Прямой путь

Маглор был зол на себя. За то, что сдался, упал духом там, где был обязан выстоять. Там, где должен был служить примером и защитой тем, кто слабее. Что для него была тюрьма? Не первый раз он оказывался в заключении, не первый раз его жизнь зависела от чужого произвола. Во время послереволюционной смуты он всеми силами старался этой участи избежать, пока мог, но отрекаться от своих друзей и убеждений не собирался. С приговором он не спорил, тем более, что помощь, которую он оказывал знакомым, связанным с белым движением, была очевидна. Собирался ли он покориться судьбе? Признавал ли наказание заслуженным? Нет. Но и смерти не искал. Маглор хотел выжить, потому что гибель для него означала иной суд и кару иную, которые страшили его более любых подвалов ОГПУ. Не суд Валар и не заключение в чертогах Мандоса, нет — порой ему казалось, что он сам хочет и суда и расплаты за свои преступления. Но была кара, которую они сами, — он, и отец, и братья, — призвали на свою голову: Вечная Тьма, которая поглотит каждого, не исполнившего клятву. Что она такое, Маглор не знал, и надеялся, что остальных эта участь минует: по крайней мере, они погибли, пытаясь совершить обещанное. Для себя он такого оправдания не видел, и потому самым страшным, до холодного пота, кошмаром для него была плотная сгущающаяся тьма. На длинные, загрубевшие и почерневшие от работы, пальцы, на грязные тряпки, закрывавшие ладони, упали первые снежинки. Маглор поднял голову. Холодный дождь прекратился, но небо затянуло низкой серой пеленой, отчего убывающий день казался еще короче, а ночь еще непроглядней. Наступала длинная соловецкая зима, которой бывалые лагерники пугали прибывших летом. Многие не переживут ее и не увидят весны. Маглор сцепил зубы, сжал кулаки. Какой Тьмы он еще должен бояться, если она уже подобралась так близко к его сердцу? Он решительно тряхнул головой. Нельзя сдаваться — ни своим страхам, ни усталости и сонному отупению, ни безнадежному отчаянию. Ему хватит огня, чтобы разогнать любую темень — как он мог забыть, чья кровь течет в его жилах? Сыновья Феанаро и принцы Первого дома не сдаются! Маглор снова взялся за опостылевшую лопату. К середине октября лег снег. С последним транспортом пришла новая партия заключенных, и часть карантинной роты перераспределили. Все старались по мере возможности улучшить свое положение в лагере. Священник с неразлучной периной довольно быстро перебрался в шестую, сторожевую, роту, которая заведовала складами. Один из знакомцев по Кеми упорно доказывал ротному, что играет на скрипке и готов участвовать в лагерном оркестре. Менее утонченные товарищи по роте тут же заявили, что такими лапами только говно выгребать, отчего Маглор нервно поперхнулся. Другие припомнили, что этот же тип уже пытался сказаться доктором и даже кого-то не вполне удачно полечил. Однако пройдоху это не смутило, и в результате он попал-таки в канцелярию лагеря. Условия жизни там были не в пример лучше, и, хотя кормежка оставалась общей, работа канцелярским доставалась далеко не такая изнурительная. Им даже выплачивали небольшое жалование местными деньгами, на которые в лавке можно было купить еды. — Вы делаете глупость, Маглор. Я же вижу, что вы интеллигент, человек искусства, может быть — ученый. Попросите, и наверняка для вас найдется место почище, где ваши таланты могут быть полезны. Там вы переживете зиму, а общие работы — это прямой путь в могилу, — говорил Зорин. — А вы что же? — Я просил, — усмехнулся Зорин. — Я же не самоубийца. Но в карантине на меня смотрели косо, да к тому же я офицер, мне не дадут продвинуться так быстро. Может быть позже получится. Двенадцатая рота, к которой был теперь приписан Маглор, помещалась в соседней церкви, так что он лишь сменил один третий ярус нар на другой. Большая часть лагерников работала на лесозаготовках — основном промысле, приносившем доход Соловецкому лагерю. Маглор был даже рад тому, что не попал на кирпичный завод, добычу йода или другие производства. Лесоповал считался самой тяжелой работой, но над головой было открытое небо, вокруг — присыпанный чистым первым снегом лес, и не было скученности и толкотни. По дороге до лесосеки Маглор обнаружил, что снег забивается в ботинки, и они вмиг промокают, но даже это не испортило ему настроения. К тому же в его партии оказался паренек, которого он лечил на барже, и Маглор был рад тому, что его подопечный жив и даже, судя по виду, не болен, хотя и заметно истощен. Топор, который выдали юноше, казался слишком большим для него. В лесу Маглор кивнул Зорину — извини, мол, поищи себе в пару другого. Штабс-ротмистр уже привык к тому, что странный его товарищ выбирает себе в напарники того, кто не справится сам, и только пожал плечами. Перед лагерниками стояли припорошенные снегом ели. Маглор запрокинул голову — верхушки их терялись в туманных сумерках. Бригаду развели по делянкам. Маглор подошел к одному из отмеченных зарубками деревьев, отбросил инструмент и приложил руку к стволу. Он почувствовал слабый сонный отклик, едва теплящийся, но живой. «Прости, прости, — сказал он дереву. — Засыпай и не держи на нас зла». — Что с вами? — испуганно спросил паренек. Он оказался совсем не таким юным, лет двадцати или даже более. Маглор потер лоб, поправил истрепавшийся платок. Наверное, он действительно странно выглядел, разговаривая с деревом. Тем временем юноша подошел ближе, коснулся плеча. — Вам плохо? Это было странно — до сих пор никто не обращался к нему с такой заботой и таким трогательным вниманием. Маглор улыбнулся, и улыбка отразилась на лице юноши. Глубокие глаза, благородное узкое лицо, темные волосы. На миг из памяти всплыли иные образы, и что-то очень близкое померещилось — но только на миг. Или и правда это сказывается древняя кровь? «Нуменорец», — сказал себе Маглор. Юноша переступил на месте. — Извините, мне показалось… — Я правда разговаривал с деревом, — Маглор еще раз бережно провел рукой по стволу. — Оно спит, и ему не будет больно. Маглору казалось, что больше не нужно скрываться и прятаться, можно говорить правду, и от этого приятное тепло разлилось в груди. — Давай работать, — кивнул Маглор и показал рукой. — Смотри, есть небольшой наклон, и ветер в ту же сторону — дерево упадет сюда. Первую зарубку он сделал сам, пониже и поглубже. Для второй показал с другой стороны ствола напарнику место без сучков, обрубил мешающие ветки, для верности провел рукой, прислушиваясь. Да, здесь железо войдет без труда. Юноша переминался рядом, переживая, что его держат за ребенка, и Маглор еще раз улыбнулся — любой другой на его месте был бы только рад переложить работу на чужие плечи. — Руби здесь. Парень ахнул топором, и Маглор заметил, что он старается не показаться слабым. Потом пила оказалась тупой и ржавой, и первые ее движения были сплошным мучением, однако после напарники приноровились, и дело пошло на лад. Несколько раз останавливались передохнуть, размять озябшие ноги. Наконец послышался треск, Маглор взял юношу за плечо, и они отошли в сторону, глядя, как ель медленно наклоняется и падает, ломая сучья, беспомощно взмахивая пушистыми лапами, поднимая в воздух целый буран из мелких снежинок. Упругий ствол еще раз качнулся на земле и застыл. Паренек отер лоб рукавом и вдруг сказал: — Хорошо! Маглор почувствовал, что и правда хорошо, хоть и саднят ладони, промокли ноги, и пронизывающий ветер пробирается под ватную куртку. Впрочем, взявшись обрубать ветви со ствола, куртку он все же снял — от работы стало жарко. В четыре руки с этим делом было скоро покончено. Одно бревно — балан по-местному — готово, осталось одиннадцать. Невидимое за облаками солнце поднималось над лесом. Маглор окликнул товарища, боясь, что тот замерзнет, и понял, что не знает его имени. — Никита, — догадался юноша и тут же смутился. — Никита Залесский. Он протянул красную от мороза ладонь, но, увидев руку Маглора, замер. — У вас кровь. — Это ничего, — и Маглор тоже назвал себя. — Я слышал, — ответил Никита, — У вас странное имя. Оно что-то значит? — Златокователь, — ответил Маглор и сам себе удивился. Тысячи лет он носил разные имена, пока ему не стало казаться, что он забывает, кто он такой. Потерять себя, забыть свое истинное «я» было страшно, и однажды, выписывая себе поддельные документы, он назвался Маглор Феанарион. В кутерьме военного времени и последовавшего за ним хаоса никому не было дела до странного имени — каких только удивительных судеб и историй не проходило перед его глазами. И только теперь его спросили, и он ответил. Макалаурэ, так назвала его мама, которая до сих пор ждет его там, на Заокраинном Западе. Маглор, сын Феанора, один из вождей нолдор. Голова шла кругом. Он был благодарен юноше за вопрос, но он задел слишком глубоко, слишком больно. — Златокователь? — осторожно проговорил Никита. Маглор махнул рукой — потом поговорим, и приложил ладонь к следующему дереву. Слушал долго, прислонясь лбом, стараясь сосредоточиться. Потом обернулся к растерянному юноше: — Не это. Оно не спит. Оно сердится на нас, это опасно. Никита следил за ним, раскрыв от удивления рот. Меченых деревьев было достаточно, к полудню напарники успели повалить еще пять. Мимо прошел бригадир с конвойными, посмотрел, удивился успехам, велел идти на перерыв. Принесли едва теплый суп и остывший кипяток, зато можно было несколько минут погреться у костра, который развели для себя конвойные. Зорин притаптывал, чтобы не остыть, болтал одновременно со всеми, Маглор улучил минутку чтобы попытаться развести и поточить пилу, остальные склонились над ним, поочередно давая советы. Как ни торопились, до темноты все равно не успели — у кого-то не хватало пары, у кого и пяти баланов, а еще надо было стащить бревна к озеру. Огромное бревно поднять вдвоем было невозможно, поэтому впрягались всей бригадой, хватая за ствол, за сучки, и волоком тащили к берегу. — Эй, навались! Раз, два, пошла! Да куда ты, чтоб тебя! — командовал десятник, пытаясь в темноте давать отмашку руками. Люди устали, замерзли, поднялся ветер, конвойные торопили — надоело торчать на холоде. Бревно падало, цеплялось за пеньки и кочки. На втором балане десятник не выдержал, и принялся дрыном подбадривать воровскую команду. Послышалась брань, бревно бросили. И вдруг сквозь ветер и снег раздалась ясная, звонкая команда: — ВЗЯЛИ! Десятник остановился, лагерники потянулись к бревну. — ВПЕРЕД — РРРАЗ! — раскатилось между деревьями. Под команду все взялись дружно, бревно подалось и проехало несколько шагов. — Еще — РРРАЗ! — прозвенело, отзываясь глубоко внутри, давая силу рукам и ясность усталой голове. Десятник отошел в сторону. Работа шла. Команды звенели от лесосеки до берега. — А молодец ты, чудин, — усмехнулся дядя Митя, когда возвращались за следующим бревном, и хлопнул Маглора по плечу. — Тебе не баланами командовать — эскадроны в бой водить. Маглор прикусил губу. Провозились до ночи, но собрали все бревна на берегу, откуда летом их стащат в воду и сплавят по системе каналов к лесопилке. Обратно в Кремль возвращались, еле переставляя ноги. О том, что завтра утром, еще затемно, они вернутся в холод и ветер на лесосеку, думать не хотелось. Душное, смрадное, но теплое помещение роты показалось лучшим местом на земле. Принесли кипяток и вечернюю пайку каши. Каждый сжимал кружку в руках как драгоценность, склоняясь над ней, пытаясь согреться. От промокшей одежды пробирал озноб. Маглор отдал Никите ватник, чтобы тот мог унять дрожь. Утро было ветреным и холодным, второй день на лесосеке оказался еще труднее. Маглор улучил момент и проверил, как работается остальной бригаде. Дела шли плохо, по такой погоде хотелось не работать, а забиться под бурелом, укрыться от ветра и заснуть. Те, кого Маглор застал за этим занятием и растормошил, заставил двигаться, никакой благодарности к нему не испытывали, хотя и рисковали замерзнуть насмерть. Вернувшись, он обнаружил, что Никита тоже притулился под бревном и дремлет. Маглор встряхнул его за шкирку, прикрикнул, заставляя встать. Юноша широко распахнул глаза от удивления, и Маглору стало неловко. — Прости, что кричу на тебя, да еще и так грубо. И мне не стоило обращаться к тебе так запросто, ведь ты же дворянин, так? Из того круга, где принято обращаться «на вы»? Юноша беспомощно улыбнулся. Он был чужд всей лагерной обстановке, его лицо и манеры никак не вязались ни с грязной казармой, ни с баланами. С первого взгляда было ясно, что он не должен, просто не может здесь находится, и не задержится надолго. — Ничего, я знаю, что вы не потому… Я просто не ожидал от вас… — Я ценю твою дружбу и прошу быть со мной также накоротке, — несколько церемонно произнес Маглор, подавая руку, и это было странно: среди снега и бурелома, под свист метели, в грязной, покрытой ледяной коркой одежде он переживал за свою бестактность. Как они ни старались, заданная норма вырубки была бригаде не по силам. Десятник нервничал и злился, грозился оставить всех на ночь в лесу заканчивать урок, опасаясь, что получит выговор и лишится должности. Лагерники знали — были случаи, оставляли ночевать и в январе, и тогда до утра доживали не многие. Самые лютые морозы еще не наступили, но обморозить ноги можно было и сейчас, да и работать ночью уже не хватало никаких сил — они утекали, таяли, не хватало отдыха, недостаточно было еды, чтобы их восстановить. Недоработки накапливались, десятник бесился, и наконец грянула беда — надзорный лесозаготовок Воронин приехал инспектировать работы. Слух мгновенно разнесся по окрестностям, надзорного заслуженно считали изувером. На соседнем участке раздались выстрелы; лагерники гадали, были ли они в воздух? Воронин явился в сопровождении двух красноармейцев, в меховой шапке, надвинутой на самые брови, так, что лица было почти не видно. Когда бригаду выстроили в шеренгу, оказалось, что один из лагерников заснул, свернувшись под валежником. Десятник, выволок его, ругаясь на чем свет стоит, и тот начал стонать, что ему худо и работать он не может. — Плохо тебе? — вкрадчиво спросил Воронин. — Ну так отдохни. Раздевайся. Ничего не понимающий мужичок замешкался, однако под прицелом нагана начал стаскивать куртку. — Веревки несите, — распорядился Воронин. — Все равно не работаешь — повисишь, может и желание появится. Несчастный остался в одних кальсонах и слезно умолял отпустить, кто-то украдкой крестился. — К дереву привяжет, гнида, — шептал за спиной дядя Митя. Маглор наконец понял, что происходит, и сделал шаг вперед. — Оставьте его, пожалуйста, — произнес он, вставая перед Ворониным. — Это еще что? — надзорный обратился к десятнику, но тот только втянул голову в плечи. — На его место захотел? Тоже отдохнуть? Ствол нагана качнулся у самой груди Маглора. Один выстрел и — что? Гибель и тьма. Маглор задержал дыхание. Для того, чтобы взглянуть ему в лицо, Воронину пришлось задрать голову. — Я выполню задание за него, разрешите ему одеться. — Кто такой? — вздернул нос Воронин. — Маглор Феанарион, статья 58, пункт 1, литера «а», срок заключения десять лет. Воронин нехорошо улыбнулся. — Вот что, Маглор Феанарион. Останешься здесь, пока весь урок не будет выполнен. Можешь хоть неделю ночевать с пилой в обнимку. А потом посмотрим. — Да что ж вы творите — как он один наработает столько, сколько мы все не могли сделать? — крикнул Зорин, но на него шикнули. Десятник вздохнул с облегчением: гроза свалилась на некстати высунувшегося долговязого, миновав его собственную голову. — Вы сошли с ума, Маглор! Это у вас такой изысканный способ свести счеты с жизнью? — кипятился Зорин, возвращаясь к работе. — Нет, — тихо отвечал тот. — Просто есть вещи, на которые нельзя смотреть молча. — Глупости. Окажись вы на его месте, все бы смотрели и радовались, что их такое счастье обошло. Этот халявщик сразу за свои штаны схватился, вам даже спасибо не сказал. И не скажет. И что вы теперь собираетесь делать? Маглор поднял потемневшие глаза. — Валить деревья, что мне еще остается? Вся бригада работала до самого позднего вечера, но вот, наконец, дали команду возвращаться. Сторожить Маглора в лесу никто не собирался. Бригада уже построилась к отходу, когда Никита подхватил свой топор и подошел к Маглору: — Я останусь с тобой. Ты один пилить не сможешь. — Отправляйся обратно, — сказал Маглор, но юноша молча стоял рядом, и он пожалел о том, что нельзя сейчас железным голосом добавить: «Это приказ!» Минуту погодя из строя вышел и Зорин, а за ним, к общему удивлению, дядя Митя. На такое самоуправство бригадир махнул рукой — пусть остаются, авось что-нибудь и наработают. Утром вернувшаяся бригада обнаружила троих товарищей, спящих под навесом у костра, и Маглора, который подкидывал дрова в огонь. Готовых баланов прибавилось. Через неделю Воронин обнаружил, что задание по баланам выполнено. Он отозвал Маглора в сторонку и сказал, что назначит его нарядчиком на лесосеке. Маглор отказался. — Ну и зря, — резюмировал Зорин, когда услышал его рассказ. — Во-первых, вы разозлили Воронина, он этого вам не забудет. А во-вторых, вы смогли бы наконец организовать работы по уму. — Нет, Юрий Дмитриевич. Цель этих работ — вовсе не древесина, которую мы добудем, а уничтожение как можно большего числа людей. Мясорубка. Зорин покачал головой. Сам он после ночных работ осунулся, глаза запали. Никита на третий день простыл, и его удалось отправить в лазарет. — А в таком я участвовать не желаю, — добавил Маглор. После этого случая Маглор почувствовал, что может не выдержать. Когда его арестовали, он ни на миг не сомневался, что ни тюрьма, ни даже самые тяжелые работы в лагере его не убьют. И допросы, и заключение, и голод — все это уже случалось за долгие годы его странствий. Но сейчас он понимал, что здесь не нужен их труд, не нужен лес, который они рубят, нужна только их смерть. Маглор чувствовал, что угодил в жернова какой-то огромной машины, созданной, чтобы перемолоть в пыль судьбы тысяч и тысяч людей. Машина разгонялась медленно, но постепенно ускоряла ход, и двигали ее равнодушие и страх, подлость и предательство. Тьма наступала, приближалась зима. В один из дней на утренней поверке начальник лагеря, подтянутый и утонченный латыш Эйхманс объявил, что в честь годовщины революции будет устроен концерт. Помимо оркестра и актеров лагерного театра предложили выступить и всем желающим, готовым показать что-то достойное сцены. Кто-то вызвался не раздумывая, надеясь на облегчение работ и — чем черт не шутит — увеличение пайка. Кто-то надеялся обратить на себя внимание начальства и попытаться улучшить свое положение, вырваться с опостылевших тяжелых работ. Однако после того, как Эйхманс отметил, что все прослушивания будут только после окончания смены, количество добровольцев заметно убавилось. — Кто еще? Маглор замер. Неожиданная мысль заставила сжаться сердце. Он поколебался миг и решился: — Я! Маглор сделал шаг вперед. Внимательный, пронзительный взгляд Эйхманса остановился на нем. С начальником лагеря Маглор был не знаком, но о нем ходили самые противоречивые слухи. Говорили, что он кого-то застрелил прямо на причале, устроил музей из монастырских икон, собирается разводить ондатр в специальном питомнике. До сих пор Маглора обходило опасное внимание начлага, но сейчас решение был принято, и отступать было поздно. Он поднял голову и спокойно встретил взгляд. Сбоку ему одобрительно кивнул Зорин — молодец, дескать, давно пора взяться за ум, а то на лесосеке и концы отдать недолго. С другой стороны удивленно и с оттенком разочарования переглядывался кружок каэров, составлявших цвет интеллигенции двенадцатой роты. Они почитали Маглора за непримиримого, хоть и сумасшедшего, борца с любыми лагерными порядками. Никита от удивления приоткрыл рот. Маглор сделал вид, что не заметил. Проверять таланты добровольцев собирался начальник воспитательной части, грубоватый и необразованный даже по меркам нового времени Васьков. — Певец? Что собрался петь? — спросил он Маглора. — Нужен революционный репертуар. А то я знаю, вы там напоете. — Я понимаю, — кивнул Маглор. Он едва успел вернуться с лесосеки, от мокрых ботинок было зябко, к обмоткам на ладонях прилипли опилки и кусочки коры. Руки дрожали от усталости. — Это одна из любимых песен товарища Ленина. О революционной, — Маглор сделал ударение, — борьбе. — Товарища Ленина? Васьков засомневался, но тут в комнату заглянули — пришли женщины-арестантки, тоже показать свою самодеятельность. Он торопливо кивнул. — Если товарища Ленина, то годится. Маглор на пробу вывел голосом мелодию. Сердце замирало: он не пел давно, сотни лет. Ни зарока, ни клятвы не давал — больше никаких клятв, — но своего решения держался твердо. Сейчас же дело стоило того, чтобы изменить своему приговору. От волнения у него на глазах едва не выступили слезы. — Довольно, довольно, — махнул рукой Васьков. — Что канителиться, вижу, что певец. Запиши там свое имя. Он кивнул на лист на столе и обратил все свое внимание на женский коллектив. «Любимая песня товарища Ленина о революционной борьбе», — вывел Маглор аккуратным почерком напротив своей фамилии.