Зимовье зверей

И. В. о Боге: Он не любит. Он Есть. Сара: Но мы-то любим. И. В.: Именно. И это изумляет. Арчибальд Маклиш

Лора поит его бульоном и чаем, делает ему уколы, набивает его рот лекарствами и выносит за ним «утки». Проводит время с ним так, как он проводил его с Чарльзом, гениальный разум которого покрылся плесенью, потому что Бог — никакой не добродушный старик, а долбанный ублюдок с самым извращенным чувством юмора во вселенной. Логан присматривал за Чарльзом, и знает каждое слово в этой бесконечной заунывной балладе. Потом ему повезло свалить большую часть обязанностей на Калибана. Но и ему самому довелось побродить рядом с Горными Хребтами Полутрупа, в которых блестят Озера Мочи и Ручьи Утренней Мокроты под всемогущим светилом Разложения. Теперь Лора. Семейное проклятье. Да нет. Общее проклятие. Одно на всех. Каждое последующее поколение вынуждено возиться с предыдущим, когда приходит пора. Просто Логан никогда не думал, что однажды его организм станет таким подлым предателем. Надеялся, что его спаяли крепче всех на свете. Кретин. За окном — черничная поляна ночи в крупных ягодах звезд, желтые полосы от лампы расчерчивают стены и пол. Лора, сгорбившись в глубоком кресле, читает ему вслух. Слова разлетаются из шатра ее волос и наполняют пространство запахом снега, сосновых иголок и высоких костров, которые разводят сбивающиеся в стаи люди.  — Крупный был человек, самый крупный из всех, кто когда-либо приходил сюда с берегов Соленой Воды и охотился на лосей, — согласился Беттлз. — Но он-то исключение, которое подтверждает правило. А помнишь его жену, Унгу! Килограммов пятьдесят всего весила. Одни мускулы, ни унции лишнего. И эта женщина все вынесла и заботилась только о нем. Ни на том, ни на этом свете не было ничего такого, чего бы она не сделала для него. — Ну что ж, она любила его, — возразил инженер. — Да разве в этом дело! Она… Логан заходится в кашле, но когда отнимает платок ото рта, крови не очень много. Ему лучше. Лора протягивает стакан воды. Он принимает и пытается пить, но руки слишком сильно дрожат, он расплескивает больше, чем глотает, и вскоре все одеяло залито водой. — Блядь! — хрипит он, проклиная свою беспомощность. — Чертово поганое хуесосное дерьмо! Лора забирает стакан и, поддерживая ему голову, поит. Потом она приносит полотенце, вытирает его заросшую бороду, меняет мокрое одеяло и возвращается обратно в кресло. Кладет книгу на колени и склоняется к строчкам. Слабость страшнее смерти. — Прости, — шепчет Логан, слезы щиплют его глаза. Он стыдится и себя, и своих глупых слез. — Прости меня, детка… Он слышит ее размеренное дыхание и свое воющее сердце. Молодые волки пытаются выгрызть с неба луну, круглую блестящую кость, и злятся, когда она им не дается. Старые жалуются ей на то, что больше не могут завалить оленя. Лора не слышит его жалких слов, не замечает его жалкого вида. Она просто читает.  — И вот наступило такое время, когда ты заполнил мое сердце и все мои мысли были только о тебе. Ты был для меня как солнце в разгар лета, когда оно движется по золотой тропе и ни на час не покидает неба. Куда бы ни обратились мои глаза, я везде видела свое солнце. Но в твоем сердце, Чарли, был холод, в нем не было места для меня. И я ответил: — Да, это было так. Сердце мое было холодно, и в нем не было места для тебя. Но так было раньше. Сейчас мое сердце подобно снегу весной, когда возвращается солнце. В моем сердце все тает, в нем шумят ручьи, все зеленеет и цветет. Слышатся голоса куропаток, пение зорянок, и звенит музыка, потому что зима побеждена, Пассук, и я узнал любовь женщины. Она улыбнулась и крепче прижалась ко мне. А затем сказала: — Я рада. Лора смотрит на него, как женщина из книжки. Ее голос тих. Я рада. Рада, что ты жив, что со мной. Ее голос приходит в его сны и расчесывает серебряными когтями его свалявшиеся космы. Лора приносит ему свитер: — Надевай. Hace frío. Холода в этом году суровые. В следующую зиму для отопления надо будет придумать что-нибудь получше постоянно ломающегося нагревателя. Если он встретит следующую зиму. Значит, нужно успеть раньше, не оставлять же ее тут мерзнуть в одиночестве. Внезапно мысль о том, что она может остаться здесь совсем одна, пронзает его с такой остротой, что перехватывает дыхание. Она замечает что-то в его лице и пугается: — Papa? Что с тобой? Логан мотает головой: — Ничего, все в порядке, детка. Обеспокоенная, она приближается и прикладывает запястье к его лбу, проверяя, нет ли жара. — Ты не горячий, — объявляет она с видимым облегчением. — Конечно, не горячий. Ты сама сказала, тут холодно, — шутит Логан. Шутка не смешная. Он, наверное, всегда был самым несмешным мутантом в мире. Лора натянуто улыбается. На ней тоже свитер и шерстяные носки, в которых ступни похожи на лапы плюшевого медвежонка. Она так выросла, хотя еще по-детски тянет рукава, прикрывая покрасневшие от холода кисти. Но простудиться она не может, ее сделали крепкой и способной вынести, что угодно. «Нет, — поправляет себя Логан, — она сама себя такой сделала». Крепче, чем ее отец. О ее выживании ему не нужно тревожиться. Только о том, как она справится с дырой в форме росомахи, что останется в ее жизни, когда он уйдет. Он думает, чувствует: так и выросла эта болезнь нежности. Из вечного страха потери. Да, лучше любить и потерять, чем не любить вовсе, но нужно преобразить себя, изменившись почти целиком, чтобы постепенно это принять. И как меняться в мире, скованном неизменностью смерти? Она забирается к нему в кровать, просит, не с милой юной улыбочкой, которая иногда его очаровывает; просит со своим обдирающим взглядом: — Согрей меня. Удивительно, как она подтаивает, стоит ей прибиться к нему, как будто она приложилась к печке. Но он больше не думает, что это хорошая идея — когда она оказывается так близко, пытается втиснуться в него, опутать объятиями, трется холодным носом об его шею, запускает пальцы в его волосы. Его примитивный грубый инстинкт не ошибся, что-то не то, что-то не так… Он шумно принюхивается к самому себе: — Слушай, мне бы помыться сначала, а? Совсем запаршивел, пока тут валяюсь. Тебе не противно? Лора проскальзывает к нему в подмышку, устраивает его тяжелую руку на своих плечах. — Я ничего не чувствую, — отвечает она. С ее обонянием можно почуять, как сонно ворочаются сейчас под коркой снега корешки растений на берегу. Она просто хочет быть с ним рядом, и он не в силах ни отказать, ни устоять. Искушение доверчиво протянутой ладони — возможно, самое сильное в мире. И Логан не просит ее уйти. Выгнать себя в одиночество после близости еще тяжелее, чем никогда не знать времени тепла. Через несколько минут дремотного уюта она дергает его за рукав свитера. — Расскажи. Следы солнца медленно тускнеют на заиндевевшем оконном стекле, когда он рассказывает Лоре о Магнето. Ничего сладкого, ничего из Диснейленда. Магнето — не пряничный домик. На его руке были вытатуированы цифры. Магнето тоже был в клетке, как он. Логан произносит слово, одно из страшнейших слов в истории человечества: Холокост. Евреи называют его Шоа. «Катастрофа». — Его настоящее имя было Эрик Леншерр. Он потерял свою семью в концлагере, а сам выжил только потому, что его способности обнаружили нацисты. Конечно, они пытались использовать его. Экспериментировали над ним. Люди, — он выплевывает слово как проклятье. Он останавливается, делает паузу. Чувствует злость. — Люди, — говорит он. — И все то, что они хотят сделать с нами. Мы для них или опасные звери, которых нужно укротить, а если не получится, то уничтожить. Или гвозди, которые можно вбить соседу в глаз. Логан оставался на стороне Чарльза, но это не значит, что он не понимал горечи Магнето и не умел ненавидеть, как он. Еще как умел. — Но это странно, да? — он вдруг улыбается, удивляясь своей улыбке. — Как много для него значил Чарльз. Однажды, он совсем старый уже тогда был, сказал, мол, пара лет мира с профессором для него дороже десятилетий вражды, поэтому он все для него сделает… Может, впал в сентиментальность, а может, так для него в самом деле и было. Чарльз никогда бы не смог его убить, что бы тот ни делал. Говорят, противоположности сходятся. Хотя мне такого не понять. И Магнето в любом случае был тот еще озлобленный сукин сын. И носил самый идиотский шлем из всех, что я в жизни видел. И он был непробиваемый, как его чертов шлем! Может, из-за шлема такой непробиваемый и был? Еще одна дурацкая шутка от самого несмешного на свете мутанта. Но Лору она все равно забавляет. Деревья в прозрачной глазури качаются на ветру. «Ловец солнца» стынет в когтях мороза. У льда на озере скрипучий дурной характер, как у Эрика Леншерра. Логан думает о том, что это была очень длинная жизнь. Она началась для него в лесу, который он не столько вспоминает, сколько придумывает для себя. Темный покров деревьев, звери, птицы и его брат рядом. Лепестки огня, освещающие знакомое до боли лицо, иногда казалось — единственное во всем мире… Логан никогда не рассказывает Лоре о нем. Это не детские истории. Но уже вышло время для нее слушать лишь то, о чем можно рассказать только в комиксах. Иногда он скучает по этому лесу, как ни по чему иному в жизни. Иногда он скучает даже по ебучему Эрику Леншерру, потому что он был частью их мира. — А Мистик, я думаю, любила его, она просто, блин, его обожала. Молилась на старого идиота. А он бросил ее, когда она перестала быть мутантом. Из сраного принципа! Он называет имена, и призрачные, словно нарисованные инеем и закрученные снежной поземкой, знакомые силуэты следуют мимо, выходя из череды прошлых лет, один за другим.