***
«О том, как с наступлением ночи меняются города и люди, не писал только ленивый. И о том, как герой меняет свою жизнь мановением руки, едва переехав в другой город или, и того проще, сменив работу, — тоже. Или ещё интереснее: одним прекрасным днём герой принимает р е ш е н и е. Совершенно любое, принципиально не характерное для него решение, которое — вжух — и превращает жизнь в сказку. Но мы-то с тобой прекрасно знаем, что так не бывает. Что бы ты ни делал, что бы ни говорил, ты обречён сохраняться в памяти — в чужой или в своей собственной. И все преступления твои сохраняются вместе с тобой, будь ты хоть тысячу раз оправдан. И совершенно не важно, сколько у тебя грехов, и какие из них искуплённые. Раскаяние не взрастит на тебе крылья, а крылья не сделают таракана бабочкой. Желание изменить себя (вкупе с бесконечной игрой в догонялки с собственным прошлым) не приносит ничего, кроме боли. Об этом тоже писал каждый второй. Если не каждый вообще. И, как бы этого ни хотелось, я не являюсь исключением из правил. Разве что моё прошлое может казаться чуть темнее, чем у среднестатистического человека. Да и то не факт: всякая тьма относительна, всякая тьма ощущается по-своему. Моя, например, вязкая, как болотная тина. Сколько ни оттирайся, всё равно остаётся она в складках одежды, путается в волосах, забивается в горло. А уж сколько её было сплёвано, не измерить. Но и в моём болоте встречались путеводные огни. Большинство из них были маленькие и светили едва-едва. Но встречались и такие, что светят до сих пор. Первым был Одасаку. Его тёплое сияние не раз выводило меня из трясины. Ода Сакуноске. Одасаку. Это его рука раз за разом вытаскивала меня из потока жестокости и насилия, она омывала мои раны и стряхивала порох с моих рукавов. Одасаку. Мой старший брат. Он недолго светил для меня. Но даже сейчас я вижу его. Путеводной звездой на другой стороне неба Одасаку мерцает сквозь сухие ветви деревьев. Зовёт меня. Вот только я всё ещё не уверен, что должен идти к нему. Что до того, кто стал вторым… Ты хорошо знаешь его. Он — настоящее пламя, огонь лесного пожара. Загоревшись однажды, он окружал меня, сжимал в узком кольце, опаляя пальцы. Невыносимо горячий, он сжигал меня дотла, обращая в пепел каждую крупицу моего тела, каждую букву моей жизни. Чуя. Ты убивал меня. Чтобы я мог, подобно фениксу, возродиться из жалкой кучки золы. Накахара Чуя. Даже имя твоё как пламень: тяжёлое у земли и невесомое в вышине. Чуя — выдох, рассекающий лепесток сакуры не хуже любой катаны. Чуя — пламя моей души, брошенное в торфяном болоте моего прошлого. Даже сейчас, закрывая глаза, я вижу, как тлеешь ты. Ибо любовь моя — зловонный перегной, и сам я — смрад. Чуя? Ты помнишь? Ты спрашивал, что под моими бинтами. Я не был готов ответить. Но теперь, наверное, самое время. Ничего. Под ними нет ни-че-го. Несмотря ни на что, у меня идеальная кожа. Гладкая. Как у тебя. И такая же белая, не тронутая солнцем. А бинты — память об Одасаку. Смешно сказать, если мы не сидели в баре, то бинтовали мои незначительные раны. Ты ведь знаешь, что я из-за него ушёл из мафии? Что тебя бросил тоже из-за него? Знаю, что знаешь. И знаю, кто носит цветы на его могилу. Спасибо, Чуя. Спасибо — потому что ты единственный теперь, кого надо благодарить. Остальным слова не нужны. А ты ещё держишься за них, как за красную нить. Чуя. Имя твоё выжжено на моём языке. Имя твоё — мой последний вздох. Имя твоё я забираю с собой. Не ищи меня. Не зови меня. Не люби меня. И прости меня»***
Молодой мужчина приходит сюда каждую пятницу. Возлагает на могилу скромный белый букет и уходит дальше, вглубь кладбища, где оставляет ещё один — красный. Здесь, у второй могилы, он стоит долго, позволяя воспоминаниям медленным вальсом кружить перед глазами. Иногда в пролетающем ветре ему слышится короткий мягкий смешок, и сердце его ухает в землю, разбиваясь на тысячи осколков, прорастающих незабудками. Взгляд его устремляется вверх, и холодное солнце тонет в коротких рыжих волосах…