Развод Артура и Имса

Патрик       Патрик был ребёнком, а не идиотом. Поэтому он легко понял, что, когда родители ложатся спать в разных комнатах, это не потому, что один устал на работе, а другому ещё хочется почитать книжку. Либо батя где-то накосячил, и папа его выставил, либо папа сам заколебал, и батя свалил от скандала в спокойное уединение дивана в гостиной. Того самого дивана, на котором до последнего запрещалось есть и пить, пока однажды Патрик не пришёл со школы, а на диване была другая обивка, на которой можно было всё. Возможно, с тех пор родители и начали спать поврозь сперва изредка, потом всё чаще.       Были и другие тревожные звоночки. Раньше вся семья собиралась за завтраком, а по выходным, если прийти пораньше, можно было застукать родителей за готовкой, которая, впрочем, выглядела как нечто совершенно иное. (Иногда Патрика ловили за подглядыванием и строго напоминали ему о правиле не входить к родителям без стука, но Патрика это не останавливало.) Самое удивительное, что даже в такие дни завтрак в конечном итоге всё-таки появлялся на столе, и батя бросал на папу хитрые взгляды, в то время как папа заливался краской и пытался завести разговор с Шаиной, лишь бы отвлечься.       Странные они были люди: без малого пенсионеры, а всё вели себя как подростки.       Теперь порядки поменялись, и завтрак либо уже ждал в холодильнике, а в доме не было и следа папы, либо батя в поте лица взбивал яйца, уже измазанный мукой, и матерился себе под нос, что теперь на работу/учёбу опоздают все, и опять-таки в доме не было и следа папы. Видимо, в такие дни они успевали поссориться уже с утра. Вообще, их ссоры всегда было прекрасно слышно, но это было скучно, поскольку уже со второй фразы родители переходили на иностранные языки, которых не понимал Патрик, так что ему были известны только завязка и результат стычки, а все подробности оставались загадкой.       Жизнь в доме стала другой. По вечерам перестали собираться в гостиной, чтобы поиграть в настольные игры или посмотреть кино. Папа вообще в кино перестал ходить, и батя один вёз Патрика на новые блокбастеры, пытаясь его развеселить разговорами, пока Шаина отмалчивалась на заднем сидении и явно была не в восторге от выбора фильма. Закончилось тем, что она тоже перестала с ними ездить.       Родители перестали вместе выходить курить на заднюю веранду, откуда запах поднимался прямиком к окну Патрика, доставляя ему жгучую радость малолетнего пассивного курильщика. Теперь батя слонялся по заднему двору, ночами освещая лицо углём сигареты, а папа вовсе перестал курить в зоне доступности детей. Патрик даже думал, что он вообще это дело бросил, но в бардачке машины, портфеле и прикроватной тумбочке регулярно находил початые пачки, и успокоился. Гораздо позже Патрик начал из них воровать – демонстративно курил при одноклассниках, и стал самым крутым в классе.       В доме больше не слушали музыку – каждый был со своими наушниками. Из общей комнаты гостиная превратилась в логово бати, и во время генеральной уборки папа велел обходить её стороной, мол, батя сам должен научиться о себе заботиться, раз он так сильно не нуждается ни в чьей помощи. В холодильнике тоже возникли две зоны: «вкусная и полезная пища» папы, которую надо было как-то изощрённо готовить несколько часов, и полуфабрикаты бати, которые Патрик обожал и частенько тискал в свою пользу.       На батиной половине также регулярно появлялись блоки пива, которые с такой же регулярностью и исчезали, а богатый бар в секретере в гостиной с виски, вином и прочими изысками, перешёл в единоличное пользование папы, и пару раз он даже злоупотреблял этой властью. Патрик был в восторге каждый раз, когда видел папу подшофе: зрелище это было не только редким, но и поистине уморительным, в отличие от скучного бати, который сначала болтал что-то заплетающимся языком, а потом вырубался там, где был, и неважно, в какой позе.       Потом оба поочерёдно стали исчезать из дома – вроде как уезжали в командировки. Однажды они уехали один за другим, оставив детей одних (Шаина тогда чуть не свихнулась от нервов), и по возвращении папа устроил бате такой скандал, что соседи вызвали полицию, пришлось платить какой-то штраф, а в гостиной – делать ремонт. Патрик чертовски сожалел, что был в это время в школе и видел только последствия. Коротко говоря, «Мистер и Миссис Смит» отдыхают.       Это продолжалось год с лишним – хотя было трудно сказать наверняка, ведь никто не знал точного числа, когда это началось, и судили все по собственным ощущениям. Но вот наконец упала последняя капля – это была весна, когда Патрик заканчивал четвёртый класс. Он возвращался домой с занятий, и уже на подходе услышал громогласную ругань, пробивавшуюся даже сквозь закрытые окна. У Патрика быстрее забилось сердце от предвкушения, и он едва не подпрыгнул от радости и не начал потирать руки прямо на улице. Он ускорил шаг.       Уже на пороге крики были слышны совсем отчётливо, и – о, слава яйцам! – на этот раз ругались по-английски и, судя по всему подходили к кульминации. Патрик буквально влетел в дом и…       Кто-то его схватил, прижал к себе и закрыл уши ладонями. Судя по запаху дезодоранта и шампуня, этим кем-то была Шаина, так что, отделавшись от первичного испуга, Патрик начал мычать и вырываться. Сквозь ладони сестры голосов родителей было почти не слышно.       – Тихо! – шикнула Шаина ему прямо на ухо. – Тебе не надо этого слышать.       – Да что я там не слышал! – возразил Патрик, наконец вырываясь.       Он тут же замер в оцепенении. Это была не совсем ссора, но и подобное он, сто пудов, тоже уже слышал и неоднократно, в том числе и по утрам на кухне.       Физиономия Патрика расплылась в ещё более широкой улыбке. Он рванул было к лестнице, чтобы бежать не второй этаж и не только подслушать, но ещё и подглядеть – такого шоу уже давненько не было! – но Шаина успела схватить его за руку и теперь волокла за собой из дома. Самое удивительное, что ей это удавалось, несмотря на то, что Патрик активно сопротивлялся, и вообще она была девчонкой тщедушной – да и просто девчонкой.       – Пусти! Мне интересно! – голосил Патрик, но Шаине всё же удалось вытащить его на улицу, и она закрыла за собой дверь.       На них обернулись несколько прохожих, а потом пошли дальше.       – Б-будешь п-подглядывать – г-глаза в-вытекут, – с заиканием произнесла Шаина. Она всегда начинала заикаться после физической нагрузки – об этом знали все в школе, поэтому после уроков физкультуры с ней ещё с полчаса никто не заговаривал. Не исключено, что для самой Шаины это было хуже, чем если бы над её странностью смеялись.       – П-пойдём п-пообедаем в «М-Макдональдсе», – позвала Шаина с каким-то трагизмом в голосе.       – Ну ладно, только мне чур «Хэппи-мил», – смилостивился Патрик, видя, как яро хочет сестра оградить его от родительских скандалов.       Вместо ответа Шаина кивнул и попыталась взять Патрика за руку, но он вырвался: сказано же, он ребёнок, а не недееспособный идиот!       Шаина, кажется, ещё больше потупилась, повесила голову и поплелась в сторону торгового центра на въезде в город, бывший неподалёку от дома и изобиловавший едальными заведениями, предлагавшими самые разнообразные вредные и вкусные блюда.       Патрик поспешил за сестрой, быстро отринув мгновение стыда за то, что огорчил её. Шаина       В какой-то момент Шаина начала догадываться, что нормального детства у неё всё-таки не будет. Сперва всё казалось ажурным и радужным, когда два добрых дяди вытащили её из раздираемого войной Израиля и воспитали, как родную дочь, потакая почти любой прихоти – по её воле в семье появился младший брат Патрик, а папа, сам рождённый в иудейской семье, снова начал вместе с ней посещать службы, впрочем, стремление к ортодоксальности даже у самой Шаины быстро иссякло, а в средней школе она дошла до того, что начала употреблять в пищу свинину.       (Когда её первый раз уговорили попробовать, она кривлялась, морщилась, чуть не плакала и чувствовала такой ком в горле, что была уверена, что её стошнит, стоит ей ощутить на языке вкус некошерного мяса, однако испытала почти физический восторг и долго не могла понять, почему евреи так враждебно настроены по отношении к безобидным хрюшкам, из которых можно приготовить столько всего вкусного и полезного. Правда, некоторые другие еврейские дети в школе Шаину за такое отступничество презирали, но нашла она и единомышленников.)       С течением лет, впрочем, все друзья постепенно откалывались. Сперва дело было в свойственной всем детям спонтанной смене интересов, а потом в дело пошли невесть откуда возникшие Мировоззрения. И Шаина быстро поняла, что не вписывается.       Откровенные наряды, высокие каблуки, яркий макияж, электронная музыка и «тусовки» её не просто не привлекали, а были отвратительны. Конечно, Шаина не была настолько фанатична в своих взглядах, чтобы летом в жару носить закрытые кофты и длинные юбки, но ведь существовало хоть какое-то понятие приличий! А как можно с таким самозабвением плясать под всякий хип-хоп, или что там слушали все мальчишки и девчонки, нелепо извиваясь на школьной дискотеке? В этой музыке разве вообще есть мелодия? То ли дело Малер, Гайдн, Григ, Дворжак, – не хватит пальцев на руках, чтобы пересчитать столь любимых Шаиной классиков. А как можно предпочесть компьютерные игры лицезрению шедевров живописи? «Тусить» в торговом центре вместо прогулки на свежем воздухе? Листать «мемчики» в соцсетях, а не погрузиться с головой в захватывающую (или задумчивую) книгу?       Словом, Шаина не вписывалась.       А ещё, в отличие от всех девчонок, любила физкультуру, хотя она её выматывала, обожала мастерить что-нибудь на уроках труда, понимала точные науки и не гонялась за мальчишками. Из-за последнего она обрела специфическую репутацию, которая позднее была подкреплена, когда по школе расползлись сведения, что Шаина воспитывается в однополой семье.       Пережить целый год (потом эта тема всем надоела) подколок и косых враждебных взглядов было тяжело, однако времени переживать внутри себя у Шаины не было, так как точно таким же нападкам подвергался у себя в школе Патрик (и это при том, что, в отличие от сестры, он был совершенно обыкновенным и социально адаптированным ребёнком), и Шаине приходилось следить, чтобы тот не вляпался в неприятности, и объяснять ему всякое, что положено объяснять родителям. (Впрочем, что говорить о внешних проблемах с одноклассниками и не вовлечённости родителей в оные, когда в 12 лет Шаине пришлось изучать особенности протекания полового созревания у девушек по интернету.)       Но Шаина старалась не винить родителей за свои невзгоды. Всё-таки ни одна семья не идеальна, а у них в доме преимущественно царили понимание и хорошее настроение. А если и сгущались тучи, то это всего лишь естественные процессы, и уж (наверное) лучше жить сейчас так, чем в раннем детстве пасть случайной жертвой в очередном вооружённом столкновении посреди города средь бела дня или долго и мучительно умирать от голода, потому что некому позаботиться и защитить.       Да, определённо, так лучше, но иногда Шаине было стыдно за то, что она переживает из-за таких бытовых мелочей, в то время как многие её ровесники – бывшие соотечественники, страдают и физически, и морально, и никакого просвета не предвидится.       Вместо того, чтобы ныть и раскисать, Шаина решила повзрослеть и стать самостоятельной. У неё всегда были сделаны уроки, постираны и поглажены вещи, в комнате порядок, если было время – во всём доме, летом покошены газоны, зимой – расчищена дорожка, родительские машины всегда чистые, собаки всегда накормленные, выгулянные и помытые, в конце концов, Шаина научилась готовить. В четырнадцать она поймала себя на мысли: а кто вообще в доме хозяин? Кто взрослый? Кто кого воспитывает? Впрочем, надо отдать родителям должное: они всё-таки неизменно замечали усердие Шаины и всячески его поощряли. (Не то, чтобы она была корыстна, но всё-таки материальное вознаграждение было приятным бонусом к устной похвале.)       Но тот год – был последний мирный год. Потом родители начали бесконечно ссориться и грызться. Однажды дело дошло до драки (видимо), и они разнесли гостиную. Как же стыдно было перед соседями и как же утомительно потом всё это убирать. То и дело один из них без предупреждения срывался в какую-нибудь поездку, и отбытие тоже непременно сопровождалось скандалом. Постепенно потерялись все друзья семьи. Только когда из них двоих уезжал папа, на пороге порой появлялся давешний (по собственным словам, армейский) приятель отца, корчил рожи, показывал фокусы, привозил какие-то сувениры чёрт знает откуда, а потом закрывался с отцом в гараже, где они сидели всю ночь, заливаясь алкоголем и наверняка сетуя друг другу на жизнь. И всегда этот приятель уезжал буквально за несколько часов до возвращения папы – интуиция в совокупности с чувством самосохранения давала поразительные результаты.       Шаине больно было смотреть, как разрушается её семья – единственная, которая у неё была, любимая, хоть и не родная. Беда была в том, что ей уже было не семь лет, да и Патрику тоже, и заставить родителей помириться слезами или внушением осознания, что их разрыв нанесёт детям непоправимую психологическую травму, было невозможно. Самое прискорбное, что Шаина в упор не понимала, на почве чего возникла первая трещина, и почему она только разрасталась с течением месяцев, а не латалась, как обычно, после пары недель насупленного молчания с последующим пылким примирением. Из ненароком подслушанных ссор Шаина извлекла только то, что в бизнесе у родителей был какой-то напряг, но ничего конкретного выяснить так и не удалось.       И вот в очередной раз она пришла со школы – в доме было относительно тихо, а холодильнике – пусто. Шаина сходила в магазин и взялась готовить любимый суп-пюре всей семьи, когда наверху раздались гневные голоса родителей, и Шаина поспешно выключила конфорку и собрала небольшую сумочку на случай, если придётся быстро ретироваться. А ретироваться пришлось, когда в самый разгар ссоры явился Патрик. И хотя конфликт вроде как повернул на примирение, судя по тону происходящего, вместо прощения оно сулило только усугубление. А поскольку слышать такое вообще не подобало посторонним ушам, тем более детским, Шаина приложила все усилия, чтобы удалить Патрика из неблагоприятной обстановки. К тому же, ей и самой надо было подумать.       И вот они сидели в «Макдональдсе» в торговом центре, который пару лет назад расширили, добавив помещение ночного клуба и боулинга – места массового тяготения однокашников Шаины. Патрик уплетал за обе щёки картошку и наггетсы, хлюпал и пускал пузыри в стакане с колой, наискосок на носу сидела какая-то маска на резиночках – в моде опять были супергеройские фильмы, мерчендайз которых засовывали в «хэппи-милы». (Так и хотелось иногда оказаться героиней этих фильмов: у них нет никаких проблем, кроме угрозы разрушения мира, с которой они с лёгкостью справляются, даже не обломав ногтей.)       – Слышь, Шай, – окликнул вдруг Патрик. – Они ж теперь помирятся?       – Не знаю, – пробубнил Шаина, скучающе помешивая пластиковой ложечкой кофе в стаканчике.       – Ну, папа орал «я с тобой разведусь нахрен»? – спросил Патрик.       – Вроде нет, – так же монотонно пробормотала Шаина, и только тут посмотрела на брата (приёмного).       К её удивлению, его лицо вытянулось, глаза потухли, и Патрик потупился, отодвинув от себя поднос с едой.       – Значит, всё кончено, – трагически подытожил он, и Шаину передёрнуло от серьёзности, с которой это было сказано – Патрик как будто повзрослел сразу на десять лет, таким зрелым она его никогда не видела.       И от этого было ещё страшнее. Они оба знали правду, а значит некого было обманывать, утешая таким образом и себя. Артур       Артур тщетно пытался понять, что случилось с его почти идеальной жизнью. Он перебирал в голове все знаковые события за прошедшие несколько (много) лет, и не находил среди них того рычага, нажатие на который перевернуло всё с ног на голову.       Артур стал часто смотреть в зеркало, вглядывался в лицо человека, смотревшего на него в ответ, и слишком долго доказывал себе, что это он сам. Возраст обошёлся с Артуром милостиво – перевалив за сорокапятилетие, он почти избежал морщин, седина сосредотачивалась на висках и выглядела вполне благородно, поддерживать фигуру в хорошем состоянии пока тоже было легко (хватало ежедневных зарядок и кое-какого спорта за компанию с детьми), проблем со здоровьем тоже не наблюдалось, да и мышление – слава богу! – сохранялось ясное, логичное, быстрое. Короче говоря, Артур был хорош. Только совершенно не чувствовал этого. Кризис среднего возраста всё-таки наступил, хотя и задержался где-то, видимо, пытаясь разыскать Артура по всему земному шару вместе с кое-какими оставшимися от прошлой жизни врагами.       Обручальное кольцо на пальце сидело как влитое. Не начало сваливаться или врезаться в кожу. Вот только носить его Артуру совершенно не хотелось. Не потому, что оно выдавало его семейное положение и мешало заводить интриги – боже упаси, тем более что интриг Артуру даже не хотелось, настолько он стал апатичен – но всё равно оно казалось инородным, чужим, жгло кожу и при взгляде на него вызывало панику. Вроде есть такая болезнь – клаустрофобия конечностей, но было странно, что из всех конечностей Артура ею страдал только конкретно безымянный палец левой руки и только от конкретного обручального кольца.       Зачем вообще Артур вышел замуж? Этот вопрос не давал ему покоя. Заводить детей он на тот момент не планировал, а брак ассоциировался исключительно с последующими трудностями в дележе имущества при разводе. Да и пышной церемонии, за ради которой идёт под венец большинство парочек, ему не просто не хотелось – стоило лишь представить себя в белом костюме перед алтарём под пытливыми взглядами пары сотен гостей, ему делалось дурно. Да ещё и отца из дурки пришлось бы доставать, чтобы старик порадовался счастью сына, которого к тому моменту перестал даже узнавать.       (Когда Артур его хоронил через несколько лет после свадьбы, в тайне от семьи, он хоронил не своего отца, а какого-то незнакомого старика, о смерти которого ему сообщили из специализированного заведения, где тот провёл последние двадцать лет своей жизни. И нет, Артуру не было за это стыдно: а разве лучше было бы, если бы, пока он мотался по свету с опасными и нелегальными заказами, отца похитили и держали в заложниках без должной медицинской помощи конкуренты/неприятели/мстители? И чёрт с ним, что дети даже не знали, что у них есть дедушка – нахрена им такой дедушка, который пускает слюни, тупо лыбится, не понимая, что происходит вокруг, не может ходить и испражняется под себя?)       Артур потряс головой, отгоняя эти мысли. Сколько лет он в браке? Шаине 15, её взяли в пять, на тот момент женаты были полтора года (а его точно не силой затащили в ЗАГС? Точно не внушили желание узаконить отношения?), – значит одиннадцать с лишним лет. «Оловянную» свадьбу пропустили (кто вообще придумал эти дурацкие названия?) А что происходило в их жизнях в тот месяц? Не очередной ли скандал с последующим отбытием одного из участников на другой континент? Как же пошло и инфантильно они сбегали от проблем. Почему-то чем старше они становились, тем труднее было по-взрослому сесть и обсудить свои проблемы, встретиться с ними в лоб. Может, боялись, что не хватит жизненных ресурсов с ними разобраться? Или слишком боялись, что разговоры по душам вскроют только больше претензий, которые добьют брак окончательно? А может, так привыкли друг к другу, что приходили в ужас от мысли, что беседа обнаружит отсутствие в этих отношениях любви и придётся либо расстаться, либо дальше тащиться по проторенной тропе безо всякого желания вообще куда-то двигаться?       А к слову, была ли любовь?       Артур закрыл глаза и покрутил кольцо на пальце. Жжётся.       А сколько у них уже не было секса?       Ладно, сформулируем по-другому, сколько уже у них не было секса, приносящего удовлетворение?       Может, его не было, потому что не было любви? Или организм уже разучился получать удовольствие от физической близости? Всё-таки старость? А как же некоторые мужчины в семьдесят-восемьдесят становятся отцами?       Надо выпить. Артур вообще стал слишком много пить – это помогало не думать о своих проблемах, но не мешало работе и не отвлекало внимания от детей. Дети вообще были последней отдушиной: если бы не они, зачем вообще было бы жить? Куда-то делись все интересы, да и за детьми Артур ухаживал, надо сказать механически. Они оба превратились в роботов и не испытывали, казалось, желания ни к чему и ни к кому. Даже ссоры были какими-то ленивыми. Больше походили на неподдающийся расшифровке сигнал о чём-то большем, чем искренний скандал на почве разногласий. Где те светлые дни, когда стоял вопрос «дерёмся или трахаемся»? Когда же они перестали нормально трахаться?       – Артур? – Оклик откуда-то из глубины дома.       Артур вынырнул из ступора, поспешно надел на палец кольцо, которое не заметил, как снял, быстро осушил стакан виски и спрятал его нишу в столе. Ещё раз сложил по порядку все взятые для работы документы. Назревала хорошая сделка – сейчас нельзя было раскисать. Не то, чтобы семья была в том финансовом положении, когда на счету была каждая успешная операция фирмы, но всё равно было приятно осознавать, что ещё что-то смыслишь в бизнесе и можешь эффективно и прибыльно заниматься практическим делом, коль скоро романтичное призвание в криминальной сфере пришлось (было давно пора) оставить.       – Артур! – голос совсем близко, и Артуру не хотелось его слышать, не хотелось видеть обладателя этого слишком знакомого голоса, потому как в его непосредственном присутствии Артур боялся выдать ещё и нежелание находиться с ним рядом. Для этого не было никакой конкретной и весомой причины, просто Артуру вообще никого не хотелось видеть, но особенно почему-то мужа. Может, потому что он так и пыжился поднять Артуру настроение и лишний раз напомнить, что они (когда-то были) счастливы быть вместе.       Шаги – прямо за спиной. Дверь не скрипела – она была открыта. Артур спиной чувствовал присутствие мужа. Сделав глубокий вдох, он натянул не слишком естественную улыбку и обернулся. Его тут же обняли всё ещё крепкие, несмотря на солидный возраст, руки, приподняв его со стула. (Любимые руки, желанные.) Последовало какое-то объяснение, из которого Артур вынес лишь то, что вместо надёжной и проверенной сделки, к которой он так тщательно готовился, муженёк – по совместительству совладелец фирмы (есть ли в бизнесе бо́льшая глупость, чем вести его с членами семьи?) – назаключал каких-то мелких и в совокупности выгодных договоров, которые должны были начать приносить прибыль уже в следующем месяце.       На словах это звучало так. На деле это называлось «фирме пиздец». Но Артур не смог этого озвучить. Сердце ушло в пятки, в горле встал ком, из головы улетучились все мысли, и Артур окончательно потерял тонкую связь с реальностью. Хотелось не то умереть на месте, не то вскочить и разгромить всё вокруг себя, в первую очередь, разумеется, оторвав мужу голову.       Сыпались какие-то слова, обещания, что теперь всё на мази, и «можно заняться чем-нибудь другим», и «наконец откупимся от тех мудаков из Восточной Европы, которые всё ещё точат на нас зуб за дело десятилетней давности», и «полностью оплатим Шаине университет, хотя она у нас такая умница, что вполне может получить стипендию, но в любом случае ещё и на Патрика хватит», и «летом такое путешествие устроим, что на том свете вспоминать будем», и, наконец, «ну иди ко мне, я так давно тебя не обнимал».       Что-то перещёлкнуло, откуда-то пришёл приток жизненных сил, и Артур даже слишком остро осознал происходящее. Оттолкнув от себя руки мужа, он вскочил на ноги и стал орать. Не потому что это было необходимо, но потому что у него уже назревала истерика и надо было поскорее её куда-то деть, пока не пришли со школы дети. Что именно Артур пенял горе-супругу, он бы потом не вспомнил даже под сывороткой правды, но сто процентов деловой скандал потом перетёк в личный, поскольку из-за бизнеса они до драк не доходили никогда, а тут Артур поймал себя на том, что от словесных упрёков переходит к физическим нападкам, постепенно нарастающим, и в итоге завязалось непродолжительное противостояние, в результате которого Артур обнаружил себя поваленным на кровать, без штанов, болезненно возбуждённым, искусанным от ушей до ключиц и с очень твёрдым членом в заднице. И ему было чертовски хорошо. Имс       Имс никогда не был тем, за кого себя выдавал. Не был бонвиваном, не был нахалом, не был разгильдяем, азартным игроком, драчуном, ловеласом, алкоголиком и мошенником. До двадцати с лишним лет он скрывал свою гомосексуальную ориентацию. Боялся признаться самому себе в своей «неправильности» – так уж его воспитали в консервативной ортодоксальной семье, из которой он сбежал едва ли не в чём мать родила, когда родители вернулись домой раньше нужного, застукали в постели с бойфрендом, и отец, покраснев от гнева, сначала отходил плохо соображающего сына ремнём, а потом пошёл за бейсбольной битой, крича матери, чтобы звонила в психушку – туда он намеревался определить Имса, когда закончит его перевоспитывать. Самое чудесное во всей этой истории, что «бойфренд» под шумок смылся, а из-за косяка двери выглядывала младшая сестра с таким любопытством, будто исподтишка смотрела по телеку передачу, которую родители смотреть запрещали по возрасту.       Сбежав, Имс оказался один на один с миром, о котором знал ещё меньше, чем о себе самом. Он даже не предполагал, чего можно от него ждать, но от этого только острее осознавал, что надо быть готовым к любым неожиданностям. Благо в школе он ходил в театральный кружок и знал, что в этом очень помогают маски, позволяющие в любой ситуации превратиться в тот персонаж, который нужен для её разрешения. Действуя как бы чужими руками, Имс вскоре обнаружил, что может справиться почти со всем, и масок почти не снимал, понимая, что иначе наружу польётся вся та фрустрация, которая бурлила под ними. Попасть в бизнес извлечения для него было подарком судьбы: здесь всем были нужны его таланты и за них к тому же хорошо платили, а адреналиновые выбросы поглощали накопившуюся личностную тревогу.       Но с Артуром было совсем тяжко. Даже новичком в деле он был так идеален, что Имсу казалось, он вот-вот заорёт и падёт ниц в экзальтическом экстазе от одной только возможности созерцать это божество. Артур был всем, чем Имс не являлся: уверенность в себе, доскональное знание устройства мира, умение эти знания применять на практике, эффективность, решительность, точность во всех мелочах и безукоризненное выполнение любой работы. У Артура всегда всё было под контролем. Всегда всё было по плану. Имсу приходилось доводить свои маски до абсурда, чтобы перед ним не сплоховать и не опозориться, выдав свою реальную жалкую сущность. Артур бесился, и за это было стыдно, но лучше так, чем стесняться посмотреть ему в глаза.       Имс, правда, совершенно не рассчитывал, что богоподобная влюблённость перерастёт в животную страсть, и уж тем более не предполагал, что она может быть взаимной при том, что объект вожделения всем своим существом даёт понять, что презирает тебя и ненавидит. Впрочем, секс по ненависти, оказывается, мог быть даже лучше, чем по любви. (Но это неточно, потому что никакой особо любви в жизни Имса не было, и вообще Артур был первым, с кем Имс лёг в постель полностью раздетым и растягивал удовольствие, а не торопился закончить поскорее, чтобы не дай бог кто не застукал.)       Артур немного раскрепостил его и подарил немного уверенности в себе. Первые пару лет после него у Имса ещё были другие (кратковременные) любовники, но потом остался только Артур. Артур, который, казалось, занял всё пространство в сердце и мыслях Имса, стал смыслом его существования, и с каждым годом всё обиднее было скрывать искренние чувства под пошлой и утрированной маской, которая уже даже самому Имсу стала ненавистна, но он слишком боялся, что без неё Артур только посмеётся над ним, разочаруется и пропадёт из его жизни навсегда.       Поэтому Имс не мог поверить в своё счастье, когда Артур согласился к нему переехать, а через пару лет сказал «да» в ответ на протянутое ему обручальное кольцо. Вскоре после этого маска всё-таки спала с лица Имса, а так как она была уже закостеневшей, от удара об пол она рассыпалась, и больше Имсу не надо было под ней прятаться. Однако оказалось, что под ней успел сформироваться какой-то совершенно другой, немного неуверенный в себе, но всё же отважный, решительный и успешный человек. Человек, которого Артур, в принципе, заслуживал, но можно было стать и ещё лучше.       К сожалению, это Имсу никак не удавалось, и хотя он то и дело облагораживал ситуацию в их с Артуром семье (семье! Мог ли Имс мечтать о таком, удирая по ночной улице в пригороде Лондона под дождём босиком и в трусах от грозных воплей отца и угроз достать двустволку и отстрелить Имсу его грешные яйца?), с собой он поделать ничего не мог, перестал развиваться и застрял в каком-то незавершённом состоянии. А потом начал медленно (с возрастом) деградировать.       Часики неумолимо тикали, неся Имса навстречу пятидесятилетию. Артур отставал от него всего на четыре года, но учитывая, насколько лучше он выглядел и ощущал себя, Имсу казалось, что между ними пропасть.       У него начали обвисать щёки и залегать глубокие морщины, тускнели глаза, на лбу появились залысины, и даже посещения спортзала не помогали сохранить упругость склонного к полноте брюшка. Когда Имс немного прибавил в весе в тридцать лет, Артуру это казалось мило, он теребил его мягкие бочка и называл его «плюшевым мишкой», теперь же Имс был самому себе противен, не представлял, как Артур вообще его к себе подпускает, не говоря о том, чтобы ложиться с ним в одну постель и – более того! – заниматься с ним любовью, и Имс неосознанно стал отдаляться от любимого, обожаемого, боготворимого Артура.       Имс замкнулся в себе, чувствовал себя бесполезным и выкинутым за берег мира, и даже игры с детьми его не вытаскивали из этой депрессии. Артур всё взял на себя – от ведения домашнего хозяйства, до ведения их совместного бизнеса (создание которого изначально было идеей Имса, наконец решившего, что из извлечения пора уходить – в их-то возрасте и с их-то семейным положением, но потом он уступил инициативу, видя, как необходимо Артуру практическое занятие). Иногда Имсу даже казалось, что он лишний в семье: жизнь шла прекрасно в независимости от того, принимал он в ней участие или нет.       Но толика тщеславия в нём всё-таки оставалась – Имсу смертельно хотелось, чтобы его заметили. Возможность появилась, когда Артур зашился с одной сделкой: всё мусолил её и мусолил, а Имс понимал, что все эти усилия всё равно не окупятся, и решил взять дело в свои руки, через другие каналы обеспечив их бизнесу хотя бы несколько месяцев стабильной подпитки. Провернув всё за несколько дней, окрылённый успехом Имс летел к Артуру обрадовать его этими известиями, но эффект получился обратным.       Имс даже не предполагал, что Артур так не доверяет ему в делах бизнеса. Вместо благодарности было осуждение, переросшее в открытый упрёк, повлекший за собой скандал, поскольку любовь любовью, а такое унижение его достоинства и игнорирование его усердия даже терпеливый Имс перенести не мог. Всё уважение личного пространства и желаний партнёра вылетело в трубу. В Имсе проснулась столь редкая для него агрессия, которую он выплеснул на Артура в столь любимом ими обоими способе разрешения конфликтов. «Дерёмся или трахаемся», – да, давненько перед ними не стоял этот ультиматум, и Имс бы соврал, если бы сказал, что хотя бы немного по нему не скучал.       Всё было сделано механически и немного жёстко. Только на короткий момент Имс отметил, как болезненно скривилось лицо Артура, когда он входил в него после недостаточно тщательной подготовки, но мышечная память была сильнее мозговой – тело Артура быстро освоилось и действовало в отрыве от хозяина. Пока Артур сыпал проклятьями, словно против воли он подавался навстречу Имсу, не уступая ему в агрессии, и несколько раз даже пытался перехватить инициативу, но тут пригодились набранные килограммы, и Имс без труда удержал Артура в лежачем положении. Можно было бы, конечно, перевернуть его на живот и отодрать, как течную суку, ещё и отлупив, чтобы знал, как игнорировать душевные порывы мужа, но всё же куда интереснее (и злораднее) было смотреть на его лицо, которое явно никак не могло определиться, выражать ли ненависть к происходящему или экстатичное наслаждение от него же.       – Ну давай же, – бормотал Артур, насаживаясь на член Имса, – трахни меня, как последний раз в жизни, как будто сразу после мы умрём. Это всё, что ты можешь, старик? Силёнок мало? Ну же, еби меня как следует, как дешёвую шлюху. Хочешь сделать мне больно – сделай. Сделай! Давай! Чтобы я чувствовал тебя ещё несколько дней. Давай же! Ты как там, близко, а? Близко, пенсионер? Тебе теперь много не надо? Кончи в меня, тварь, как ты любишь, напачкай тут, пометь территорию, ну же! Жалеешь, да, что не можешь меня обрюхатить, сколько не кончай? Небось сдурел бы, увидев меня с животом – ты у нас извращенец тот ещё. Да шевелись ты там – заснул, что ли? Трахай меня, трахай, кончи, как в последний раз!       Удивительное дело, Имс послушался. Наверное, это у них был самый быстрый и истеричный секс за всю жизнь, но и самый сногсшибательный. Имс вколачивался в Артура с такой силой и скоростью, что у него перехватывало дыхание и кружилась голова. Стоны Артура казались оглушительными, а злые слова были как нож в сердце. Но в этом агрессивном, полном ненависти соитии Имс вдруг ощутил столько любви, что ему хотелось плакать, и он кончил, когда слёзы уже собрались в уголках глаз и начали щипать.       Имс спустил в Артура, да так много, что почувствовал себя совершенно опустошённым. Силы его тут же покинули и, дрожа всем телом, он почти рухнул на Артура, придавливая его собой. Артур в ответ не издал ни звука. Мгновенно замолчал и лежал неподвижно. Имс почему-то мог отчётливо представить, как Артур таращится в потолок отсутствующим взглядом, будто только и ждёт, пока Имс с него скатится. Что он и сделал, едва восстановив дыхание. Он остро чувствовал, что сейчас самое время, чтобы сказать что-то важное, возможно, признаться в любви, о наличии которой Артур, казалось, давно забыл, но в горле стоял ком, язык не слушался, и голос словно Имса покинул.       Он почти неосознанно пробежал слабой рукой по торсу Артура, всё ещё облачённому в футболку, которую они в порыве не сняли и которая теперь была мокрая от пота, и в самом низу ощутил под пальцами что-то липкое. Исподтишка проследил путь руки взглядом – опавший член Артура лежал на ковре чёрных лобковых волос, на футболке было пятно спермы. Имс невольно улыбнулся: ему удалось заставить Артура кончить, ни разу к нему не притронувшись. Такого феерического оргазма у них давно уже не было. А это хороший знак – ещё пара дней губодуйства и ворчания, ещё несколько истеричных трахов и, может, всё наладится. Надо только взять себя в руки и сказать, сказать…       – Имс, – твёрдым голосом произнёс Артур, всё так же не шевелясь. – Это был последний раз.