Тень твоей госпожи

Память становится камнем — множеством маленьких, гладких камней, рассыпанных по побережью. Галькой, обласканной морскими волнами: острая кромка обточена и не поранит неосторожную, праздную руку. Море… Сул-Матуулу ведома тяжесть этих камней. Бессчётные луны назад, когда вы с братом были ещё детьми, вы часто бегали к Морю Призраков — если Уршилаку случалось вставать не слишком далеко от берега. Сонным свинцовым волнам было по силам сгладить не только острую кромку камней, но и семь лет, что разделяли вас с Сул-Баретом. Огромная разница, когда ты – взрослый охотник, которому уже завтра, быть может, всё-таки покорится тугой и упрямый отцовский лук… а брату – четыре года. Но и тогда в племени было совсем немного детей, и Сул-Барет, скучая, ходил за тобой, как тень. Бывало, что ты сажал младшего брата на плечи и, словно послушный гуар, вёз его к морю. Волны, ленивые тёмные волны бились о северный берег, но сыновья ашхана Сул-Сенипула не слишком-то вслушивались в их вкрадчивый, шелестящий шёпот. Ваши хитиновые сапожки совсем не боялись солёной воды, и вы с Сул-Баретом искали волшебные камни: счастливые, с дырочкой, лучше всего хранящие колдовство. Если задобрить шаманку, то можно находку зачаровать, а после – носить на шнурке, как амулет. Чем не подарок красивой девчонке? Чаще всего желанная дичь ускользала от славных охотников Уршилаку, но вы с Сул-Баретом не слишком-то и расстраивались. То было хорошее время — чистое, светлое, беззаботное. Юному меру, которого ваш ашхан готовил себе в преемники, редко когда удавалось прожить такие часы, и оттого каждый из них становился особенно ценным. Маленький Сул-Барет тоже не унывал. Он никогда не возвращался домой с пустыми руками. Камни — красивые, яркие, влажно-блестящие в солнечном свете прибрежные камни — манили его, как самоцветы. Братец горстями распихивал их по карманам, чтобы потом щеголять своими богатствами перед матушкой. Пустая затея! Принесённые в юрту, эти трофеи утрачивали красу и становились тусклыми и невзрачными — серыми, словно пепел. К чему их теперь хранить? Брат расставался с мнимыми самоцветами безо всякой жалости, но, возвращаясь на побережье, вновь набивал камнями карманы. Ты помнишь, как всё закончилось? Когда умерла ваша мать, брат перестал звать тебя к морю. Смерть неизменно стоит у эшлендера за плечом. Ты скучаешь по брату. Не по мужчине, которым он стал, — гневливому, себялюбивому и… завистливому? — но по мальчишке, что собирал с тобой гальку у Моря Призраков. Ты не забыл это, Сул-Матуул: волны, ленивые тёмные волны бьются о северный берег, а брат улыбается, улыбается во весь рот, и в его маленькой чумазой ладошке лежит ваш волшебный камень. Тебе снится море, ашхан. Ты слышишь вкрадчивый, шелестящий шёпот прибрежных волн? Ты чувствуешь соль на губах? Ты помнишь? Густая чернильная темнота затопила твой сон, скрадывая утёсы, и скалы, и гладкую гальку под сапогами. Но ты узнаёшь его, ты узнаёшь своё Море Призраков. В тебе нет страха. Тьма затопила весь мир, от горизонта до горизонта, и ты понимаешь вдруг: глаза не нужны. Смертное зрение только собьёт тебя с толку в мире, что соткан из тонкой, трепещущей лунной тени. Ты закрываешь глаза свои, Сул-Матуул, и лишь тогда ты по-настоящему видишь — видишь Луну, что розой цветёт в небесах, и Небо, присыпанное пеплом. Закрой себе уши, ашхан, и услышишь Звезду — Звезду, чьим млечно-текучим зовом беспечно звенит невзнузданный воздух. Следуй за лунной тенью, ведь нынче морская гладь силой её колдовства закована в лёд! И ты осторожно идёшь по зеркальной поверхности вод, и белые мотыльки, покинув Небесную розу, звёздами устилают твой путь. Лунная тень нисходит в твой сон, Сул-Матуул, и в её ласково-мглистых объятьях таится иная Тень — Тень, облачённая в жидкое серебро, словно в доспехи. «Это Нереварин», – понимаешь ты. Забыв о себе и о бдительности забыв, ты шагаешь вперёд, чтобы встретить мессию на полпути. Однако что толку? Это Нереварин, но и зрение, что дарует душа, стало отныне бессмысленно-бесполезным. Образ героя мерцает свечой на ветру, переплетая в себе несовместного струны: дюжий косматый норд, и чешуйчатый зверолюд, и крутобёдрая девка-орчиха, и... Что говорит тебе Нереварин? Слух, что дарует тебе душа, сделался нынче скверным ответчиком. С губ Нереварина — тонких, и пухлых, и красных, и золотистых… — вместо звенящих слов срываются камни. Круглые, гладкие, словно монеты — камни, которыми платят герои и боги. Речи Нереварина дробят скорлупу чародейской воды под ногами. Море, отринув попытки себя сдержать, снова полнится призраками: северный ветер, и соль на твоих губах, и волны, что лижут ашхану подошвы сапог… «Проснись», – слышишь ты вкрадчивый, шелестящий шёпот воды. И только тогда ты наконец просыпаешься. Сон этот – камень на кожаном длинном шнурке, который тебе привычно носить у сердца. Утром ты рассказал Нибани всё то, что не сгладилось при пробужденье, и мудрая вынесла приговор: Азура вновь говорит с Уршилаку голосом пророчества. В великой милости своей Королева ночного неба не только сказала вам, что мессия – близко, но и вооружила зримым предупреждением: неузнанным явится Нереварин в земли Ресдайна. Тебя не особенно радует, но и не удивляет такое открытие. Всем праведным данмерам ведома та причина, что побудила пророка Велота вверить когда-то судьбы своих собратьев вашим великим богам. Истинный Трибунал не отбирает свободы, не делает вас рабами. Благо, что данмерам даровала их верность, – это борьба и выбор, блеск и величие битвы. То же вас ждёт и ныне: Нереварин не явится в мир в ореоле славы, в этот же миг готовый свершить предначертанное. Нет, Ресдайн не склонится к ногам своего спасителя, словно пёс! Мир будет испытывать будущего мессию — но мир испытает и вас. С первого взгляда вы не узнаете Нереварина, однако именно вам, последним из данмеров, кто остаётся верен воле Матери Розы, предуготовлено провести своего героя по каменистой, неровной дороге пророчества. Но, позволив Нибани истолковать свой сон и смирившись с новыми испытаниями, ты и представить не мог, что ждёт тебя впереди. Воспоминания – галька в обветренной серой ладони: каждый из этих камней достался тебе не даром. Верно, Азура сказала в ту незабвенную ночь Хогитума, что Нереварин – идёт… но боги твоей земли, как и всегда, оказались скупы на ласку: Сул-Матуулу непросто жить этим обещанием. Время для смертного мера течёт совершенно иначе, чем для богов. Что же тебе остаётся, кроме как ждать – и верить? Жить, защищая племя, и в сердце хранить надежду? Это твоя борьба и верность твоя, ашхан, ибо таков оказался сделанный Сул-Матуулом выбор. Мудрая верно выплела нити смысла из грубых и спутанных грёз своего вождя. Нереварин явился неузнанным к Уршилаку, и испытания не обошли стороной никого из вас. Он пришёл к Уршилаку, когда с хогитумской ночи не минуло и седмицы — воин, высокий и сильный, назвавшийся Увеном Хлерви. Ты не увидел Нереварина в этом пришельце, но, не забыв о предупрежденье богини, не стал отвергать того, кто вызвался воплотить священную волю Матери Розы. Увен казался тебе не самым плохим кандидатом: этому меру было не незнакомо величие битвы. Шрамы его говорили об опыте, заработанном потом и кровью; воинская сноровка явственно проступала в каждом его движении. Верно, такому под силу было бы ношу пророчества вынести на плечах? Ты бы хотел в это верить, Сул-Матуул, но желанное – не свершилось. Первым почти за десяток последних лет сделался Увен Хлерви, первым с той незабвенно-прекрасной ночи, когда Госпожа пророчила Сул-Матуулу пришествие Нереварина. Первым, но не последним. Не истинным. Увен был первым, но также седьмым: седьмым за всё время, что ты возглавлял Уршилаку. То были хорошие, и красивые, и счастливые числа — жаль, что не в пору пришлись они этому меру. Морок слетел с Увена Хлерви в то же мгновенье, когда, оставшись наедине с Нибани, он не побоялся приставить ей к горлу нож. Предатель потребовал от шаманки один из хранимых ей амулетов — и заплатил за дерзость великую цену. Память становится камнем, способным сгубить неосторожного мера: память в твоих руках – оружие и защита. Вы недоверчивы — к этому вас приучил горький опыт, — но Уршилаку по-прежнему чтят законы гостеприимства. По вашей вине не бывает нарушена святость обычая: вы принимаете всех, кто не ищет с вами войны, не оскорбляет вас — словом и делом. К тем, кто предаст доверие племени, вы – беспощадны. Гость вероломный напрасно решился руку поднять на тех, кто преломил с ним хлеб. Он совершил святотатство, когда проявил непочтительность перед Азурой и вами — последними из данмеров, что хранят волю Матери Розы. Но к смерти Увена Хлерви приговорила другая ошибка: он не учёл, что Нибани Меса – не только мудрая женщина, но и отменнейшая чародейка. Он оказался не только мерзавцем и подлецом, этот мер, но и глупцом, каких поискать. Даже пойманный с поличным, Хлерви себя оправдывал и в итоге дошёл до того, что попытался свалить всю вину на «обезумевшую» Нибани. Глядя, как он извивается, словно червяк, ты не испытывал ничего, кроме гадливости — и стыда. И этого мера вы были готовы испытывать как Нереварина? Ваша ошибка – тяжкое оскорбление Госпоже, хоть и не сравнимое с тем, что нанёс ей Хлерви. То, что случилось дальше, ты помнишь прекрасно: вам удалось добиться от самозванца правды. Там, где бессильными были любые слова, справились костяные иглы и раскалённые головёшки. Вы выяснили, что Хлерви когда-то был стражем красных Редоран, но даже среди осёдлых собратьев он отличался и жадностью, и скользкой, змеиной подлостью. Этот отступник нанялся к чародею из богохульных Телванни: для своего господина он, путешествуя по Эшленду, разыскивал редкости. На пути своём Увен Хлерви не гнушался ничем: он грабил родовые гробницы и обносил заброшенные велотийские крепости, а иногда и не брезговал обворовывать тех, кто оказывал ему гостеприимство. Прознав, что у шаманки племени Уршилаку хранится метка пропильона Валенварион, он вздумал выслужиться перед своим хозяином и раздобыть для него уникальный трофей. Привыкший к своей безнаказанности, Хлерви не убоялся кощунства. Ты многое знаешь о том, каково жертвовать честью, и знаешь, что выбор, единственно верный выбор бывает порою горек, как корень трамы, и даже достойным и храбрым нередко недостаёт силы, чтобы понять и принять подобную ношу. Однако Хлерви предал законы земли не из мужества, но из трусости, и мнимое ваше родство вгрызается в сердце ядом. Позже вы поступили с пленником так, как диктует обычай. Шею Увена Хлерви обвили петлёй-верёвкой, — так её закрепив, чтобы не удушить ненароком, — и обвязали верёвку у туго натянутой ветки. Отменным мечом, принадлежавшим когда-то твоему брату, ты единым ударом отсёк отступника от неправедной жизни. Голова его улетела вдаль, словно камень, выпущенный из пращи. Тело – оставлено было на поругание падальщикам. Казнь его не принесла ашхану ни радости, ни спокойствия, и ожидание, тяжкое ожидание душит тебя, словно петля на шее. Разведчики, что возвращаются с разных концов Вварденфелла, приносят тебе одинаково невесёлые вести. У Ахеммуза вновь началась эпидемия, а за болезнью всегда крадётся безжалостный, хищный голод. Сколько охотников эти напасти сведут в душный мрак Погребальных пещер? Сможет ли племя оправиться от подобной потери? Улат-Пал из Эрабенимсун в очередной раз решил стравить гулаханов, опасаясь за власть свою — а племя умылось кровью. Да, кровь эшлендеров проливалась в последнее время щедро! Глупость и жадность – самые верные из союзников смерти. Даже Зайнаб, как доносит тебе вернувшаяся из Тель Аруна Тамила, здесь преуспели, себе и другим на горе. Малый отряд из отступников, что рассорились с Каушадом, вздумал, наверное, с доблестью умереть. Глупые меры атаковали охрану крупного каравана — и с предсказуемо-невесёлым исходом; нынче осёдлые из Телванни подумывают лениво о небольшом карательном походе. Конечно, у Забамат есть неплохие связи на местных невольничьих рынках, но хватит ли этого, чтобы решить дело миром? Вам, живущим в тени проклятой и проклятой Красной горы, было бы глупо верить в свою удачу. Смерть всегда стоит у эшлендера за плечом — но ты не готов ей сдаться! Ты продолжаешь сражаться за своё племя, сражаться за каждую жизнь, ибо лишь Уршилаку готовы встретить Нереварина и провести его по дороге пророчества. Ты ждёшь этой встречи, Сул-Матуул, и даже в самые чёрные времена не оскорбляешь свою Королеву сомнениями. Не смертными чувствами, но душой ты ощущаешь прикосновение Госпожи. Ты чувствуешь и любовь её, и прощение, и ноша твоя, надвое разделённая с божеством, не кажется неподъёмной. Розы не расцветут никогда среди пепла твоей земли, но в твоём сердце, ашхан, расцветает надежда. Ты ждёшь, ибо верен своей Королеве, Сул-Матуул — и ты дожидаешься. Воспоминанья на солнце искрятся нездешним блеском, но, переживая их в первый раз, ты и представить не мог, чем всё обернётся. «Нагие и одинокие мы являемся в Тамриэль, – скажет тебе однажды Нереварин. – Мы возвращаемся в мир, не помня того, что предшествовало рождению. Смертные души, прошедшие круговерчение Снорукава, сбрасывают с себя шелуху предыдущих своих воплощений. Се величайшая милость, дарованная нам свыше: разуму не под силу вместить в себя несколько жизней. Границы – сотрутся, рухнут под натиском несовместных воспоминаний. Зеркало, камень, ненайденная дверь… Открой её и увидишь, как много тысячелетий назад родилась любовь, что кончилась нынче среди нечистот и пыли. Забвение – это благо, ибо иначе смертный наш разум рассыплется на кусочки… так же, как мой сейчас – рассыпается. Всякий раз я заново собираю себя из крови и пепла, но, разучившись чувствовать цельность, я больше не в силах вернуться. Забвение – это благо, мне недоступное. Я помню, Аландро, мне ведомо слишком многое! Но я не могу отличить морок от истины, и не могу отделить от себя чужое. Снова и снова — тысячелетия снов пролетают единым мигом — мы предаём друг друга, и даже богам не по силам выйти из этого круга, и только Нереварину дано его разорвать. Но плата… Плата, боюсь, будет для нас непомерной». Но ты не боишься того, что готовит грядущее. Выбор Сул-Матуула был сделан ещё тогда, когда Госпожа впервые коснулась тебя своей бестелесной, сотканной из молочного дыма ладонью, и ты вдыхал её пальцы, её любовь и её прощение, и понимал, что ноша твоя – хранить. Каждым решением, каждым брошенным и не брошенным камнем ты приближался к свободе для своего народа. Кровью рассвета, кровью заката и кровью брата, собственной кровью, пролитой в качестве платы, ты отвоёвывал жизнь и сохранял для Ресдайна заветы Азуры. Если бы время вдруг потекло вспять, ты поступил бы в точности так же, ибо ты сделал единственный выбор, с которым стоило жить. Выбор, с которым и умирать – не страшно. Буря хлестала землю пеплом и каменной крошкой, но ты не склонялся — и ждал. «Он уже идёт», – говорила Азура. В плеске воды и плетенье ночного света, в треске костра и резких выкриках ветра, там, где смертные слух и зрение были тебе бесполезны, сердцем ты чувствовал, что ждёшь не напрасно. Ты ждал, и ты дождался. Камень, нагретый в ладони – память о вашем знакомстве. Когда ты впервые встретил её в лагере Уршилаку, в этой нежданной гостье ты не узнал Нереварина. То была данмерка невысокого роста, вооружённая странным двемерским копьём и мягкими, вежливыми словами – женщина вам чужая, но отчего-то совсем не чуждая: непринуждённо и бойко ей удавалось болтать с твоими собратьями. Ты слышал, как пробовал гостью на прочность Туссуррадад: – Что же ты, не побоялась явиться к страшным эшлендерам? – спрашивал у неё охотник. – От любого из ваших каменных городов – долгий и трудный путь. Опасное дело для маленькой чужеземки! И как только ты осмелилась выйти одной за ворота! – Даже самый маленький мер может отбрасывать длинную тень, – отвечала она с усмешкой, – если сумеет забраться достаточно высоко. И в этой улыбке ты лицезрел отнюдь не Азуру, нет — скорее Боэту. Ты не узнал богоизбранного героя в женщине, что вскоре пришла на поклон к ашхану. Она была много моложе, чем показалось тебе, когда ты мельком увидел её под вашими небесами: никак не старше тридцати лет. Ты не искал и не видел в ней Нереварина — в девушке не некрасивой, и юной, и с детскими маленькими ладошками, — и в полумраке юрты встретился ты не с мессией, но с Вирией... Имя становится свистом, с которым серебряный меч рассекает воздух: Вирия. Без родового имени и без племени – Вирия; Вирия-сирота, дитя неизвестных родителей. Ты не ждёшь от неё речей о пророчествах. Многие из осёдлых хотели бы, выступая посредниками, заработать на вашей торговле — или поддельной торговлей прикрыть грабёж; выговор Вирии выдавал в ней пришельца из Киродиила, а чужеземцы на это особенно падки. И пусть гулахан Забамунд и предупредил тебя, что гостья расспрашивала других о культе Нереварина, её интерес ты принимал за праздное любопытство. Но к Уршилаку девушка эта явилась не как торговка или разбойница: она и в самом деле пытается убедить тебя, что пришла по зову пророчества. Её слова не вселяют в тебя уверенности, но ты не забыл о том, что Нереварин должен прийти к Уршилаку неузнанным. Вопреки сомнениям, ты её всё-таки слушаешь. Возможно, в другое время ты бы быстрее принял вашу сплетённую воедино судьбу. Но с той хогитумской ночи, когда богиня шагнула к тебе сквозь пламя, племя уже успело отведать предательство. Вкус этой мудрости пеплом тает на языке. Ты смотришь на гостью, и перед собой ты лицезреешь упорство, и знаки живого ума, и хрупкую прелесть юности. Нереварина ты в ней совершенно не видишь — но и не смеешь отвергнуть ту, кто вызвалась воплотить священную волю Матери Розы. Глаза её, горящие звёздами на худом молодом лице – алые, но переливчатые, как лунное серебро, и в них не отражается фальши. Неужто она и правда готова взвалить на себя эту ношу? Возможно ли, что чужеземка окажется Нереварином? Даже в советах Нибани нынче не много прока. Но что, если призраки-Уршилаку будут полезнее Уршилаку живых? Решение, принятое тобою, по-своему милосердно. Ты говоришь своей гостье, что таинства культа закрыты для чужаков, но предлагаешь ей выбор: ты назовёшь её частью племени Уршилаку, если она пройдёт обряды инициации. Предки рассудят, стоит ли Вирию одарить этой честью: чтобы предстать перед ними, ей предстоит войти в кардрун Уршилаку и принести Костегрыз, лук ашхана Сул-Сенипула, как доказательство милости, что оказали ей духи. Ты посылаешь её во мрак Погребальных пещер, втайне надеясь, что Вирия убоится этого жребия. Ей не найти Костегрыз без благословения духов: предки хранят в этих залах немало луков, а коридоры, пробитые в камне, – извилисты и текучи, и самозванцу не стоит надеяться на сноровку или счастливый случай. Готова ли Вирия рисковать своей жизнью, чтобы исполнить веления Матери Розы? Не отправляешь ли ты несчастную девушку на погибель — девушку, что обманули лживые грёзы? Два и восемь – не самые славные числа, и они не сулят для Вирии радостного исхода. Но ты не вправе лишить её этого выбора, Сул-Матуул, и ты поступаешь так, как должно ашхану. Ты сделал свой собственный выбор, Сул-Матуул, и ты не ошибся. Вирия возвращается из Погребальных пещер целой, и невредимой, и с луком Сул-Сенипула в тонких руках. Предки не отвергают её, — исход, на который ты опасался надеяться, — и это был первый шаг, что вы с ней прошли бок о бок по каменистой, неровной дороге пророчества. А следом ты даришь ей — женщине, и чужеземке, и, может быть, воплощённому Неревару, — лук своего отца, и учишь её искусству стрельбы велоти, которое даже осёдлые из Домов успели забыть. Брат изошёл бы ядом, глядя на вас двоих. Но Сул-Барета здесь нет, здесь только ты, и она, и Лунная тень, распростёртая над Ресдайном. Ты чувствуешь: в ласково-мглистых объятьях твоей Госпожи таится иная Тень — Тень, которая может стать Нереварином. Ты учишь её стрельбе, и правишь ей стойку и видишь: она не учится. Нет, не учится — не так, как учился ты в детстве, не так, как учил ты брата, — а словно бы вспоминает. Это тебя пугает, но также и радует. Память становится камнем — множеством маленьких, гладких камней в её полудетской ладони: голос пророчества, метки проклятия, и разговоры — равно под небом и в полумраке юрты, — и череда новостей, что приносят тебе разведчики. Нереварин воплощается, шаг за шагом, и это радует — но и пугает. Маленькой чужеземке действительно удалось высоко забраться: тенью её окутан весь Вварденфелл. Ты не боишься того, что пророчество не исполнится, ибо тебе известно, что участь Шармата предрешена была много тысячелетий назад. Ты боишься другого. Для Нереварина забвение было бы благом: острая кромка памяти ранит ей руки. Зеркало, камень, ненайденная дверь – слишком большая ноша, даже для такой как она. И ты боишься, что Вирия не сможет вернуться, что посреди моря призраков она не отыщет дороги — и потеряется, и потеряет разум. Ты боишься за девушку, а не за Нереварина. Память становится камнем — горстью красивых, ярких и влажно-блестящих камней, что искрятся на солнце. Когда-нибудь и они, наверное, потускнеют, но даже бессчётные луны спустя ты не забудешь о дерзкой улыбке, и шраме на левом виске, и брызгах засохшей крови, маравших стекло доспеха. «Нагие и одинокие мы являемся в Тамриэль», – говорила она когда-то, и блеск её грустных лучистых глаз манил обещанием тайны. Нынче другие слова срываются с этих губ, и обнажаются раны, сокрытые прежде для зренья, и в полумраке юрты кровью рыдает немое, жадное сердце. Умер. – Умер, – повторяет Вирия, и глаза у неё – плоские и пустые, точно прибрежная галька. И ты киваешь в ответ, не оскверняя уста бессмысленными, безжалостными вопросами. К чему они, когда весь Вварденфелл въяве почувствовал эту прекрасную, долгожданную смерть? Ты помнишь, как это было, Сул-Матуул? Будто в неизъяснимой муке вздрогнула ваша земля, и неожиданно хватка Шармата ослабла, а после и вовсе исчезла. Герой, сошедший к Красной горе, свершил предначертанное. – Я убила его, – шепчет, голову уронив на руки, Нереварин. – Самого близкого и самого преданного когда-то – убила. Да, он был предан мне, и снова был предан мною. Я не могла поступить иначе. Но и перешагнуть через это мне не под силу. Я убила его, но и сама – проиграла. Тебе не понять её скорби и не увидеть повода для вины. Какое бы круговерченье теней ни связало Вирию с Дагот Уром, тебе его не осознать и не прочувствовать. И пусть ты не в силах вручить ей ни оправданий, ни утешений, однако оставить её ты не имеешь права. Нагие и одинокие вы являетесь в Тамриэль, но ты не позволишь ей в одиночку нести это бремя. – Ты думаешь слишком много и думаешь не о том, Вирия, – отвечаешь ты резко. Девушка застывает на россыпь мгновений, а после медленно поднимает глаза. Она глядит, и вздрагивает — рубиновыми ресницами, — и стыло молчит, приглашая тебя продолжить. – Ты думаешь не о том, Вирия, – повторяешь ты, касаясь её горячей узкой ладони. – Мы всё ещё живы. Это – главное. И пока мы живы, у Ресдайна ещё осталась надежда. Поступи ты иначе, что стало бы с миром? Со всеми нами? Я знаю, ты задавалась такими вопросами, и сделала тот единственный выбор, с которым сумела бы жить. Ноша твоя непроста и для большинства – неподъёмна. Но не для нас – простые пути и беззубый выбор. Мы принимаем решения — непростые, и, может быть, горькие. Необходимые. Мы принимаем ответственность и проживаем с ней до конца своих дней. Мы совершаем поступки, которые никому другому были бы не по силам — или же не по мужеству. Ты понимаешь, что это значит, Вирия? – Я понимаю, – кивает она, невесело улыбнувшись. – Думаю, что понимаю, так или иначе. Я сделала свой выбор. Жить с этой ношей непросто, но выжить – необходимо, разве не так? Я не могу отступить и не могу оступиться. Мною разорван узел проклятия, Сул-Матуул... одного из наших проклятий, по меньшей мере. Но и Прядильщице не дано предсказать, что теперь станет с Великим рисунком. Мор побеждён, но гроза – по-прежнему на пороге. – Тогда нам осталось лишь встретить грядущую бурю — с достоинством, с мужеством, с гордо поднятой головой. Не стоит терзать себя раньше срока. «Всё закончилось, но всё – только начинается», – говоришь ты ей, не размыкая уста. Не изрекая того, что и без слов понятно. – Отдохни, – произносишь ты вслух, не предлагая Вирии ни бесполезных, пустых утешений, ни золочёной, вкрадчивой полуправды. – Попытайся поспать. – Это задачка сложнее, чем штурмом взять Красную гору. Мне... тяжело заснуть, – признаётся Вирия. Сизые тени под веками служат её словам немым подтверждением. Да, ношу её и скорбь тебе не дано перенять на свои плечи. Но это не значит, что и помочь ты – не в силах. Камень на кожаном длинном шнурке выпростав из-под рубахи, ты снимаешь его и вкладываешь Вирии в руку. Это подарок от мальчика, что собирал с тобой гальку у Моря Призраков – слабенький амулет, укрепляющий силу духа. Ты отдаёшь ей память свою, Сул-Матуул, и обещаешь: «Я буду рядом», и просишь её: «Попробуй заснуть». Вирия улыбается. Впервые за долгие луны она улыбается — по-настоящему — и отвечает тебе не словами, не только словами. Ладони её – горячие, узкие, лёгкие и сухие, и ты целуешь её пальцы, её любовь, её прощение... Когда она засыпает, то кажется мирной, почти счастливой — невинной, не знающей, каково нести на своих плечах весь Вварденфелл. Ты смотришь на Вирию — на оправдание, и обещание, и утверждение твоей правоты, — и память становится камнем, сверкающим камнем в оправе из лунного серебра. Наградой, что Сул-Матуул получил за верность... И всё же, когда ты выходишь под благословенное небо своей земли, ты видишь тень, укрывшую весь Ресдайн, и видишь её не очами смертного мера, но зрением, что дарует душа. Ты слышишь душою, как ядовитое эхо утихло навек, и вместо него воздух полнится мертвенно-мрачным молчанием. Тени цветут в тишине, и мнимый покой внушает вам ядовитую праздность: буря, которой боится Нереварин, не миновала. Вера и верность, свобода, ответственность, память и слово, зеркало, камень, раскрытая дверь… Гроза – на пороге. Но ты глядишь на ночное небо и не боишься грядущего, ибо бессчётные луны назад ты сделал единственный выбор, с которым стоило жить. Выбор, с которым и умирать – не страшно.