Прямой путь

Гори, моя душа, пускай огонь сжигает Мосты ко временам, где жил, собой греша. Пока светла моя звезда и воздуха хватает, И разум злом не помрачен, гори, моя душа! Пока еще любить и жить хватает страсти, И драться до конца, собой не дорожа, Пока свободен мой язык и страху неподвластен, Пока надежда в сердце есть, гори, моя душа! Когда же тьма и тьма тоску посеют в сердце, И ночь падет на мир, безумием страша, Спаси меня от этих бед, пускай ценою смерти, Да не угаснет твой огонь, гори, моя душа! Так дай нам Бог понять на нашей страшной тризне, Что все, в чем нет огня, не стоит ни гроша. Нет родины иной, чем жизнь, но свет твой выше жизни, Веди меня на свой огонь, гори, моя душа! М. Володин

Волны стучали в тонкие стенки трюма. Баржу качало, на море поднялось нешуточное волнение. Когда захлопнули люки, Маглор внутренне поежился. Он не любил замкнутых пространств, когда стены — все равно, каменные, деревянные или железные, — отделяли его от стихий мира. Лучше бы он остался на палубе под пронзительным ветром и ледяными брызгами, чем здесь, в затхлости и духоте. Но желания его никто не спрашивал. Море было рядом, совсем близко, за тонкой обшивкой. Пароход загудел, баржу качнуло, и Маглор постарался удержаться, чтобы не рухнуть на своих соседей. При свете одинокой желтой лампы на полу сидели, лежали вповалку, а кому не хватило места — те и стояли, — пара сотен мужчин разного возраста. Лица были одинаково усталые и испуганные. На Кемперпункте говорили, что Соловки — это настоящий ад. Но ожидание изматывало хуже всякого страха, и кто-то, помоложе и понеопытнее, был даже рад, когда, наконец, их погрузили на баржу. — Чтоб тебя! — выругался кто-то, отталкивая от себя бледного паренька, спешно вытирающего рот. Парень неуклюже оперся рукой, стараясь никого не задеть, и оглянулся виновато. Маглор передвинулся ближе. — А ты куда — тоже все заблюешь, поди, сейчас! — возмутился тот же голос. — Меня не укачивает, — отмахнулся Маглор и положил руку на лоб пареньку. Тот испуганно дернулся, но вскоре удивленно качнул головой и невнятно пробормотал благодарность. — Доктор, что ли? — спросил бородатый мужик. — Можно и так сказать, — пожал плечами Маглор. — Меня полечи? — встрял в разговор сосед. Маглор поглядел ему в глаза и отвернулся. — А тебя не тошнит. Да и вообще ты не болен. Разве что совестью. — Совесть у него не только болела тяжело, но и давно подохла, — засмеялся мужик и вдруг хлопнул Маглора по плечу. — Как звать тебя? — Маглор. — Э? Жидовское отродье? А я думал — наш человек. Не похож ты на жида. Маглор сделал безразличное лицо. — Да оставьте-таки молодого человека в покое, какой же он еврей! — донесся откуда-то из темной глубины трюма картавый говорок. — Я вас умоляю, ни капли иудейской крови! Вокруг засмеялись рваным нервным смехом. Ничего особенно смешного не было сказано, но измотанные, уставшие, измученные страхом люди были рады отвлечься на любой пустяк. — Румын? Или мадьяр? — прищурился сосед, набивавшийся в пациенты. — А с ушами у тебя, парень, что? — подозрительно спросил кто-то, прижатый вплотную к самому плечу. Маглор задержался при лазарете, и отстал от партии заключенных, которая шла с ним от Москвы и успела уже вдоволь позабавиться на счет вытянутых остроконечных ушей, примириться с ними и оставить их обладателя в покое. Знакомство начиналось заново. — Кемская мошкара обкусала, — хмыкнул Маглор. — Господи помилуй! — пробасили где-то за спиной, произошло движение, кто-то охнул и пробормотал «Поменьше руками маши, ваше преподобие!», на что бас продолжил бубнить «Господи, помилуй мя, грешного». — А я было подумал, что нынче в Бутырках уже и уши отрезают, прежде чем на каторгу отправить, — с легкой иронией ответили за плечом. Маглор улыбнулся краешком рта, снял с шеи платок и повязал вокруг головы, прикрывая многострадальные уши. Не отросшие еще волосы на лбу и висках смешно встопорщились. Остригли его действительно в тюрьме, ссылаясь на санитарные распоряжения, и уши, обычно заботливо прикрытые богемными локонами, едва пережили эту процедуру. — Чудин он, как есть, — фыркнул мужик. — Чудь белоглазая. Остроухая. Пароход «Нева» медленно пыхтел по морю. Лампочка в трюме баржи стала красной, помигала и погасла. Снаружи слышались мерные удары волн, и, несмотря на духоту, начинал пробирать холод. Смех и разговоры затихли. Когда, наконец, спустя бесконечные часы шум мотора смолк, и баржа с грохотом ударилась о причал, в темноте раздались оханье, стоны и брань. Заключенные пытались подняться, размять затекшие ноги, отыскать пожитки. На берегу красноармейцы поторапливали их окриками и прикладами. Толпа была пестрой: кто тащил чемодан, а у кого-то не было даже ботинок. Почтенного сложения батюшка, охая и отдуваясь на каждом шагу, волок несколько котомок, узелков, и скрученную в тюк перину. Узелки падали, рассыпались, к ним тянула руки шпана. Батюшка пыхтел и краснел лицом, конвойные орали, замахивались, но им мешал Маглор. Над толпой он возвышался чуть ли не на голову, и каждый раз невзначай попадал под руку конвойным, зля их еще больше. — Не повезло тебе, долговязый, — пробормотал кто-то рядом с ним. — Здесь выжить можно тому, кто вовремя схоронится. Чем незаметней, тем легче. — Сколько можно прятаться, — то ли себе, то ли собеседнику вполголоса ответил Маглор. Когда он подхватил один из тюков, батюшка ахнул и начал креститься. — Не волнуйтесь, ваше преподобие, только донести помогу, — Маглор усмехнулся, а священник попятился. Над бухтой возвышались древние сумрачные стены монастыря. Чернели купола соборов, но вместо крестов над ними реял одинокий красный флаг. Толпа дошла до ворот, охрана по одному начала пропускать во двор. Там новоприбывших попытались согнать в каре, но люди, не имеющие понятия о военной службе и строе, путались, вызывая злость и раздраженные тычки конвойных. Построение и расчет длились до самых поздних северных сумерек. Кто-то уже устал стоять на ногах и пытался согнуться, прислониться к соседу. На крыльцо постройки, которую по характерному запаху Маглор признал за лазарет, вышли комиссар и старичок в очках и неопрятном халате. Началась процедура медицинского освидетельствования. Некоторые пытались выдать себя за больных и немощных, но комиссар каждый раз махал рукой — здоров, а то кто же работать будет? В немощные попали лишь дородный батюшка да одноногий калека. Когда очередь дошла до Маглора, доктор заставил его показать руки и покачал головой. — Годен ограничено, надо подождать, пока это заживет. Из толпы заключенных завистливо завздыхали. Комиссар уже хотел указать ему рукой в сторону, но Маглор сказал: — Я здоров и могу работать. — Наработаешься еще, — покачал головой доктор, глядя на растрескавшуюся корку на ладонях, но Маглор уперся. — Вот ведь дурень, — вполголоса пробормотал старичок и сплюнул. — Ничего, справится! Тоже мне, институтка, — равнодушно отмахнулся комиссар. Когда Маглор вернулся в строй, за спиной раздались шепотки: «Проныра, на большую пайку позарился!», «Подфартило фраерку», «Сдохнет, туда и дорога». — Зря отказывался, балда, на общих работах жизни нет, — тихо сказали из заднего ряда. — Пожалеешь, да поздно уже. Маглор молча кивнул, показывая, что услышал. Считать себя больным и увечным среди толпы, в которой стариков, мальчишек, истощенных и чахоточных пошлют работать, он не мог. Августовский день на широте Соловков тянулся долго, но за то время, что Маглор провел на пересылочном пункте, он успел привыкнуть. Наконец совсем стемнело, и только ночью уставших людей впихнули в притвор одного из храмов. В нос ударил удушливый смрад, из глубины послышалась брань потревоженных заключенных и окрики ротного и конвоя. Вдоль стен и посреди храма тянулись ряды трехэтажных нар, но все были заняты, и вновь прибывшим пришлось устраиваться кто как может. Маглор не стал теснить старожилов и прислонился к стене, подсунув под спину свои пожитки. Давешний батюшка пристроился было рядом, но, узнав остроухого Маглора, с бормотанием отодвинулся. Впрочем, с другой стороны прямо на полу расположилась компания блатных, и батюшка, брезгливо подобрав рясу, сжался и затих. Отовсюду слышались кашель, храп и стоны забывшихся тяжелым сном людей, кто-то совсем неслышно молился, кто-то, не стесняясь, плакал, пока на него не прикрикнули соседи. По полу тянуло сыростью и резким запахом нечистот. Маглор поморщился и тут же упрекнул себя. Ему ли страдать излишней щепетильностью после того, что он уже прошел? А ведь привык к хорошей жизни, разнежился. К уюту и чистым простыням, к светлым комнатам, но главное — к добрым и светлым людям, к беседам об искусстве и философии… Жизнь Маглора в Москве перед октябрьским переворотом была устроена так хорошо, как он и не мечтал — он вращался в среде студентов консерватории, имел добрых друзей среди офицеров и был вхож в самые интеллигентные семьи. Концерты, беседы, поэтические вечера. Маленькие ученики, которым он преподавал азы музыки. Все это рухнуло, словно вихрь перемен, прошедший по стране, смахнул его славный мирок как сухие листья. Среди друзей задолго до революции шли разговоры, и идею нового, свободного устройства политической жизни он приветствовал всей душой. Лишь мысль о том, что вмешаться в дела людей будет для него непростительной ошибкой, удерживала Маглора от деятельного участия в готовящихся событиях. Но на деле все оказалось не таким, как в мечтах, и он уже жалел — может, мог бы что-то изменить, исправить, участвуй он сам в политической игре. Жизнь его знакомых завертелась с чудовищной быстротой — кто-то успел эмигрировать, кто-то погиб, кому-то удалось приспособиться к новой жизни. И вот, наконец, жесткий, пронизывающий ветер революции добрался до него самого. До ареста Маглор, потеряв покой, пытаясь помочь друзьям, скрываясь и изыскивая средства, еще надеялся, что можно будет все вернуть. Теперь ему стало ясно: жизнь изменилась безвозвратно. Но не в первый же раз! Мысли Маглора устремились в прошлое. Десять лет, двадцать… Что он только не пережил. Перед внутренним взором мелькали столетия, когда он был отшельником и бродягой, рыцарем и землепашцем. Тысячи лет — какие только испытания ему не выпадали, и горя, и лишений было достаточно, грязи и паскудства всякого видел с избытком. Но когда воспоминания достигли самой далекой глубины времен, он как наяву ощутил омерзительное, непереносимое зловоние. Так пахла первая кровь друзей и сородичей на его руках. Хуже ничего не могло быть. Тело содрогнулось в рвотном спазме, на лбу выступил пот. Так ему ли теперь воротить нос от параши — братоубийце и предателю? Маглор потер глаза. Такие грезы только изматывали, не принося отдыха. Но отдыхать и не пришлось — резкий голос скомандовал подъем и построение, и невыспавшиеся люди зашевелились, торопясь на двор, в мутную тьму соловецкой ночи. До утра простояли в строю, тренируясь в расчете по порядковым номерам и начиная с начала, если кто-то сбивался или опаздывал, задремав на ногах. Под утро уже злились друг на друга больше, чем на ротного. Какому-то мужичку в очках из задних рядов вкатили пару оплеух за невнимательность, и теперь Маглор дергал его за рукав, когда подходила очередь. Времени на сон перед общей побудкой не осталось. Новая жизнь завертелась быстро. Поверки и построения утром и вечером, часы, проведенные в строю, работа днем, работа до позднего вечера, неурочная работа по ночам. Маглор скоро понял, что никакой необходимости и срочности в перетаскивании досок, разборке старых сортиров, корчевании пней не было. Важно было, чтобы уставшие, издерганные заключенные, не знающие нормального отдыха ни днем, ни ночью, смирились. Чтобы не было времени задуматься, посетовать и возмутиться тому, как жестоко попирается человеческое достоинство, чтобы мечтали только о куске хлеба и мгновениях сна. Расчет был верный — люди хотели выжить, любой ценой, а выжить можно было, лишь склонившись перед неизбежностью, отринув все прежние представления и научившись искать лазейки. На эту новую свалившуюся на него жизнь Маглор смотрел отстраненно. Он положил для себя, что не будет жаловаться, что все, что ему выпадет, перенесет молча. Он рассчитывал на свои силы. Часть заключенных, прибывших раньше, перевели в другие роты. На освободившиеся нары вселились новички. Маглору досталось место на третьем этаже — душно, зато подальше от загаженного пола и шарканья ног. Клопы, в изобилии населявшие старые доски, кинулись прочь, едва Маглор запрыгнул наверх. «Кровь Перворожденного вам не по вкусу, а?» — спросил он клопов, но те удалились, не удостоив его ответом. Надо было перевязать руки — работа разбередила поджившие было ладони. Улучив момент, Маглор наведался в лазарет, и там выпросил старую простыню. Она требовала, самое меньшее, стирки, но для выхода за пределы кремля, где ее можно было прополоскать в озере, у Маглора не было разрешения. Пришлось выбрать более чистые куски, надеясь, что человеческие болезни для него не будут опасны. Умыться Маглору удалось только с утра, когда они шли мимо бухты на разгрузку баржи. Вода в море была соленой, и запах водорослей, вкус соли на губах остро напомнили Маглору то, о чем он всеми силами старался забыть. Морская вода защипала ладони. Море — память и спасение, судья и палач. Там, вдали, где бледное северное солнце отражалось в волнах, ему на миг померещился свет, навечно оставшийся в душе. Замерло дыхание. Мелкие волны прилива набегали на камни, колыхались водоросли. От моря не сбежать, не спрятаться. Певцу только и оставалось, что молчать, и, распахнув сердце, ждать — прощения или возмездия. Теперь море всегда будет рядом. Из задумчивости его вывел непечатный окрик, а когда он вернулся к строю — десятник пригрозил дрыном. Щеки у певца вспыхнули, он сверкнул взглядом — ответить? Однако его за рукав втащили в строй. — Не дурите и не злите начальство, — сказал моложавый человек с офицерской выправкой. На разгрузке он был напарником Маглора. Во время обеда, когда Маглор решительно и без колебаний отправлял в рот ложку за ложкой жидкого лагерного супа, офицер устроился рядом. — Вы сильны физически и не боитесь тяжелой работы, но дам вам совет — берегите силы, надолго их не хватит. Маглор улыбнулся. — Зорин, Юрий Дмитриевич, — представился офицер, — штабс-ротмистр лейб-гвардии Драгунского полка. Бывший, конечно. Маглор пожал протянутую руку. Как белогвардейский офицер, Зорин был осужден за контрреволюционную деятельность и прошел не одну тюрьму. — Знаете, Маглор, приятно встретить человека своего круга. И, простите мне такую вольность, хоть вы и больше молчите, с вами очень хорошо разговаривать. Здесь этого не хватает. Маглор улыбнулся чуть теплее. Лицо офицера, решительное и смелое, ему определенно нравилось. На следующий день предприимчивый Зорин выменял в канцелярской роте для Маглора его модные городские штиблеты, чудом после долгого пути сохранившие нахально приличный вид, на изрядно поношенные, грубой кожи прочные ботинки. — С такой обувью вы протянете до зимы. Ну, а там надо будет как-то выкручиваться. Маглор от души поблагодарил. День за днем Маглор привыкал к распорядку, к постоянному голоду, отвратительному запаху, который был неизбежен при скоплении такого количества уставших, немытых, больных людей. Но к одному он привыкнуть не мог. Маглору это казалось неожиданным и диким: все начальство, начиная с десятников и заканчивая самыми высоким должностями, набиралось из осужденных. Взыскания за нарушение порядка от этого не были мягче, напротив, десятники, ротные командиры изо всех сил старались выслужиться и сами избежать наказания. Даже внутренняя охрана была из проштрафившихся чекистов. — Вам, Маглор, противно? Но все же они люди, всем хочется жить, — сказал ему Зорин. «Люди, а не орки», — хотел возразить певец, но вовремя осекся. Следующее же утро показало Маглору, что, возможно, он ошибается. Начальник роты с утра влетел злой и поднимал медлительных лагерников на построение криком и кулаками. За шиворот стряхнул на пол с нар замешкавшегося чахоточного деда и замахнулся на него. Дед запричитал. Маглор, свесившись со своего третьего яруса, перехватил поднятую руку. — Что же ты творишь? Ротный, сам из бывших военных, твердый и решительный, оглянулся зло. Встретив взгляд Маглора, глаз не отвел, но остановился. Пока Маглор и ротный сверлили друг друга взглядами, остальные притихли, ожидая развязки. Наконец ротный расслабил руку. — Пожалеешь еще, долговязый, — хмыкнул он, отворачиваясь. Маглор удивился, что его дерзость так легко сошла ему с рук. — Видели бы вы себя! — сказал ему потом Зорин. — Глаза пылали так, что я уж боялся, у этого упыря волосы на голове вспыхнут. Соседи неодобрительно ворчали — следовало ожидать неприятностей на всю роту. Неприятности не замедлили явиться. На утренней поверке задержали дольше обычного, заставив пересчитываться трижды. Маглора, а вместе с ним и еще дюжину заключенных отправили корчевать пни на месте строящейся дороги на Муксалму. — Подвел ты нас, чудин долговязый, — без злобы сказал бородатый мужик, определивший национальность Маглора еще на барже и теперь строго державшийся этой точки зрения. Лагерники звали его дядя Митя. Корчевка была одним из самых тяжелых занятий. Топоры оказались тупыми, неудобными, с рассохшимися топорищами. Маглор тщетно пытался заточить лезвие о камень, пока конвой смотрел в сторону. Впрочем, вдвоем с Зориным они неплохо управлялись — офицер был силен и вынослив. Вырубка была почти в болоте, и работать иногда приходилось по колено в коричневой жиже. Маглор переживал за новообретенные ботинки, опасаясь потерять их в трясине. Зато, отойдя на нетоптаное место, он улучил минутку, чтобы умыться, пока напарник присел передохнуть. Если надавить руками на сфагновый ковер, можно было набрать полные пригоршни чистой воды. Не по осеннему злые комары вились облаком, но ему не досаждали. Какой бы тяжелой ни была работа, он сейчас был в лесу, вне опостылевших стен, и была возможность наконец-то смыть грязь, и даже перехватить горстку-другую алых ягод брусники. Маглор был почти счастлив. — Вас, Маглор, я смотрю, не только ротный — и комары не кусают? — удивился Зорин. — Брезгуют, — мрачно усмехнулся тот. Когда они закончили со своим уроком — пять здоровенных кряжей, — то обнаружили, что остальная бригада преуспела существенно меньше. Маглор вытер лоб, размазав болотную грязь, и пристроился помогать деду, за которого заступался с утра. Зорин, уже выбравший кочку посуше и только-только с наслаждением вытянувший ноги, проводил его недоуменным взглядом. — Вы так за всех работать собираетесь? Спору нет, здоровье у вас исключительное, но на это никаких сил человеческих не хватит. Маглор оглянулся и пожал плечами. Через полчаса штабс-ротмистр, успевший наесться ягод и проиграть в битве с комарьем, взял топор и присоединился к остальной бригаде. Работу закончили уже в сумерках. По дороге в кремль лагерники шатались от усталости. — Простите, Зорин, вам не нужно было работать больше, чем вы можете, — вполголоса сказал Маглор. — Мне было бы обидно, что я оказался слабее вас, — усмехнувшись, признался тот. — А вы правы — если бы не закончили, так и остались бы ночевать в этой трясине. Хорошо, что сейчас еще осень. На корчевку ходили всю неделю, и Маглор заметил, что стал сильно уставать. Устали и прочие — работа шла все медленнее, заканчивали все позже. Обмотки на руках сразу пропитывались водой, и после работы, сжимая кулаки, Маглор видел, как в болото стекают розовые струйки — раны не заживали. Дядя Митя, глядя на это, как-то сказал: — Глупый ты, чудин. Сильный, но глупый. Разве ты не видишь, что половина бригады филонит, надеясь что ты их урок сделаешь? Дед, ради которого Маглор затеял спорить с ротным, быстро отвернулся, с удвоенной энергией ухватившись за лом, а парочка карманников только ухмыльнулась. Маглор устало кивнул. Говорить не хотелось. Зато Зорин, развернув плечи, прикрикнул на уголовников, и сказал, что больше и палки гнилой не вытащит сверх своей нормы. Бригада зашевелилась, кто-то огрызался, кто-то молча оглядывался. Работа изматывала людей до дрожащих рук, так, что, когда они возвращались в помещение роты, сил у них едва хватало рухнуть на нары. У всех была надежда, что их скоро сменят, переведут на работу полегче. «Это из-за остроухого фраера нас в болоте гноят,» — злились блатные, а вслед за ними и прочие. Зорин бесился. На корчевке он тщетно пытался заставить работать всю бригаду. Слово за слово, перепалка с уголовниками перешла в рукопашную, Зорин и его противник оба рухнули в болотную грязь. Конвойные вскочили и принялись работать прикладами, подоспевший десятник отвесил дрыном правым и виноватым. Маглор опоздал, но все же успел перехватить приклад. Десятник с бранью ударил Маглора по лицу, так, что брызнула кровь. Второй конвойный выстрелил в воздух, потасовка замерла. Капли упали на белый мох, заалели как ягоды брусники. Под прицелом винтовок вернулись к работе. Вечером десятник доложил ротному, и тот вывел Маглора во двор. — Ты, смотрю, никак не успокоишься, долговязый? — улыбаясь, произнес ротный. — Ну так ты не первый такой. Всех соловецкие законы уважать заставили, и тебя заставим. А кого не заставили — те в шестнадцатую роту все переведены, слыхал такую? Видя удивление в глазах Маглора, ротный неприятно засмеялся: — Под размах отправили, дубина! Пулю в затылок и в яму. Маглор промолчал. На следующее утро вместо корчевки его отправили чистить уличные нужники. — Кажется, ротный вас пожалел. За нападение на конвойного самое малое вам бы грозил карцер, — заметил ему вслед Зорин. Маглор потрогал разбитый рот. Говорить ему не хотелось. Постоянная боль в натруженных ладонях, глухая злоба лагерников, бессмысленная стычка, учиненная штабс-ротмистром, неприкрытая ненависть ротного командира — все это давило тяжелым грузом. К тому же унизительная, грязная работа, которую он выполнял, не давала забыться. Запрыгивая вечером на нары, Маглор сжимал зубы, ему казалось, что его одежда насквозь пропахла всякой мерзостью, но ни сменить ее, ни постирать у него не было возможности. Однако никто из соседей не обернулся — в обычном затхлом смраде нового запаха не было заметно. Прошла еще неделя, и Маглор подумал, что вокруг сгущается тьма. Но это всего лишь заканчивался сентябрь, и хмурые осенние дни стремительно сокращались, а их место заступала долгая северная ночь.