Тень твоей госпожи

Слово становится камнем, пущенным меткой рукой тебе в голову. Разящим без промаха — так, что в кровь разбиваются губы, и кровью полнится рот, и кровь, подстёгнутая пронзительно-жгучей болью, вмиг отливает от твоего лица. Умер. – Умер, – повторяет Нибани Меса — иссушенная усталостью и блеклая, словно неупокоенный дух. – Мне жаль. И ты киваешь в ответ, не оскверняя уста бессмысленными, пустыми словами: ни благодарностями, сверкающими фальшивым златом, ни хлёсткими, злыми упрёками. Ты киваешь, давая понять, что слова Нибани были услышаны, и, невесомо касаясь твоей руки, шаманка уходит. Она не оправдывает своё бессилие и не пытается навязать тебе бесполезные утешения — и в мутную горечь, царящую в мыслях Сул-Матуула, вливается уважение. О, тебе бы хотелось винить Нибани! Яростью, ослепительно алой, пламенной яростью выжечь из сердца боль, и тоску, и отчаяние! Бросить в лицо шаманке пригоршню острых каменных слов, разящих без промаха — слов, от которых кровью рыдает сердце. Но ты молчишь. Шаманка – уходит. Провожая Нибани глазами, ты не окликаешь её, пусть даже вопросы, бессмысленные, пустые вопросы, так и теснятся на кончике языка. К чему они, когда камнем сделался приговор, брошенный — без ярости или злости, но оттого ни капли не потерявший в жестокости — прямо тебе в лицо? Умер. Нибани уходит, и ты не бросаешь ей в спину ни камня-вопроса, ни камня-упрёка. Твои уста – затворены, затворены из горькой необходимости. Себе ты не доверяешь, словно стоит лишь разомкнуть губы, и кровь заструится по подбородку — и ниже, тёмно-багряной вышивкой украшая рубаху. Крови, родной тебе крови за эти проклятые дни пролилось достаточно. Винить Нибани было бы, верно, нетрудно, но для тебя подобное обернулось бы горьким бесчестием. Шаманка племени Уршилаку сделала всё, что могла, но не в её власти перевернуть законы земли и обмануть судьбу. Ребёнка, рождённого почти на четыре месяца раньше срока, могло бы спасти только чудо… но боги на чудо нынче не расщедрились. Есть ли на свете что-то неправильнее и злее, чем детская смерть? Тебе бы хотелось найти своей боли ясную цель, и сделаться луком, разящим без промаха, и выпускать стрелу за стрелой, пока не убит будет враг. Ибо иначе что? Яриться на весь Тамриэль? Словно безумец из сказки, пытаться копьём поразить солнце? Но цели — ни для гневливых стрел, ни для камней-упрёков — ты не находишь нынче, и обвинять Нибани ты не имеешь права. Мудрая сделала всё, что под силу смертному меру, и не её вина, что этого не хватило. Мудрость порой приносит не так уж и много счастья. Если кого-то ты вправе винить в смерти племянника, то только себя. Ты знаешь: это твоё решение погубило его — решение, что ты принял бессчётные луны назад. Но если бы время вдруг потекло вспять, ты поступил бы в точности так же. Нибани уходит, и ты провожаешь глазами сначала её, а после – ползущее раненным шалком по небу солнце. День нынче яркий и чистый — воистину славный день. Воздух свободен от пепла, небо – от облаков, и ветер, гневливый юго-восточный ветер не хлещет лицо тысячью беспощадных ударов, не режет пылью глаза и не иссушает мысли. День нынче славный: природа не замечает твоей потери и не выказывает сочувствия; небо не разродилось тяжёлым дождём, и не налетела с Красной горы жестокая моровая буря. Сын Сул-Барета умер, едва появившись на свет, но Тамриэлю нет до него никакого дела. «Быть ашханом значит хранить своё племя, – учил тебя твой отец, – вести его за собой. – Ты принимаешь решения — непростые, и, может быть, горькие. Необходимые. Ты принимаешь ответственность и проживаешь с ней до конца своих дней. Ты совершаешь поступки, которые никому другому были бы не по силам — или же не по мужеству. Ты понимаешь, что это значит, Сул-Матуул?» Ты – понимаешь. Решение, что ты принял бессчётные луны назад, было и непростым, и горьким. Но ты не мог поступить иначе, и ты скорбишь, но не сожалеешь. Жить с этой ношей непросто, но выжить – необходимо. Правду во всей полноте не познает никто, кроме тебя, и богов, и предков. И пусть ты не в силах вручить невестке ни истины, ни утешения, однако оставить её одну было бы высшим бесчестьем. Кроме тебя, у неё никого не осталось. А у тебя – не осталось иного пути. И, откинув полог, ты заходишь в юрту — к женщине, потерявшей за эти два дня двух самых близких меров. Унять её скорбь, наверное, не под силу даже богам, но ты и не думаешь покушаться на этот подвиг. Горе, даже делённое на двоих, не ослабевает, не затупляется о каменные, пустые слова. Но выстоять вместе – легче, чем в одиночку, и ты не предлагаешь Тамиле беззубых, вкрадчивых утешений. Уткнувшись тебе в плечо, она и не просит их, не просит ни сладкой лжи, ни горькой и тягостной правды. Сын Сул-Барета умер, едва появившись на свет. Вдове Сул-Барета – жить, не в силах стереть из памяти этой потери. Ты никогда не считал себя трусом, но не находишь храбрости взглянуть на племянника — дитя, что не успело вкусить даже малую толику жизни. Не смотрит на сына, хрипло всхлипывая у тебя на плече, и сама Тамила. Нибани мудро дала вам возможность скорбеть и прощаться — пока не настанет пора готовить маленькое детское тельце к путешествию в Погребальные пещеры. Вкус этой мудрости пеплом тает на языке. В могильнике Уршилаку ашхан Сул-Матуул бывает намного чаще, чем ведомо племени. Бессчётные луны назад ты принял решение держать свои путешествия — и подлинную их цель — в тайне от соплеменников; в итоге эти же тайны сгубили твоего брата. Но если бы время вдруг потекло вспять, ты поступил бы в точности так же. Погребальные пещеры племени Уршилаку величественны и прекрасны: равного им кардруна нет на всём Вварденфелле. Но вовсе не для того, чтобы полюбоваться своим наследием, вступаешь ты под эти священные своды. Пусть даже при виде их красоты у тебя до сих пор перехватывает дыхание. Ты помнишь, как, хороня отца, понял внезапно страшное: мёртвые Уршилаку нынче куда многочисленней Уршилаку живых. Да, племенной кардрун величественен и прекрасен, но эти величие и красота песком утекли сквозь пальцы! Вам – жить в тени своих героических предков и охранять крупицы прежней их славы: то, что не по силам было бы повторить Уршилаку, живущим ныне. Твое племя медленно вымирает, ашхан Сул-Матуул. Вы живёте меньше осёдлых, и стареете – быстрее, и дети в ваших кочевьях рождаются реже, чем в городах. Вас, живущих в тени проклятой и проклятой Красной горы, шёпот Шармата терзает куда настойчивее, чем ваших вероломных собратьев. Болезни, и голод, и бури, и вражьи стрелы — смерть неизменно стоит у эшлендера за плечом. Смерть побеждает, но ты – отказываешься сдаваться. Погребальные пещеры Уршилаку – память, застывшая в камне. Богатые дары, что хранятся там под надзором предков, служат залогом удачи и процветания для потомков и зримым свидетельством их благочестия. Да, душою и верою вы чисты – последние верные ученики пророка Велота. Но что проку от этой чистоты, когда умирают дети, а вместе с ними – и ваше будущее? Мёртвые Уршилаку нынче куда многочисленней Уршилаку живых. Смерть побеждает вас, вытесняет из этих земель — пусть и неспешно, но непреклонно. И ты сделал свой выбор: выбор тяжёлый, постыдный и горький, как корень трамы. Отступничество – ноша, с которой ты живёшь… но это единственный выбор, с которым ты сможешь жить. И ты скорбишь, но не сожалеешь. Ты приходишь в Погребальные пещеры втайне от остального племени и под священными сводами молишься и Боэтии-Ниспровергателю, и Азуре-Защитнице, и Мефале-Прядильщице. После ты просишь прощения у отцов Уршилаку и, скорбя, но не сожалея, спускаешься в погребальные залы. Ты редко когда уходишь оттуда с пустыми руками. Вы торгуете с осёдлыми — все это знают. Четыре вольных племени Вварденфелла продают своим недругам шалковый клей, гуарьи шкуры, перья с хохолков скальников и другие дары Эшленда – земли, скупой на милость и ласку. От этих торговых дел мало радости, однако, замкнувшись в себе, племена бы попросту не сумели выжить. Вы слишком слабы, чтобы брать своё силой, и даже от жадных, заносчивых Эрабенимсун не скрыта эта нелестная истина. И они, и Зайнаб, и Ахеммуза, и Уршилаку торгуют с осёдлыми: в племени это известно каждому. Но твоим братьям и сёстрам не ведомы многие ваши сделки. Каждый прожитый день вы даёте отпор смерти, что неизменно стоит у эшлендеров за плечом. Но смерти некуда торопиться, а ваше время песком утекает сквозь пальцы. И не сегодня, не завтра, и, может быть, не через несколько сотен лет, но вы неизбежно проиграете. Твои глаза замечают всё, но ты – отказываешься сдаваться. И когда ядовитые зубы необходимости вонзаются в твою плоть, ты приходишь в Погребальные пещеры Уршилаку и, испросив у отцов прощения, выносишь и продаёшь хранимые там богатства. Когда ночами дети плачут от голода, ты достаёшь дешёвый, но сытный рис с Аскадианских островов, и никого особенно не волнует, откуда взялись лишние деньги. Когда болезни безжалостно губят мужей и жён, и сил Нибани и её учениц недостаточно, ты покупаешь для них редкие травы и дорогие зелья, и соплеменники не задают ненужных вопросов. Отступничество – ноша, с которой ты живёшь, но это – только твоя ноша. Таков долг ашхана. Твоя решимость не избавляет тебя от сомнений. Деяния, совершаемые тобой, кощунственны и бесчестны. Но если вымрет племя, то много ли будет чести в трусливой гордости? Если некому станет чтить предков, порадует ли подобное духов-хранителей? Ты для себя давно отыскал ответы на эти вопросы — и сделал единственный выбор, с которым сумел бы жить. Предки с тобой согласны: они никогда тебе не препятствуют. С братом вы не нашли подобного единодушия. В прежние времена Сул-Барет был твоим гулаханом — не столько по крови, сколько по доблести. Храбрым, умелым и хитрым был младший сын твоего отца — одним из лучших бойцов, охотников и следопытов племени. Ты гордился братом, гордился его пытливым умом и пламенным духом. Сул-Барет оказался единственным из Уршилаку, кто сумел проследить твой путь и узнать твою тайну. Но этот выбор был ему не по силе — и не по мужеству. – Куда ты привёл наше племя, Сул–Матуул? – бросал он тебе в лицо камни гневливых, яростных обвинений. – Что дальше? Может, отцовский лук выставишь на продажу? Дух у него – пламенный, а голос – раскатисто-громкий... и хорошо, что у Погребальных пещер не оказалось тогда ни единой души. – Ты не ашхан мне, – ярился отчаянный Сул-Барет, – не брат мне! Демон-подменыш, отродье Шармата! И, подстёгнутый, верно, твоим молчанием, брат обнажил меч — серебряный меч осёдлых, какие вам не по силам ковать. Он бы, возможно, убил тебя, этот меч… но титул ашхана достался тебе не только по крови, но и по доблести. Ты легко уклонился от злого, полуслепого в гневе удара, и меч – разрезал со свистом воздух, а ты – стиснул брату запястье, заставив разжаться пальцы, и после – выбил ему из сустава руку. – Мы всё ещё живы, – сказал ты тогда, глядя в родное, но искажённое болью и гневом лицо. – Живы, как племя — и живы, как последние из наследников благодати пророка Велота. И пока мы живы, у Ресдайна ещё осталась надежда. Я не дам нам погибнуть, чего бы мне это ни стоило. Если ты хочешь с доблестью умереть, это твоё право. Ярись на меня, ярись на весь Тамриэль. Словно безумец из сказки, попробуй копьём поразить солнце. Забудь о жене, и о своём нерождённом ребёнке – забудь. Захочешь себя погубить? Это твой выбор. Но погубить наше племя я не позволю… даже если ценой тому – моя честь. Но Сул-Барет молчал, и глаза его обещали тебе расплату. А ты – сделал выбор, единственный выбор, с которым сумел бы жить. И ты ушёл, не запятнав рук кровью родного брата — ушёл, забрав с собой его меч и зная, что смерть неизменно стоит у эшлендера за плечом. Ты сделал свой выбор. Следующим утром племя нашло Сул-Барета у самого лагеря; скальники и кагути не пощадили тело твоего брата. Тамила, настигнутая чудовищными вестями, не выдержала — родила почти на четыре месяца раньше срока. И пусть Нибани и сделала всё, что под силу смертному меру, но мальчик умер, не прожив и полного дня. Умер. Тамила уже не плачет, когда Нибани возвращается в юрту. Слёзы – кончились, силы – кончились, время – кончилось. Тамила не плачет даже тогда, когда её муж и сын навсегда поселяются в Погребальных пещерах. Тамриэль не заметил вашей потери, и мертвецов не провожают в последний путь ни яростные ветра, ни тучи из пепла. Месяц Первого зерна к Уршилаку на редкость милостив: ночи и дни – ясные, яркие, чистые. Ясное небо – благо для племени: близится Хогитум, а беззвёздная ночь, неугодная Лунной тени, всегда отдаётся Дому Забот. Хогитум – близко, и день этот – свят, свят для всех истинных наследников благодати Велота. Но особенно свят он для племени Уршилаку – последних из данмеров, что хранят волю Матери Розы. Последних, кто ждёт пришествия Нереварина. Даже тебя, похоронившего в эти яркие, чистые дни племянника и брата, близость Хогитума наполняет радостным нетерпением. Смерть для эшлендера – гость пусть и не слишком желанный, но – привычный. Ты же – ашхан, Сул-Матуул, и не имеешь права сдаваться сомнениям или горю. Ты понимаешь, почему другие племена Вварденфелла отринули святость пророчеств: бессчётные луны лишений кажутся скверной наградой за верность. Зайнаб, Ахеммуза и Эрабенимсун нынче отвергли веру в Нереварина, лишь на словах соглашаясь порой выражать мнимую, позолоченную почтительность. Но ты, ашхан Уршилаку, по-прежнему ждёшь – и веришь. Нереварин — спаситель, ниспосланный вам богами — удобен. Нереварин – надежда, что племена не падут, медленно уходя во мрак Погребальных пещер, и не погибнут в последней решающей схватке с Шарматом или осёдлыми. Но преданность культу ты сохраняешь совсем не поэтому. Ты веришь в пришествие Нереварина, ибо веришь Азуре. С той самой поры, когда Госпожа впервые коснулась тебя своей узкой и лёгкой, словно бы сотканной из лунного света ладонью, ты в ней ни разу не усомнился. Богиня явилась к тебе, юнцу, в дыме ритуальных костров, и её мягкое, ласковое молчание было красноречивее всяких слов. Лунная тень хранит и тебя, и твоё племя, ашхан Сул-Матуул, и ты не требуешь от своей Госпожи звонких, искрящихся в свете костра обещаний. – Лунная тень нисходит на земли предков, – встречает закат Хогитума Нибани Меса. – В этот священный час мы просим у Королевы ночного неба благословения. Вьётся священная нить ритуала, и мудрая начинает петь: о звёздах, цветущих в ночи, и о розах, что никогда не зацветут среди пепла твоей земли. Вскоре десятки других голосов свиваются с этой песнью, и в лунном плетенье шаманки ты различаешь даже Тамилу. Ты же – молчишь и мысленно просишь у предков прощения, а у твоей Королевы – всей помощи, которую она посчитает правильным оказать Уршилаку. «Быть ашханом значит хранить своё племя», – учил тебя твой отец, и ты хорошо усвоил этот урок. Ты делаешь всё, что под силу смертному меру, но этого недостаточно. Да, Уршилаку – живут, но ты устал выживать, устал смотреть, как былое величие утекает песком сквозь пальцы! И всё-таки ты не сдаёшься. Когда приходит черёд, ты жертвуешь Королеве ночного неба кровь свою — первым из воинов, как надлежит вождю и защитнику. Разрезанная кинжалом ладонь почти не болит; вдыхая густой, пахнущий травами дым, ты обращаешь к Матери Розы те же слова, что говорил ей бессчётные луны своего правления: – Прошу, Госпожа, не оставь свой народ в час нужды. На тебя уповаем, в твоей тени ищем защиты. Что уготовано Уршилаку в грядущем? Явится ли Нереварин? Азура глядит на тебя, завернувшись в молочно-белую дымку ритуальных костров… и снова, как в тот незабвенный день, когда ты впервые познал её милость, Лунная тень шагает к тебе сквозь пламя. Богиня, мерцающая в ночи обещанием тайны, подходит к тебе одному, Сул-Матуул: другие её не видят. Азура нисходит к тебе, и пред пылающими очами твоей Королевы немеет не только язык, но и разум. Узкой и лёгкой, словно бы сотканной из лунного света ладонью, богиня касается нежно твоей щеки, а после – шепчет тебе на ухо слова пророчества... Когда видение тает в цветущем мраке, ты улыбаешься. Слово становится камнем – сверкающим камнем в оправе из лунного серебра, полученным Уршилаку в награду за верность. Ты улыбаешься — впервые с того злополучного дня, как погубил своего брата. Твоя Госпожа отвечает молитвам Сул-Матуула.