Mea culpa

Сборы – то, что он всегда ненавидел. Сборы каждый гребаный раз – предвестник скорых перемен, расставаний и одиночества. Момент, с которого начинается отсчет дивной (нет) новой жизни. Вот только, куда бы ты ни переехал, сколько бы ни менял места, везде и всегда ты берешь с собой не только полные чемоданы вещей, но и самого себя. Не спрятаться, не скрыться от уебана в отражении зеркала очередного туалета очередного аэропорта. Но сегодня Мирон наблюдает за всем со стороны (буддистски отрешенно). Слава методично обшаривает шкаф, вываливает вещи на пол, матерится, закидывает ненужные обратно, отправляет в полет до кровати те, без которых не смыслит будущей жизни с Мироном. В того не раз и не два едва не прилетает то футболкой, то трусами. И это достаточно забавно, но Коха на его руках, то и дело, вздрагивает, пугаясь, и Мирону приходится слегка остудить чужой пыл: – Слав, хорош кошку пугать. Мы никуда не торопимся. В крайнем случае, заберешь все, что будет нужно на следующих выходных. Не обязательно сразу вывозить с собой полквартиры. Слава оборачивается к нему, обвинительно пальцем тычет: – Не брат, а Доктор Зло какой-то. Одно неверное слово и ты в инстраграме. А то устроили тут на пару пушистый террор, понимаешь ли. – Прости, Слав, но между тобой и Кохой я без зазрения совести выберу ее, в данном случае. Ты не умеешь так красиво мурлыкать, согласись. – Зато я умею пиздато рычать. Р-р-р-р-р, – Слава прищуривается, тарахтит почти интимно, заставляя заполошно зайтись сердце. Хочется языком обвести пересохшие губы, потому что избавиться от образа кокетливо-кошачьи вылизывающего собственную руку Славы, нереально. А вот съебаться на кухню вместе с Кохой – вполне. И ему почти удается уйти, когда взгляд цепляется за нечто знакомое, оседающее тревожной тяжестью под ребрами. – Это еще что такое? Светло-серая панама в руках Славы кажется почти детской, но это иллюзия. Ебаное надувательство, с целью разжечь в нем огонь ностальгии, не меньше. – Мирош, склероз окончательно доебал? Ты же мне ее сам в прошлом году подарил. Точнее дал погонять в бессрочное пользование. Словам Славы охотно верится. Мог бы – сжег, но тогда ему даже в голову подобное не пришло. Испортить вещь, которую ему… вручили, Мирон так и не решился. Последнее свидетельство прошлого, личный крестраж, что до последнего момента хранился в самом надежном месте, сейчас рассеяно вертит в руках человек, который понятия не имеет что… – Не хочешь примерить? Воспоминания накрывают с головой, топят, не давая опомниться. Мирон, как сейчас, видит перед собой человека, которого никогда в жизни... Словно наяву слышит насмешливо-снисходительные интонации голоса, от которых тянет блевать. – Не хочешь примерить? Я обошел полгорода в поисках подходящей. Мне кажется, она – то, что надо. Дима вертит в руках светло-серую панаму, татуированные ладони чуть нервно сминают жесткую ткань, выдавая его волнение. Мирону не остается ничего кроме как патетически вздохнуть и нахлобучить ее на голову. – Ну как? Гроза всех кокни на районе или так себе? – Он еще спрашивает. Тебе даже ствол не нужен, чтобы всех распугать, – Дима ржет негромко, довольно, поправляя панаму хозяйским жестом. – Хочешь сфоткаю? – Обойдусь и на слово поверю в собственную неотразимость. Тени от широких полей достаточно, чтобы не щурится, и он, наконец, снимает солнцезащитные очки – лето в Лондоне в этом году непривычно солнечное. Так что панама приходится как нельзя кстати. Но за любым широким дружеским жестом Димы всегда скрывается что-то большее. И Мирон терпеливо выжидает, позволяя тому увести разговор в нужное русло. – Ладно, ты знаешь, что я не ради панамы приехал, – Вот и кончилось его показное благодушие. – Мы уже говорили об этом, но было бы неплохо, если бы ты попробовал работать и в Оксфорде… – Сразу нет. Тебе прекрасно известна моя позиция по данному вопросу, – Мирон раздраженно взмахивает рукой, предупреждая любые возражения. – Не срать там, где ешь – так это называется, Дима. Я не буду продавать другим студентам травку. – Саид будет недоволен, и я не стану тебя покрывать. Потому что так дела не делаются, Миро. Угроза не более жизнеспособная, чем все предыдущие. Мирон лишь руками разводит и невозмутимо закуривает под чужой тяжелый, осуждающий взгляд. – Мирош, не хочешь, не надо. Только давай без этих твоих шекспировских пауз? – Слава убирает панаму обратно в шкаф, и Мирону будто бы становится легче дышать. – Прости, задумался. – Опять вьетнамские флэшбэки ловишь? – Ага, именно. Рукой затылок рассеяно потирает и улыбается. Коха на полу (и когда только спрыгнуть с рук успела?), старательно трется о джинсы, и Мирон механически зачерпывает ее на руки, да так и выходит на кухню в поисках такой необходимой сейчас чашки кофе. Смотреть, как задумчивый Слава рассеяно лохматит волосы, в который раз перерывая сумку (не забыл ли чего), неподъемно. Слишком легко представить насколько они мягкие на ощупь. Как приятно было бы пропускать их сквозь пальцы, пока Слава… Мирон отводит взгляд в сторону, прежде чем мысль обретет окончательные очертания (Славы на коленях перед ним). А потом решительно набирает сообщение Ване. Обычно Слава стригся у парикмахера, к которому его когда-то давно отвел Федя – то ли друг, то ли приятель, такой же высоченный, как Слава, абсолютно нескладный парень с лицом усталого пса Друпи, вместе с которым Мирон пару раз отвозил Славу на литературные конкурсы. И эти походы к парикмахеру заканчивались всегда одним и тем же нелепым в своей уродливости андеркатом, которым Слава очень гордился. Категорически отказываясь идти на поводу у семьи (как он сам это называл) и что-то с этим сделать. Протест во всем – подростковая позиция, грозящаяся вылиться в стиль жизни. Чего стоит только этот их с Андреем Antihype – абсолютно непонятное в своей сути явление, объяснения которому отказывается дать сам Слава («Как это по-вашему будет: посмодернистское культурное объединение? Да в рот я ебал ваши попытки классифицировать пост-искренность»). Дать определение – значит присвоить. Присвоить себе новую искренность этого отбитого наглухо поколения. Оседлать непредсказуемость, которая вышла за рамки обыденной жизни, став идеологической конвой всему происходящему в мире. Столь же заманчиво, сколь опасно. Мирон бы мог про это диссертацию написать, но его специальность (к счастью) средневековая литература. Никаких тебе сложносочиненных подростковых проблем – одни мертвые алхимики с поисками философского камня и святые псы инквизиции вместе с ведьмами. Но Мирон все еще его старший брат. А это значит, что решение вопросов тонких материй придется отложить до тех времен, когда успешно разрешатся все вопросы прозаически-бытового характера. – Собирайся, поедем в парикмахерскую. Слава опасно прищуривается: – Что-то ты дохуя дерзкий стал. – Все просто: хочешь жить со мной? Значит, будешь жить по моим правилам. Проблемы? – Никаких, – раздраженно губы сжимает. Особое наслаждение представлять, как Слава мысленно кроет его последними словами, но послушно идет в комнату одеваться. Мирон успевает допить кофе, написать Ване, чтобы уточнить будет ли удобно его мастеру, если они подъедут через час, и, получив утвердительный ответ вместе с предложением засесть где-нибудь, пока Славу будут стричь, немного расслабляется. Тот заглядывает на кухню спустя долгие десять минут. На нем белая худи с надписью Anti Social Antihype, и Мирону хочется возвести очи горе: мелочно потроллить в отместку – в этом весь Слава. Тот брови приподнимает: мол, вон он я, собрался, хватит рассиживаться. – Готов? – Слава в ответ глаза закатывает, вызывая у Мирона улыбку. – Погнали, нас через час уже ждут. Ты же взрослый мальчик и сможешь пережить полчаса один на один с парикмахером? Ванька встретиться предложил. Мы с ним сто лет не виделись. – Ага, то есть меня там модно нашинкуют, а ты, в это время, с этим хипстером будешь лясы точить. Ловко, – восхищения и возмущения поровну. Слава трясет головой, вновь брови приподнимает, от чего его лицо приобретает совершенно особенный трогательно-раздраженный вид. Мирон неловко рукой по затылку проводит, теряясь не столько от внезапного обвинения, сколько от собственных реакций. Слава – бомба замедленного действия, оставаться рядом с которой по доброй воле никто бы не стал. И Мирон чувствует себя фаталистом, решившимся погибнуть в неизбежности будущего взрыва. – Поехали уже, помесь Дэвида Копперфильда с Вангой.