Предначертанные друг другу судьбой?

– Юр, я хочу рассказать тебе кое-что… кое-что важное. Ты выслушаешь меня?       Плисецкий перестал пить воду и внимательно посмотрел на меня. Я стояла в нескольких шагах от него и нервно крутила браслеты на своей руке. Отступать было уже некуда, я сама начала этот разговор и теперь просто обязана была довести его до конца. Глубоко вздохнув, подошла к Юре. – Мне очень нужно, чтобы ты меня сейчас выслушал, а что делать после с той информацией, которую ты услышишь, решать тебе. Только дай мне рассказать и не задавай глупых вопросов, хорошо? – я с надеждой посмотрела на блондина. – Если это действительно что-то важное… – Это очень важно. По крайней мере для меня, – практически молящим взглядом я посмотрела на Юру.       Он молча кивнул мне, и я поняла, что он готов выслушать меня. Чтобы не стоять, как два долбоклюя, около автомата с напитками, я начала медленно двигаться по тротуару. Судя по тихим шагам, Юра шёл за мной и ждал моего рассказа. – Я ведь не всегда жила у Лилии, не всегда была блондинкой, – начала я. – Было время, когда вся моя жизнь была другой. Я была… добрее что ли. Ты знаешь, кем мне приходится Барановская? – вопросительно взглянула на своего спутника, который успел поравняться со мной. – Она твоя тётя, – спокойно ответил Юра. – Только я не знал, что у Лилии есть брат или сестра. – Их и нет. И, наверно, не было никогда. Шесть лет назад мы сказали всем, что я племянница Барановской. Это было сделано только для того, чтобы не возникало ненужных вопросов. На самом деле она даже не моя кровная родственница. Вообще-то, она меня удочерила, – я замолчала и дала Юре переварить эту информацию.       Мы подошли к небольшому, красивому мостику, который был перекинут через искусственный пруд, и поднялись на него. Я облокотилась на перила и стала смотреть в воду, ожидая какой-то реакции от блондина. – Удочерила? То есть как? Взяла из детского дома? – кажется, Юре немного не хватало дыхания. – Нет, – протянула я. – Никакого детского дома не было, расслабься. Хотя, если бы не появилась Лилия, меня вполне могли туда отправить. Наверно, стоит рассказать всё с самого начала, чтобы ты понимал, как так вышло, что я стала той, кем являюсь, – я сделала небольшую паузу, чтобы отдышаться и перейти к своей истории. – Чёрт, это сложнее, чем кажется. Ты можешь не смотреть на меня, когда я буду рассказывать? – Не смотреть? – не понял Юра. – Да. Мне так будет проще, отвернись и слушай. Молча, – я взяла Плисецкого за плечи и развернула его в противоположную от себя сторону. – Всё-всё, молчу, – усмехнулся парень.       Я пару секунд посмотрела на затылок фигуриста, борясь с желанием обнять этого парня, и снова облокотилась на полюбившиеся мне перила, устремляя взгляд в воду. Мне просто нужно было представить, что я говорю сама с собой. – Я родилась и выросла здесь, в этом городе. У меня была замечательная семья: любящие родители, которые всегда всё делали ради своих детей и… сестра, которая была мне ближе всех в этом мире. Её звали Милана, все называли её Мила. Внешне, мы были точной копией друг друга, но это только внешне. Хоть мы и были близнецами, Мила была гораздо сильнее меня в моральном плане. Я часто плакала, а она всегда приходила мне на выручку. Может потому, что она была старшей из нас двоих? Всегда сильная, смелая, весёлая, в кругу друзей она всегда была в центре внимания. Я любила в ней это и то, что она была моей поддержкой. Мила всегда знала, как рассмешить меня. В то время я действительно была счастлива и много смеялась. Мы всё старались делать вместе с сестрой: гулять, веселиться, ходить на занятия. С пяти лет родители пытались отправить нас в какую-нибудь секцию. Чем мы только не занимались, – улыбнулась я. – Нас отправляли на народные танцы, на иностранные языки, пытались отдать нас в пятиборье и многое другое, но нас это мало интересовало. Ближе к восьми годам я поняла, что больше всего мне нравится петь и, как это бывало и раньше, нас обеих отправили на вокал. Мила прозанималась около месяца, а потом, впервые в нашей жизни, она решила уйти, а я остаться. Когда родители спросили, чем она хочет заниматься, она попросила снова записать её на танцы. С того времени несколько часов в неделю мы проводили врозь: я на уроках вокала, Мила на занятиях танцами. Это помогло нам понять то, что мы два отдельных человека с разной судьбой, но связанных, казалось, самыми прочными узами. Потом мы обе поступили в лицей искусств, каждая на своё направление. С каждым днём времени, что мы проводили вместе, было всё меньше и меньше… я так об этом жалею, – по моим щекам начали скатываться слёзы.       Я старалась смотреть на собственное отражение в воде, но понимала, чем больше я рассказывала Юре, тем более отстраненным становился мой взгляд, и всё размывалось и теряло резкость. Плисецкий стоял и не произносил ни слова, как я и просила его. Чуть переведя дыхание я продолжила, хотя голос предательски дрожал и грозился пропасть совсем. – Наша мама была балериной, папа работал разработчиком в IT-компании. Из-за частых гастролей мамы мы редко собирались всей семьей за одним столом или проводили время вместе. Но мы часто ходили в театр смотреть балет, смотреть на маму. В театре мы и познакомились с Лилией Барановской, она была практически наставником нашей мамы. Однажды Лилия предложила Милане пробоваться в балетную школу Ковент Гарден. Разумеется, поступление туда означало бы её переезд и нашу возможную разлуку, но это был такой шанс для неё, что никто и не думал отговаривать Милу или запрещать ей. День просмотра был назначен, и мы хотели полететь всей семьёй, чтобы поддержать Милану. Примерно за две недели до вылета, я узнала о предстоящем экзамене. Разумеется, преподаватели знали, что я должна лететь вместе с сестрой, чтобы её поддержать, поэтому они сделали всё, что было в их силах, чтобы я сдавала экзамен экстерном или с другой группой. Но даже с учётом этого я не успевала на самолёт в назначенный день. На помощь пришла Барановская. Она заверила родителей, что присмотрит за мной и мы вылетим первым рейсом, сразу после того, как я сдам свой экзамен. Казалось бы, идеальный план, ведь даже если я бы прилетела позже, я бы всё равно успела на просмотр сестры. Идеальный, не осуществившейся план, – с какой-то особой злостью сказала я. – Ты не успела? – еле слышно спросил Юра. – Даже не доехала до аэропорта… В день экзамена я попрощалась с родителями и Милой, пожелав им лёгкого полёта, они в ответ пожелали мне успешно сдать экзамен… Я сидела в аудитории и ждала своей очереди отвечать, когда дверь с грохотом распахнулась и в неё безумным вихрем влетела Лилия. Ни до, ни после никто не видел её такой стремительной. Она смотрела на меня как-то затравленно, будто боялась меня больше всего в этом мире. А я почему-то смотрела на неё спокойно, как если бы не было ничего, что может меня шокировать. Встретившись со мной взглядом, Лилия начала плакать и сквозь всхлипы произнесла одну единственную фразу: «Их самолёт разбился» … Как сейчас помню эту пустоту, которая в момент окутала меня. Я словно оказалась в вакууме: не слышала никаких звуков, не видела ничего дальше пары метров перед собой и не чувствовала больше ничего. Всё с тем же спокойно-отрешённым выражением лица я встала и вышла из кабинета. Не знаю, пытался ли меня кто-то остановить или нет… мне нужно было идти, хоть я и не знала куда. На улице меня догнала Барановская, она всё плакала и что-то говорила, но я не могла читать по губам и смотрела будто сквозь неё.       Знаешь, ты, возможно, сочтёшь меня странной, но я даже не плакала. Не проронила ни одной слезинки, пока не услышала этот страшный звук – звук земли, падающей на крышку гроба. Этот, казалось бы, глухой звук, как набат раздался в моей голове и тогда я сломалась. Всё поплыло перед глазами, пустота и одиночество захлестнули меня. Последнее, что помню, как меня оттаскивали от края могилы, куда я хотела спрыгнуть, чтобы остаться со своей семьёй навсегда. Потом я потеряла сознание. Очнулась уже в больнице. Лилия сказала, что у меня был нервный срыв и мне нужно немного побыть здесь, чтоб прийти в себя. Я хотела ей что-то возразить, но, когда открыла рот, поняла, что не могу. Не могу произнести ни звука. Я слышала каждое слово, что мне говорили, слышала, как жадно хватаю воздух ртом, слышала, как за окном пели эти треклятые птицы, но не слышала собственный голос. У меня началась паника, Барановская позвала врача и мне вкололи успокоительное. Как и предполагалось, мой голос пропал из-за пережитого стресса. Как говорили врачи, сработала психосоматика – мой организм боялся проявить или повысить голос. Видимо, это было связано с последним самым ярким воспоминанием… с похоронами моей семьи и этим страшным глухим звуком, который преследовал меня ночами. Из-за того, что я временно лишилась голоса, занятия в лицее можно было не посещать, все с таким пониманием отнеслись к моей трагедии.       Чуть больше месяца я молчала. За это время Лилия успела подготовить бумаги, чтобы взять меня под свою опеку. Сначала мне было всё равно, а потом я начала во всём винить балерину. Именно она предложила Милане пробоваться в Ковент Гарден, именно она уговорила родителей лететь раньше. Если бы мы полетели все вместе, ничего бы этого не произошло. Постепенно ненависть к Лилии начала перерастать к ненависти к родителям, ведь они оставили меня. Врач, у которого я тогда наблюдалась, посоветовала мне съездить на кладбище и высказать всё, что я чувствую. Честно, я не понимала в чём смысл, ведь я всё ещё не могла разговаривать, но решила согласиться с этой странной идеей. Это была непростая поездка… первая для меня с момента похорон. Мне казалось, что если я не буду видеть их могил, то смогу представить, что всё в порядке и ничего не случилось. Разумеется, это было не так, но в двенадцать лет так хотелось в это верить…       Лилия поехала туда вместе со мной и врачом, посоветовавшим мне эту безумную поездку. Пока мы шли к могилам, я ощущала себя так, будто я не там и вообще это всё бред. Так было до того момента, пока мне не пришлось взглянуть на надгробия. Моя фамилия, имена моих родителей и сестры… и такое же как у меня лицо, высеченное на холодном мраморе. По началу я не понимала, как же высказать им всё и просто стояла. Тогда врач посоветовала забыть о том, что они с Барановской здесь, и дать волю своим эмоциям. Получилось не сразу, мне не очень хотелось плакать при ком-то, но, закрыв глаза, я смогла представить, что кроме меня здесь нет никого. Сначала это были тихие слёзы, быстро перешедшие в немые рыдания. Я стояла коленями на земле, цеплялась руками за металлическую ограду и даже не заметила, как начала кричать. Дикий, животный крик раздирал моё горло, причинял боль, но я не останавливалась, продолжая кричать всё громче. Протяжный вопль сменился гневом. Это чувство заполняло меня и искало выход. Я кричала о том, что мне одиноко, спрашивала, как они смели оставить меня здесь одну, проклинала свою жизнь и говорила, что ненавижу их за то, что они не со мной. Руки были сбиты в кровь от сильных ударов об ограду, одежда была вся в грязи.       Когда я уже не могла больше кричать, ко мне подошла Барановская и прижала меня к себе. Она молча успокаивала меня, размеренно покачиваясь вместе со мной. Потребовалось немало времени, чтобы я успокоилась и пришла в себя. Врач была права, дав волю своим чувствам здесь, в том месте, где я не сказала ничего на прощание своей семье в день похорон, я смогла избавиться от внутреннего барьера и вновь заговорить. Позже, перед тем, как поехать в свой новый дом, я попросила прощения у родителей и сестры за то, что меня не было так долго и обещала почаще приезжать к ним, – я замолчала. К горлу подступил ком и, вспомнив, что бутылка воды всё ещё у Юры, мне пришлось подойти к нему и взять её. – Ты часто к ним ездишь? – блондин повернулся в мою сторону и растерянно посмотрел на меня. – Я просила не оборачиваться. – И что? После твоих слов, я не могу просто стоять к тебе спиной, – Юра сделал шаг в мою сторону. – Не волнуйся. Это страшные воспоминания, но почему-то сейчас, после того как они озвучены, их болезненная острота теряется, – заметила я. – Ты не ответила на вопрос, – напомнил он, заставив меня задуматься и вспомнить то, о чем он спрашивал. – Нет, сейчас я езжу к ним раз в два-три месяца. Раньше ездила каждый месяц, думала, что так мне будет легче пережить утрату. Я очень сильно ошибалась. – Что ты имеешь в виду? В чём же ты ошиблась? – похоже, блондин искренне не понимал меня. – Чем больше я ездила на кладбище, тем острее ощущала одиночество. Вот, – я протянула ему левую руку, запястьем вверх.       Юра подошёл вплотную и аккуратно взял мою руку в свою. Он несильно сжимал моё запястье, поэтому я смогла высвободить его и чуть ли не в нос ему ткнуть им. Не знаю почему, но мне не хотелось ничего озвучивать, пусть сам увидит и всё поймёт. Блондин сфокусировал взгляд. – Кошка? – очень неуверенно уточнил Плисецкий. Я молча стояла и ждала, когда на него снизойдёт озарение. – Это настоящая татуировка или временная?       Я упорно молчала, Юра упорно тормозил. Блондин то поднимал глаза на меня, то отпускал их на татуировку, будто тоже чего-то ждал. Решив, очевидно, что мы с кошкой ждём от него каких-то действий, он подушечками пальцев коснулся моего запястья, провёл ими по татуировке. По моей правой руке, где-то в районе множества браслетов, прошёлся электрический разряд, оставивший после себя приятное тепло. Я не понимала, что приятнее: чувствовать, как Юра нежно и практически невесомо касается меня, или же ощущать, что метка соулмейта отзывается на каждое его прикосновение ко мне. Плисецкий на мгновение отвёл взгляд от моей руки и, насколько я могла заметить, удивлённо посмотрел на собственное правое запястье. Мне сразу стало понятно, что его метка точно также отзывается сейчас, как и моя: прошибает током и согревает теплом. Юра ещё несколько раз провёл подушечками по моей коже, будто что-то понял и хотел в этом удостовериться. Его пальцы замерли, и он поднял на меня глаза, сейчас казавшиеся глазами кота. Он и сам напоминал мне большого, дикого кота, которого мне хотелось гладить и обнимать. – Под татуировкой шрамы, – даже не спросил, а констатировал он. Я прикрыла свои глаза, показывая ему, что он прав. – Ты вскрыла вены? – с неподдельным ужасом спросил Юра. – Если бы я их вскрыла, мы бы сейчас не разговаривали, – чуть усмехнулась я и убрала руку в карман. – Но общее направление мысли у тебя верное. Чем больше проходило времени с момента похорон, тем одиночество было более разъедающим. Это всё стало настолько невыносимым: приезжать на кладбище, говорить с тишиной и плакать в подушку, ожидая, когда подействует снотворное, что свести счёты с жизнью казалось лучшим вариантом. Мне тогда было пятнадцать. Сдав итоговые летние экзамены, мы с сокурсниками пошли отмечать окончание учебного года. Все так безумно радовались окончанию мучений и предстоящим каникулам, строили планы на лето и на будущий учебный год. Вообще-то, многие очень удивились, когда я решила присоединиться к празднику… обычно меня это не интересовало, я слишком была погружена в свои мысли и личную трагедию. Мне не особо хотелось идти куда-то и в этот раз, но нужен был определённый допинг, чтобы умирать было не так страшно. Смутно помню эту «вечеринку» и выпитое на ней количество алкоголя, помню только, что собственное тело мне казалось таким лёгким и было совсем не страшно, когда, придя домой и забравшись прямо в одежде в ванну с тёплой водой, я делала глубокие поперечные надрезы. Не скрою, боль была ужасной, острой, даже немного пугающей, но вид крови, сочившейся из свежих ран, так завораживал меня и обещал вечный покой. Внутри проснулась какая-то странная радость от осознания того, что скоро моя жизнь закончится. Я начала смеяться… громко, истерично, как настоящая сумасшедшая. На шум прибежала Лилия. Думаю, увиденная картина её шокировала: ванна, полная алеющей воды, а я сижу в ней и смеюсь, рассматривая кровоточащее запястье. Барановская вызвала скорую, и я даже не представляю, как она уговорила врачей не забирать меня в психушку… всё-таки попытка суицида… – Ещё такие попытки были? – голос Плисецкого стал напряжённым и каким-то холодным. – Нет, больше нет. После того, как я увидела этот безумно напуганный взгляд Барановской, когда она вытаскивала меня из ванной, ценность собственной жизни стала для меня немного выше. Разумеется, я вряд ли когда-нибудь полностью переживу то, что моей семьи больше нет, но и лишать себя жизни больше не хочу. После того случая я решила, что нужно делать что-то, чтобы чувствовать себя живой, поэтому перекрасилась в блондинку… это ведь по сути больно – высветлять пряди, а боль даёт мне ощущение того, что я живу, что моё сердце ещё бьётся. – Ты поэтому всегда так бесишься, когда называю блондой? – он посмотрел на меня, я молча кивнула.       Мы молчали и смотрели на воду. Я не знала, о чём в этот момент думает Юра, но взгляд у него был сосредоточенным. Мои же собственные мысли и воспоминания тонули в этом спокойном пруду. Я физически ощущала, как мне становилось легче после того, как поделилась своей болью. До этого я никому не рассказывала всё в таких подробностях. Сокурсники так и не узнали, что после той вечеринки меня могло не остаться в живых. Как и все, в сентябре я вернулась к учебе. Друзья с трудом узнавали меня: светлые волосы, цветные линзы, наряды, будто я только что вернулась с рок-концерта, и совершенно дикий характер. Я ругалась, не стесняясь в выражениях, пренебрегала правилами и нормами, да и вообще вела себя как настоящая оторва. В конечном итоге, бросила учёбу и стала выступать на улицах с друзьями. Справедливости ради, надо сказать, что за три года я подрастеряла большую часть своего дурного характера и сейчас вела себя более сдержано и адекватно, нежели раньше. – Почему ты рассказала мне всё это? – Юра нарушил наше увлекательное молчание. – Хочу, чтобы ты действительно знал меня, – ответила я, взглянув на блондина. – До этого момента эту историю не слышал никто. Ты единственный, с кем мне захотелось поделиться воспоминаниями. Есть ещё кое-что, что я хочу рассказать тебе. – Что? – Плисецкий подошёл ближе и спросил это шёпотом, как будто уже догадывался, что именно я хотела ему рассказать.       Я смотрела в его глаза, готовая произнести три простых слова, но неожиданно почувствовала, как всё начало расплываться. Юра стоял буквально в шаге от меня, но казалось, что между нами пропасть. Я вцепилась в перила и начала глубоко дышать, стараясь прийти в себя. – Малика?! Что с тобой? – он коснулся моей щеки своими, как мне показалось, ледяными пальцами. – У тебя же температура! Чёрт, ты блин… совсем без мозгов! – Пожалуйста, не ори, – выдавила я, ибо каждый возмущённый вопль блондина отзывался в голове целой какофонией звуков. – Так, подожди немного, сейчас такси закажу и отвезу тебя домой, – немного успокоившись, сказал Юра.       Плисецкий заказал машину и, пока мы её ждали, помог дойти до скамейки. Он посадил меня и сел рядом, позволив положить голову ему на плечо. – Так странно, ты заботишься обо мне, – на границе между сном и явью сказала я. – Конечно, ты же… – он ощутимо замялся, – ты же друг, а друзей не бросают с температурой в парке.       Через несколько минут приехала машина, и мы поспешили сесть в неё. Кажется, я всё-таки уснула, пока мы ехали, почувствовала только, что меня аккуратно берут на руки и куда-то несут. Сквозь сон услышала тихий голос, спрашивающий где ключи от квартиры. – В кармане, – ответила я, не открывая глаз.       Мне было так тепло и уютно, что хотелось всегда лежать вот так на чьих-то руках. Однако, всё хорошее быстро заканчивается и меня бережно поставили на пол. Я почувствовала, как чья-то рука нерешительно залезла в карман моих шорт и вытащила ключи, услышала, как открылся дверной замок, но глаз при этом открыть практически не могла. В веки словно свинца залили. Кто-то также бережно обхватил меня за плечи и помог зайти в квартиру. – Малика, где твоя комната? – всё тот же тихий и нежный голос. – Вторая дверь слева…       Я услышала, как тихо открылась дверь в мою комнату, приоткрыв глаза, заметила, что светодиоды в комнате привычно горят, плавно меняя цвет. Мне помогли добраться до кровати. – Тебе нужно выпить что-то жаропонижающее. Где таблетки?       Я показала на прикроватную тумбочку, попутно снимая кеды. Судя по удаляющимися шагам и шуму на кухне, мой заботливый спаситель пошел набрать воды. – Держи, выпей таблетку и ложись отдыхать.       С трудом открыв глаза, я увидела перед собой руки, держащие стакан воды и таблетку, подняв голову, я смогла разглядеть, кто же так беспокоился обо мне. – Спасибо, Юр, – прошептала, беря таблетку и запивая её водой. – Не уходи, пожалуйста. Полежи немного рядом…       Мозг уже совсем отключился, поэтому я говорила то, что хотела и не задумывалась о последствиях. Мне было всё равно, пошлёт меня сейчас Плисецкий или не пошлёт, мне хотелось, чтобы он лёг рядом и просто обнял меня. Я упала на подушку, поджимая коленки к груди и почувствовала, как кровать немного просела под весом ещё одного человека. В полной тишине, где мне было страшно даже дышать, Юра нежно обнял меня сзади и притянул поближе к себе. Сразу стало теплее и спокойнее. Не знаю, может это на меня действовало жаропонижающие, может то, что Юра так ласково обнимал меня, но я начала засыпать, положив свои руки поверх его. Последнее, что помню, перед тем, как окончательно уснуть – мой тихий голос. – Я люблю тебя, Юра…