начала стремительно стареть, кожа стала сухой, бледной, дрябловатой, на лице и теле появились морщины. Ко всему прочему она утратила ещё и свою красоту. Город принял её насторожённо, наградив неприятными прозвищами, одарив грязными сплетнями. Она нашла для себя забавным не отрицать, а подтвердить их, примерить образ абсолютного зла, коим она и мечтала стать. Ей уже стало ясно, что здесь не любят чужаков, но и она не любит этот город, так почему бы не поиграть с ним? Она бы так хотела устроить тут свой кровавый карнавал, поджечь всё и смотреть на их агонию. Вместо этого всё, что она сейчас может, — это дать в своём доме приют степнякам: маленькая месть, ведь их город не любит тоже. Она толкует сны и готовит горькие приворотные зелья. Ещё она навещает Исидора. Старик сдаёт — слишком изнуряет себя служением другим, слишком много сил у него отняло спасение города. Он становится сентиментальным, часто говорит о сыне и будто тот станет Айе как брат. Она вздрагивает, вспоминая Яму. Город возрождается, разрастается, появляются новые причудливые строения, новые люди, открываются лавки и аптеки, возобновились представления в театре, и за окнами слышен детский смех. Но Айя ненавидит их всех, ненавидит все эти проклятые чудеса, зеркальные замки, что нарушают законы тяготения, ненавидит улыбчивых горожан, потому что они должны были быть мертвы, ненавидит детей, потому что те смеют зубоскалить в её сторону, ненавидит Исидора, ведь он её спас. Она! Она должна была стать чудотворницей. Ей было предначертано создавать воздушные замки и назначать героев. Другие заняли её место и разделили её роль между собой. И нет места на этой земле утопии, если та была создана не по её воле.***
Чем лучше идут дела в городе, тем чаще Исидор упоминает о смерти — о своей и той, что нависла над городом. Он говорит, что эпидемия Песчаной Язвы вернётся и его победа над ней — не победа вовсе, а случайность, причём временная. Айя не придаёт особого значения его словам, даже представляет, как, изрисовав тело степными знаками и укрыв голову венком из твири, шла бы по улицам города, неся болезнь в себе, за собой, оставляла бы кровавые отпечатки на домах и заборах, проносила бы заразу во все закоулки, куда бы та не добралась сама. Но однажды ей приходится прислушаться. В один из вечеров старик сухо кашляет, прощается и отдаёт ей сундук со своим наследством, прося передать преемнику — сыну, когда тот доберётся до города. И строго-настрого запрещает возвращаться к нему в дом. Когда из Уклада приходят недобрые вести, когда начинают ползти слухи о молчащем доме, она нарушает запрет. Айя — уже не Айя, а Саба-Успнэ, как её называют теперь, ходит по дому старика, стараясь сдерживать глухие всхлипы — не пристало ведьме и злодейке слёзы лить. Так ведь трудно сдерживаться, когда ещё один из тех, кто был ей дорог, ушёл. Она вытаскивает из груди мертвеца орудие убийства — ритуальный рог — и уносит с собой. Вещь, которую она не вправе оставить здесь, чтобы не навести подозрения на невиновного. Кровь на руках убийцы, и она знает его имя. Грех на ней, что ослушалась менху. И только время должно расставить всё на свои места. И некогда ей упиваться тем, как Песчаная Язва пожирает город, некогда проклинать земляную сестру, которая забрала на себя её роль. Она уходит в глухую оборону и ненавидит весь этот мир ещё сильнее, пока её допрашивают правители города и высокомерный столичный доктор. Всё меняется, когда Он открывает дверь её дома, когда под Его тяжелой поступью скрипят прогнившие половицы, и тогда она склоняет голову, не осмеливаясь смотреть на того единственного, кого могла бы почитать в своём доме не гостем, но хозяином. На того, о ком она слышала так много и перед кем обязана выполнить долг хранительницы. Его голоса, его уверенной поступи было бы достаточно, чтобы она была готова неотступно следовать за ним, чтобы она пала к его ногам, как верный пёс, и служила ему до последнего вдоха. Но женщины Уклада никогда не будут равными менху. — Я отдам тебе, что должно. Сундук с фамильными ценностями, ритуальными вещами и знаками она передаёт ему из рук в руки в целости. Там всё, что оставил сыну отец, кроме одной вещи — и в этом её грех. Её она отдаст позже, когда минует опасность и Артемия Бураха перестанут считать убийцей. Когда он спрашивает её имя, она осмеливается поднять на него глаза, бросив только один короткий взгляд. Желает рассказать ему всё: что она пережила, как разочаровалась, как служила его отцу, — но не вправе лишний раз беспокоить менху. Вместо лишних слов она опускает голову и произносит ровно, чтобы не выдать никаких чувств, кроме уважения и покорности: — Уклад называет меня Эспе-инун.