***
В опустевших после концертов залах есть что-то печальное. В воздухе витает запах пота людей, прижимавшихся друг к другу, и всё, что осталось, это пустота, бумажные стаканчики, порванные листовки и билеты и, может быть, где-то сорванное ожерелье валяется либо в огромном пустом зале, в котором звенит пустота, либо среди рядов опустевших сидений, словно покинутых на поле битвы. Вот и всё доказательство того, что здесь что-то происходило, а теперь закончилось. Может, сегодня парень и девушка понравились друг другу в толпе. Может, кто-то нашел человека, с которым ему суждено быть. Но не я. Не те, кто был на сцене. Чем больше людей мы объединяем, тем сильнее распадаемся сами. Тем больше людей исчезают. Это не должно меня удивлять. Люди всегда считали, что они могут просто бросить меня. Даже моя мама. Серьёзно, уже тогда стоило догадаться, что я проклят, когда она бросила вызов природным инстинктам и забила на меня. — Мистер Росс? Я отрываю взгляд от теперь уже пустой сцены и смотрю в сторону, откуда на меня с опаской посматривает менеджер концертного зала, держа папку для бумаг. Он старше меня, но обращается со мной так, будто это я намного старше. Почему-то такое искажение этого мира удручает. — Я уже закрываю двери. Вам нужно уходить. Делаю глубокий вдох, пытаясь побороть тошноту. Может, это что-то внутри меня, часть меня, от которой я не могу избавиться. Словно я проклят. А всё это — успех и слава — это всего лишь очередной способ показать мне, что я могу заполучить всё, кроме того, что я хочу. — Я один остался? — спрашиваю я. — Да. Он не сказал мне ничего такого, чего я ещё не знал. Он спрашивает: — Вы нормально себя чувствуете? У меня похмелье и меня вырубает, я не помню почти ничего за последние двадцать часов. Он ушел. Мы отыграли выступление. Мы с Жак пошли к ней. Не мог уснуть. На вкус она была как... Не мог вынести своих же мыслей. Пошел домой. Выпил таблетки. Вместо ответа, я поднимаю чехол с гитарой, который лежал на полу рядом со мной, закидываю его на плечо, и мужчина ведет меня по лабиринту закулисья и выводит в ночь. Идет мелкий дождь, скорее просто моросит, и мужчина заводит разговор о том, что дождь обещали на протяжении всей следующей недели, что было приятно принять нас, что он надеется увидеть нас снова и доброй ночи. Я умудряюсь поймать такси, слишком долго простояв под дождем, залезаю внутрь, вытирая воду с лица, и бесцеремонно падаю на заднее сидение. Чувствую слабость в теле, кожа потная и липкая, но не от выступления или дождя, а от ломки. Когда я прихожу домой, открытый и полупустой чемодан преграждает путь в спальню. Зияющая дыра, пожирающий рот. Мне нужно всего несколько рубашек на следующую неделю, а потом тур закончится. Нужно собрать вещи. Нужно хоть раз поторопиться, всё подготовить. Я этого не делаю. Захожу в спальню и раздеваюсь, позволяя одежде упасть в одну кучу, пока не остаюсь голым. Сегодня две девушки упали в обморок. Я не понимаю, из-за чего. Из-за этого тела? Это всего лишь оболочка. Залезаю под одеяло, закрывая глаза. На простынях видны пятна спермы, чувствуется запах пота. Нужно их постирать. Сжечь. Выбросить. Они всегда будут пахнуть им. Он не пришел сегодня. Уильям сказал, что он вернулся в Сан-Франциско, но я думал, что всё это просто показуха. Это не так. Мы вышли на сцену, отыграли последнее выступление в Лос-Анджелесе, ушли со сцены, а он так и не пришел. Но он придет, когда мы приедем в Сан-Франциско. Он приползет обратно.***
Брендон работал в Winterland Ballroom вместе с Уильямом, и он сказал мне, что с нетерпением ждет наших двух выступлений здесь, но теперь его вообще нет с нами. Даже перспективы встретиться со старыми друзьями для него недостаточно, чтобы стиснуть зубы и вытерпеть мою компанию. В итоге он вообще меня видеть не мог. Уильям, который ненавидит меня так же, как все остальные, если не больше, болтает с работниками зала, когда я выхожу из автобуса после обеда. Сон наконец-то пришел ко мне после двух ночей беспрерывной бессонницы, но я не чувствую себя отдохнувшим. Нет, я проснулся и осознал, что всё это реальность, а не сон, и теперь пытаюсь побороть привкус горечи во рту. Брендон придет сегодня. Он же в Сан-Франциско, так что он придет. Он осознал, что сделал ошибку, что он не может отказать мне. Я устанавливаю правила. Он подчиняется. Я даже немного ожидаю, что он уже где-то за кулисами, говорит с Заком, устанавливает оборудование, меняет струны на гитаре, бросает на меня извиняющийся взгляд, и я приму его. Конечно приму, если увижу, что он раскаивается как следует. Я скажу ему, как неправильно с его стороны было уйти вот так вот, и он извинится с полными сожаления глазами, а я скажу ему, чтобы он просто забыл об этом всем, положу ладонь на его шею, притягивая ближе. Он устранит пробел между нашими губами. Но его нигде не видно. Пит делает заметки по поводу коробок с мерчем, которые сложены в кучу у сцены, и я подхожу, стараясь сосредоточиться на главном на данный момент. — Когда саундчек? — спрашиваю я, а он поднимает взгляд, будто сильно удивлен, что я уже встал. — Он уже был. Мы провели его без тебя. Всё нормально, правда. Ты что-то принимал? — Нет. — Я даже не заморачиваюсь о том, чтобы оскорбиться. Я потираю нос, по телу проходит дрожь. Мне не нужно зеркало, чтобы знать, как я выгляжу — бледный и уставший, как какой-то наркоман. Я могу справиться с наркотиками и алкоголем. Могу. — Брендон уже здесь? Он с недоверием смотрит на меня. — Он ушел. Помнишь? — В автобусе остались его вещи. Пит почесывает голову, кивая, словно пытаясь отвлечься от чего-то неприятного. — Уильям сказал, что отнесет их Брендону позже. — Он вздыхает. — Дерьмово остальным парням, им приходится выполнять работу Брендона. Хотя это всего на несколько выступлений. Мы справимся. — Наверное. Пит быстро ведет меня в гримерку, где меня ожидает еда, и я сажусь на диван, набивая рот безвкусными мини-сэндвичами. Я всё ещё жду, пока придет Брендон. Может, ему просто страшно, он знает, как сильно он облажался. Я могу быть милосердным. Зал открывает двери, а его здесь нет. Я начинаю курить, чтобы хоть чем-то занять руки, колени дрожат, ладони потеют, взгляд мечется к двери каждые несколько секунд. В итоге я не могу сидеть на месте, поэтому я начинаю бродить по закулисью, удостоверяясь, что мне сообщат, как только он придет. Группа разогрева готовится, её участники подходят ко мне поболтать и сказать, как они ценят возможность выступать перед нами, в частности передо мной, Райаном Россом, какой я, по их мнению, потрясающий, как их вдохновляет моя преданность музыке, то, как я выкладываюсь, а я стараюсь улыбаться, зная, что выгляжу страдающим от похмелья и незаинтересованным. Они очень быстро оставляют меня в покое. — Ну? — спрашиваю я у Энди, когда он проходит мимо, и он просто смотрит на меня, поэтому я полагаю, что новостей нет. Брендона нет, когда мы выходим на сцену. Толпа прыгает и кричит, Брент и Спенсер выходят на сцену первыми, Джо выжидает несколько секунд и выходит за ними, из-за чего крики, свист и аплодисменты становятся ещё громче, а потом, наконец, выхожу я. Чувствую себя призраком. Знаю, что я существую только потому, что они реагируют на меня. — Прекрасный Сан-Франциско! — Джо уже кричит в микрофон, когда я подхожу к микрофонной стойке. — Как вы сегодня? Плохо. Зал огромен. Сотни и сотни человек сливаются в море голов, и когда я поднимаю взгляд, я вижу людей на балконе в центре, и все они тоже стоят и хлопают. Их тысячи. Нас четверо. Раньше я до усрачки боялся подобного, но сейчас мне вообще плевать. Мы отыгрываем три песни, когда выходит Энди, чтобы дать мне другую гитару. Люди кричат и топают, Джо несет всякую чушь в свой микрофон о том, как сильно мы ценим то, что они пришли сегодня и поддерживают нас, что это было безумное лето. Я хватаю Энди за руку, когда он собирается развернуться. — Брендон здесь? — Нет! — говорит он, стараясь перекричать весь этот шум. — Он не вернется, чувак. — На секунду мне даже кажется, что на его лице мелькает сожаление, но тут же исчезает, будто он вспоминает что-то, чего не хотел бы помнить. Мне всегда нравился Энди из-за его объективности, из-за того, как видит себя как аутсайдера, который наблюдает за своим окружением, как он накуривается, теряясь в мыслях. Но сейчас даже он не может сохранять эту объективность, выяснив, чем занимались двое мужчин в автобусе, когда он был там. Я бы испытывал стыд, если бы мог. Вместо этого я только чувствую себя сломленным. Девушка в переднем ряду кричит, чтобы я женился на ней. Уильям выходит, чтобы отдать мне мою двенадцатиструнную гитару, когда мы собираемся играть Miranda's Dream. — Ты знаешь, где Брендон? — спрашиваю я у него, и мне плевать, что мы на сцене, что они хотят, чтобы я пел и скакал для них, как марионетка. Может, я и пою им об историях, пою о фактах, грехах или трагедиях, но это не значит, что я им что-то должен. И если я решаю устроить Уильяму допрос посередине концерта, то так и будет. — Послушай... — начинает Уильям, и я знаю, что он собирается соврать, поэтому говорю: — Не пизди мне. Ты знаешь, где он, так что даже не начинай. Где он? — Рай, — говорит Джо, подойдя к нам с гитарой на перевес, и он сердито смотрит на меня и кивает на толпу. Уильям пользуется этим шансом сбежать со сцены, и я со злостью смотрю ему вслед. Подключаю гитару, иду к микрофонной стойке, наступаю на педали. Ну тогда давайте играть эти ёбаные песни. Когда мы заканчиваем выступление и уходим со сцены, Уильям безуспешно пытается спрятаться за спиной у Зака. Я хватаю его за руку и оттаскиваю от остальных, яростно глядя на него. — Ты скажешь мне, где он. Уильям выпрямляется, и он выше меня, старается выглядеть решительным и непробиваемым. — Ни за что. — О, ну это мы посмотрим, — ядовито произношу я, и его глаза немного расширяются, когда он с опаской делает шаг назад.***
Кастро стрит, Сан-Франциско. Центр геев. Следовало догадаться. Уже за полночь, но на улице не пусто. Совсем. Если честно, думаю, что за прошедшие пять минут меня раздели взглядом больше раз, чем за всё лето, а это о чем-то да говорит. Меня тошнит от этого. Я несу маленькую картонную коробку, в которой раньше лежали футболки The Followers, но сейчас она заполнена вещами Брендона, которые он оставил. Я порылся в них в такси. Несколько книг. Носки. Рубашки, которые я узнаю. Бессмысленное дерьмо, которое каким-то образом составляет жизнь одного человека, но у Брендона должно быть больше, чем это. Будто Брендон мог бы исчезнуть, если бы захотел. Он уже так делал. Я наконец замечаю химчистку, о которой говорил мне Уильям. По крайней мере, он не соврал об этом. Я останавливаюсь у затемненных окон, чувствуя себя не в своей тарелке и злясь из-за этого, из-за того, что он заставляет меня делать это, и я злобно смотрю на парня, который проходит мимо, рассматривая меня с ног до головы. — Ты, блять, чего-то хотел? — гневно огрызаюсь я, и когда он не отвечает, но продолжает глазеть на меня, я слышно бормочу: — Пидор. Парень громко фыркает, но ускоряет шаг, а я быстро стучусь в дверь химчистки. К моему удивлению, свет включается практически мгновенно, хотя я был убежден, что всё это — ложь, и Уильям сказал что попало, просто чтобы отделаться от меня. Свет из подсобки освещает стойку и полки для вещей за ней, и я вижу силуэт огромного мужчины, который идет к двери. Ему около сорока, он лысеющий и плотно сложенный, с круглой как мяч головой и проницательными глазами. Я ожидаю, что у мужика вроде него будет низкий раскатистый голос, но когда он открывает дверь и произносит "Что ж, дорогуша, ты явно не Билли", его голос звучит женоподобно и шепеляво. — Да ты что. — Какой дерзкий, — добавляет он, ухмыляясь. — А... — Я знаю, зачем ты здесь, милый, — перебивает он меня, прислоняясь к дверному косяку. Он пристально рассматривает меня с явным любопытством, и ему удается заставить меня опустить взгляд. Я замечаю каблуки под штанинами его джинсов-клеш. Каблуки. — Я видел тебя в журналах. И один раз по телевизору. Ночью на радио постоянно крутят одну вашу песню. — Так и есть. — И чем же тебя это делает? Новым Бобом Диланом? — спрашивает он, а когда я молчу, продолжает: — Мне не очень нравится Боб Дилан. Слишком депрессивно. Может быть, ты новый Джон Леннон, Лу Рид или ещё кто из тех парней. Через двадцать лет твое имя будет в этом списке, что довольно забавно, если хочешь знать мое мнение. Лично я вижу только сильно запутавшегося молодого человека. — Я не запутался, — возражаю я. Он посмеивается. — Ну разве ты не прелесть. — Брендон здесь? — У тебя есть сигарета? — парирует он, и я роюсь в карманах и нахожу полупустую пачку. Он забирает всю, достает одну сигарету, а остальное кладет в карман. — Он наверху. — Он прикуривает сигарету и с жадностью затягивается. — Думаю, я пойду загляну в бар, посмотрю, может, получится перепихнуться. Дам вам, ребятки, немного уединения. — Это не... — Серьёзно, не переживайте, я ничему не помешаю. Меня не будет всю ночь. — Я здесь не для этого, — злобно огрызаюсь я. Или, может быть, для этого. Может, именно это я собираюсь сделать. Найти его, ничего не говорить, просто толкнуть его на ближайшую кровать и целовать каждый дюйм его тела, а потом трахать его всю ночь. Сказать ему, чтобы он забыл об этом. Это была просто дурацкая ссора. Это ничего не меняет. Мы можем вернуться к тому, что у нас было. Пожалуйста, пусть это будет так легко. — Конечно, дорогой. Как скажешь. — Он выходит, оставляя меня держать дверь открытой. Он тут же отходит, но оглядывается через плечо и добавляет: — Знаешь, это ведь что-то значит. Что ты пришел. — И он уходит, цокая каблуками по бетону, слегка покачивая бедрами. — Какого хрена? — тихо спрашиваю я у самого себя, прежде чем войти внутрь. С какими людьми Брендон ассоциирует себя? Я быстро прохожу в подсобку, идя на свет, и там нахожу лестницу. Путь наверх преграждает дверь, но она не заперта, поэтому я вхожу в чью-то квартиру, предположительно, того мужика. Я стою в маленьком неосвещенном коридоре и слышу, как в одной из комнат хрипит радио, но не знаю, в какой именно. Тихо иду по коридору, пока не слышу из комнаты слева от себя гитару. Песня. Одна из наших. Одна из моих. Я крепче сжимаю коробку под рукой, а потом открываю дверь, и она поддается, скрипя. Это маленькая спальня, если игнорировать тот факт, что здесь нет кровати, только матрас и комод, а на матрасе ко мне спиной сидит парень, лицом к окну, и он играет на гитаре, тихо подпевая. Окно закрывает зеленая занавеска, но ткань недостаточно плотная, и сквозь нее просвечивают красные неоновые огни из бара напротив, это вечное и тошнотворное "Открыто". И вот где он прячется. Вот оно — королевство, которое он выбрал вместо меня. Половицы скрипят под моими ногами, когда я вхожу, и Брендон спрашивает: — Так они вернулись к тебе по поводу той работы, Терри? Я медлю, задержав дыхание. — У меня могла бы быть для тебя работа. Брендон оказывается на ногах во мгновение ока, держа гитару за гриф и таращась на меня широко открытыми глазами. Он выглядит так, будто его мозг пытается осознать то, что в Лос-Анджелесе пытался осознать я: он. В этом мире. — Что ты здесь делаешь? — спрашивает он, говоря слишком быстро. — Принес тебе твои вещи, — объясняю я, подходя к комоду и кладя сверху коробку. Сумка Брендона лежит на полу у матраса, его одежда валяется в двух кучах рядом, но это всё. Это всё, что у него есть? — Уильям должен был их мне принести. — Полагаю, тебе придется обойтись мной, — говорю я, а он откладывает гитару, бережно прислоняя её к стене. Он, кажется, в шоке, а я стараюсь не орать на него, хоть мне и хочется. Брендон, должно быть, единственный человек в этом мире, который выбрал бы помойку вроде этой вместо меня. Все они хотят меня. Фанаты. Пресса. Мир. Я важен. Я имею значение. Насрать, что говорит моя группа — все они завидуют. Как сказал тот парень, я — будущая легенда. А Брендон смеет заявлять, что ему это не интересно. — Значит, говоришь, Терри? Он чудной. Он неловко улыбается. — Он... Ну, да. Но он хороший парень. Он помогает людям. Обычно тем, кто здесь новый. — Он здесь не новенький, но явно этого не показывает. Шок, кажется, проходит, и вместо этого он теперь выглядит злым и обиженным. Это делает мой страх ещё более очевидным, страх, который не проходил с тех пор, как он ушел. — Чего ты хочешь? — А ты как думаешь? — парирую я, заставляя его отвести взгляд. — Насколько я помню, ты хотел, чтобы я трахнул твою девушку. — Уже позаботился об этом. Его глаза опасно сужаются. — Молодчина. Я прикусываю язык, стараясь держать свои замечания при себе. Вместо этого я говорю: — Мы только что выступили. Уиллу, Энди и Заку приходится выполнять твою работу. — О, так ты здесь от лица своей команды? — недоверчиво спрашивает он. — Возможно. — Очередная ложь. Группа просто счастлива, что он ушел, Зак и Энди злятся на меня и на него одинаково, Пит зол как черт на Брендона, а Уильям считает, что я уебок и что это хорошо, что Брендон ушел. Никто не хочет, чтобы он возвращался, кроме меня. Я смотрю на его голые ноги и вижу, как их освещает неоновый свет примерно каждые четыре секунды. — Господи, я так злюсь на тебя, — выдыхаю я наконец, без какого-либо яда. — Ты тоже не в моем хорошем списке, знаешь ли. Я поднимаю на него взгляд, чувствуя, как у меня сжимаются внутренности. Ну конечно же. Он презирает меня точно так же, как я презираю его, но у меня есть право так себя вести. У меня есть оправдания. Давление. Ожидания. Я всего лишь человек. Я не могу быть тем мифическим существом, которое они пытаются из меня вырезать. У него же этих оправданий нет. — Брендон, я прошу тебя. Я пришел в это... Даже не знаю, как назвать это место, — фыркаю я, брезгливо оглядываясь вокруг. — Но я здесь. Ладно? Ты победил. Так что перестань выебываться и делай то, что я скажу. — Я победил? — изумленно повторяет он. — Я не пытался ничего доказать! Я не... Думаешь, я тебя проверяю? Я ушел, Райан. Что, чёрт возьми, в этом непонятного? — Ты же не ушел по-настоящему. — О, ещё как. — Ты не можешь просто уйти от меня! — со злостью кричу я. — Да как ты смеешь? — тихо спрашивает он, но с очевидной яростью в тоне, его глаза потемнели, но не от желания, как это частенько бывало. Противоположное желанию чувство. Отвращение. — Думаешь, ты можешь контролировать других людей? Меня? Да пошел ты! Я делаю то, что захочу, и я уж точно могу уйти, когда захочу! И если это всё, что ты хотел сказать, то вон ёбаная дверь. Хорошей жизни, мудила. — Я никуда не пойду. — Тогда, думаю, эта честь выпадает мне, — огрызается он и идет к двери, но я быстро загораживаю ему путь, захлопывая дверь, когда он собирается её открыть. В его глазах виден вызов, и просто удивительно, как ускользают все те мелочи. Легкие прикосновения. Приглушенные слова. Тепло его кожи. И я настолько зол, что не знаю, что делать. Я любого в этом мире могу подчинить своей воле. Любого, кроме него. Ему нечего показать, но он ведет себя так, будто может выбирать. Какое высокомерие. — Брендон, я приказываю тебе. — Ты не знаешь, чего просишь. Ты не знаешь, как нормально вести себя с людьми, ты... — У меня всё было нормально, пока не появился ты! У меня, блять, всё было в порядке, а теперь нет! Я, блять, совершенно потерян! И это твоя вина, это всё ты виноват, так что ты не можешь уйти от меня! Он с трудом сглатывает, но, кажется, сдается, и, возможно, пока моя злость разрушает меня, его злость дает ему ясность. — Думаю, тебе пора уходить. — Прекрати спорить со мной! — гневно говорю ему я. Я игнорирую то, как мое сердце колотится у меня в груди. Блять, мне больше нечего ему дать. Ему придется принять это. Придется. — Ты нужен мне в этом автобусе, — резко говорю я. Он качает головой и отступает, пятится, от меня из всех людей, будто я бомба, которая вот-вот взорвется. Я прислоняюсь к двери, чувствуя себя глупо, отчаянно и горько. Он выглядит так, будто ему немного жаль. Может быть. Или, возможно, я просто надеюсь, что это так, что ему тоже больно. Что последние несколько дней были для него такими же мучительными, как и для меня. Что он скучал по мне. Всё это. Что, порой, всё это — это всё, о чем он может думать, и над ним нависает чувство потери, ломая его. На его лице появляется выражение полной решительности. — Я прошел через слишком многое, чтобы быть чьей-то грязной маленькой тайной. — Не воображай о себе так много, черт возьми. — Когда он сужает глаза, глядя на меня, я спешно продолжаю: — Подумаешь, твой папа избил тебя и сломал тебе руку. А я, что? Должен встать перед тобой на колени, потому что у тебя было трудное детство? Повзрослей, блять. — Упоминание его прошлого срабатывает безотказно: его глаза опасно загораются, а руки сжимаются в кулаки. Может, он попробует врезать мне. Спенсер уже это сделал, так почему бы и ему не попытаться? Так было бы легче. Мы бы подрались, и это был бы конец. Мне больше не пришлось бы думать о нем. Скучать по нему. — Тебе чертовски повезло быть моей грязной тайной, — говорю я ему. Он выглядит всё более изумленным. — Боже, ты... Ты вваливаешься сюда и приказываешь мне, что делать! Будто я принадлежу тебе, будто у тебя есть право говорить мне всё это дерьмо! Да ты даже не хочешь меня, — рычит он. — Ты хочешь то, чего у тебя нет. И сейчас это я. В другие моменты — это группа. Когда она у тебя есть, ты ею пренебрегаешь, но как только она начинает от тебя ускользать, ты бежишь за ними вдогонку. Ты всего лишь запутавшийся маленький мальчик. — Блять, не принижай меня! — яростно огрызаюсь я. И я не запутался. Терри сказал это, теперь Брендон говорит то же самое, будто у меня какой-то кризис личности. — Ты понятия не имеешь, как много я поставил на карту ради тебя, неблагодарный педик! — Всё! Вали отсюда нахуй! — рявкает он, хватая меня за руку, пальцы больно впиваются в кожу, но это как-то успокаивает. Если я чувствую боль, значит, я ещё существую. Он рывком открывает дверь и тащит меня за собой из комнаты в темный коридор. Я не могу вырваться из его хватки, поэтому толкаю его назад. Его хватка ослабевает, и он громко врезается спиной в стену. Я вижу его очертания в темноте и осознаю, что стою в луче света, исходящем из его комнаты. — Ты педик, но обижаешься, когда тебя кто-то так называет, — отмечаю я. — То же самое могу сказать и о тебе. Во мне кипит злость, ослепляющая ярость из-за его наглости. — Никогда не смей называть меня педиком, ты... — Да мне уже плевать! Ты приходишь ко мне домой... — К тебе домой?! — Чем бы это ни было! Ты приходишь сюда и думаешь, что у тебя есть на это право, но это не так! — рявкает он, но его голос полон боли и какой-то самокритичности. — Не знаю, о чем я думал. Я же, блять, говорил себе с самого начала помнить, что ты всего лишь эгоистичный придурок, но я забыл. Я позволил себе... Просто убирайся, Райан. — Я знаю, о чем ты думал! Ты тащился от того, что спишь с рок-звездой. Тебе было приятно. Ты кайфовал от этого. Кто-то, блять, знаменитый! Неплохой шаг вперед от старых женатых извращенцев, трахающих твой несовершеннолетний зад в мотелях! Ты просто такой же, как и все остальные! Ты используешь меня, а когда я ранил твои дебильные чувства, ты уходишь! — Да пошел ты! — кричит он. — Меня никогда ни капли не волновало, насколько ты знаменит! Блять, ты не... тебя даже приличным человеком назвать нельзя. Ты жестокий и злой. Поверить не могу, что позволял себе влюбляться в тебя. Я отвечаю автоматически, слова мгновенно срываются с моего языка. — Господи, это было бы настолько жалко и убого, что даже я этого не выдержал бы. Мои слова повисают в воздухе между нами, ужасные и причиняющие боль. — Убирайся, — шепчет он. Это звучит так, будто он на грани, что-то ранящее врезается в мою кожу, словно острое стекло. Только тогда его слова доходят до меня, и у меня перехватывает дыхание, я опустошен и напуган, будто передо мной каким-то образом открывается целый мир, вся вселенная выстраивается в идеальный ряд, а потом всё это внезапно исчезает, превращаясь обратно в смятение и хаос. — С удовольствием, — отвечаю я. Я с легкостью нахожу дверь, захлопываю её за собой, спускаюсь по ступенькам, чувствуя себя грязным, мне нужно покинуть эту квартиру, это здание, эту улицу, уйти подальше от него, пока это тошнотворное чувство не въелось в мои кости.***
Я сижу на ступеньках заправки, которая закрыта ночью, и наблюдаю, как сигаретный дым поднимается вверх и исчезает в темноте. Энди всё ещё отливает у обочины, хотя его поглотила ночь, и я его не вижу. Передо мной припаркован автобус, освещаемый мигающим светом над моей головой. Дверь открыта, водительское сидение пустует, включенное радио тихо доносится до меня. Спенсер сидит на ступеньках автобуса и курит, как и я. Он ещё не сказал ни слова. Я тоже. Когда мы разговаривали в последний раз, он побил меня. Из Ванкувера он сразу полетит в Цинциннати. Ну, через Чикаго. Я слышал, как он разговаривал с Питом, поскольку нашему менеджеру нужно знать, где мы. Я помню, что когда мы были младше, мы целыми ночами вместе слушали радио, спорили, кто из нас быстрее споет "how do you do what you do to me, I wish I knew, if I knew how you do what you do to me, I’d do it to you"*. Это было так невинно. А теперь всё по-другому — мы едва выехали из Портленда, но мы уже у чёрта на рогах и слишком далеко от Сиэтла. Мне, как и ему, было насрать на сегодняшнюю публику. Наши выступления проходят на автомате. Мы не можем делать это искренне. Энди возвращается, поправляя очки на носу. — Есть сигарета? — спрашивает он у меня, а я роюсь в карманах и нахожу для него одну. Он прикуривает, с опаской поглядывая на нас, будто переживает, что мы со Спенсером снова начнем драться. Все они теперь ведут себя так осторожно рядом со мной, или, по крайней мере, роуди. Даже Уильям, хоть он и не знает, что произошло. Что я сказал. Что сказал Брендон. Но они знают, куда я ходил и что я вернулся один. Я больше не думаю об этом. Не могу думать. Мои пальцы сжимают сигарету, которую я держу, и ломают её пополам. И только тогда до меня доходит ужас продолжения всего этого. Никакого перерыва. Никакого затишья. Ничего. Снова в автобус, снова в дорогу, будто ничего не изменилось, будто ничего не случилось и не поменялось, и теперь мы едем в новый штат, всё дальше и дальше от Калифорнии, Сан-Франциско, Кастро-стрит, от химчистки, от комнаты в квартире над этой химчисткой, наблюдая, как это место становится всё меньше и меньше и проваливается в забвение, исчезая с карты. И он вместе со всем этим. Ощущение растущего ужаса оседает глубоко у меня в груди, не усиляясь, но и не исчезая. — Это кошка? — спрашивает Энди, разрушая чары. Я поднимаю голову и прослеживаю за его взглядом туда, где светятся два маленьких изумруда за углом автобуса, а потом пропадают. Энди идет туда, чтобы проверить, а я прислоняюсь спиной к двери заправки, подняв колени. Я знаю, что всё кончено, как всё и должно было быть, прежде чем началось. Я видел, как он смотрел на меня. Ненависть. Стыд. Стыд за то, что он вмешался во всё это. Злой. Жестокий. Вот как он сказал. Вот то, чего я не могу забыть. Вот то, из-за чего я чувствую себя таким жалким. Что я так много чувствую. Спенсер прокашливается. — Не знаю, как долго мы ещё сможем этим заниматься. Я смотрю на него, но он не отрывает взгляда от своей обуви. Он медленно курит, будто он и не говорил ничего только что. — Группой? — уточняю я, и он кивает. Остальные парни в автобусе, крепко спят. Я не мог уснуть. Я пытался, но когда я закрываю глаза, я что-то вижу, когда становится слишком тихо, я что-то слышу; и я ворочаюсь в простынях, отталкивая от себя всё это, а между матрасом и стеной спрятана чёрная футболка, мягкая, поношенная, с белым текстом спереди. Old No. 7. Tennessee Whiskey. Которая пахнет им. — Она не работает, — говорит Спенсер, и ему не нужно говорить мне это. Раньше она работала. Раньше я называл Брента и Джо своими лучшими друзьями. И его тоже. Раньше я делал то, чего больше не делаю сейчас. — Накопилось слишком много дерьма, с которым мы не можем разобраться. Брент... Он никакой из-за всей этой фигни с Жак, а ещё когда Джо узнал про Брента? — Ага. Джо рвал и метал, хлопал дверями и разбил гитару, пока орал, что он устал играть в такой непрофессиональной группе, что он много с кем трахался, но не с теми, с кем не следовало. Как Брент и Жак. Спенсер и Хэйли. Я и... Спенсер громко вздыхает, бросая сигарету на землю, и она лежит там, испуская в воздух дым с красного горящего кончика. — Я тебе больше не друг, Рай. Ночь выдается влажной, бесконечная темнота нависает над нашими головами. Нет звезд. Нет лунного света. Тяжелые большие тучи просто ждут подходящего момента, чтобы пролиться дождем. — Я знаю. — Это ложь. — Пит всё говорит, что нам просто нужен перерыв, но я не могу представить, что мы можем вернуться к тому, что было. Он всё ещё думает, что мы поедем в Европу, но я просто... — Он говорит так, будто ему больно. По крайней мере, ему не всё равно. Было не всё равно. Я знаю это. Знаю, что это плохо, что всё дошло до этого, хуже, чем я когда-либо представлял себе. Однажды мы дали кровную клятву. У меня не было братьев или сестер. У него не было брата. Нам, должно быть, было по двенадцать. Так много сделано, и всё ради чего? Если два оставшиеся выступления — это последние концерты The Followers, то ради чего всё это? Энди возвращается, всё ещё с сигаретой. — Кошка не захотела играть. Жалко, — он разминает плечи. — Ну что, обратно в дорогу? Спенсер встает, немного поправляя рубашку. Свет выхватывает обручальное кольцо на его пальце. Теперь он начал носить его, несмотря на яростные возражения Пита. Он сделал свой выбор. У него есть его девочки. Зачем ему теперь сводный брат? Он смотрит на меня спокойными голубыми глазами, и это вовсе не пристальный взгляд, но мне всё равно становится не по себе. — Надеюсь, ты скоро его забудешь. Я поднимаю на него взгляд, чувствуя себя наполовину удивленным, наполовину виноватым. Энди прокашливается и делает вид, что не слышал этого, а Спенсер заходит обратно в автобус. Энди идет за ним, но я остаюсь сидеть на ступеньке, чувствуя тошноту. Такое ощущение, будто что-то во мне порвалось надвое. Я смотрю на заднюю часть автобуса. Я не хочу возвращаться туда, в то тесное сдавленное пространство, в кровать, где спал Брендон, в место, где мы впервые поцеловались после предыдущего первого раза, не то чтобы я вообще считал после этого. Я потерял счет поцелуям. Счет всему. — Ты идешь? — зовет меня Энди с водительского сидения. Чувствую слабость в ногах, когда встаю. Первая капля падает на меня, когда я подхожу и поднимаюсь по ступенькам. За мной закрываются двери, Энди возится с радио. Мысль о возращении к воспоминаниям душит меня. Лежать там и думать о его пустующей полке, о том, что он ушел, что он никогда не вернется. Его слова. То, что он сказал. Его взгляд. То, что он не мог поверить, что позволял себе влюбляться в меня. Он влюблялся в меня. Блять, я не могу дышать. — Можно мне повести? Энди с удивлением смотрит на меня. В предыдущем туре я время от времени садился за руль. Энди был там, поэтому он знает. Но не в этом туре. Больше нет. Теперь я слишком важен. — Я справлюсь. — Мы, блять, в часе езды от Сиэтла, я смогу доехать, — со злостью говорю я. — Ты ненавидишь водить. — Это правда. Он постоянно жалуется на это. — Да, но ты никогда не вел этот автобус. — Это всего лишь автобус. Дорога ровная. Я справлюсь. — Ты пил? — Ни капли за весь день. Он выглядит недоверчиво, но встает, жестом предлагая мне сесть. И я сажусь, мои пальцы ложатся на прохладный руль, а ноги находят педали. — Ремень. — Ты серьёзно? Он кивает, так что я закатываю глаза и подчиняюсь, а потом завожу двигатель. Автобус вздрагивает и дергается вперед, и я вывожу нас на дорогу, фары освещают асфальт шоссе, желтые линии появляются и исчезают. Сейчас идет дождь, поэтому дорога блестит черным. — Ладно, — говорит Энди через несколько минут. — Разбуди меня, когда приедем. Он исчезает из моего бокового зрения, и я откидываюсь на спинку сидения, позволяя одиночеству поглотить меня. На радио играют последние хиты, и когда я слышу первые три ноты Less Than Graceful, я переключаюсь на другую станцию, не желая слышать свой собственный голос. Через динамик доносится классическая музыка, мелодичные и спокойные звуки пианино. Шопен. Дождь колотит в лобовое стекло, дворники резво скользят по стеклу. Этот звук смешивается с музыкой в ключе си-бемоль мажор. Брендон тоже так мог бы. Сыграть совершенно любую ноту, и он знал бы, что это за нота. Он был намного талантливее, чем показывал, говоря, что ему не интересно быть музыкантом. Мы однозначно показали ему не лучший пример. Как только я позволяю своим мыслям устремиться к нему, меня начинает тошнить. Это тошнотворное жжение, и я знаю, что я не успел. Он пробрался внутрь. Въелся в мои кости. Матерюсь себе под нос и слегка поднимаю задницу с сидения, доставая фляжку из заднего кармана. Пришлось забрать её у Спенсера за его спиной. Держу руль одной рукой, второй открывая фляжку, быстро подношу её к губам. Водка без труда попадает мне в рот. И в этот момент я осознаю, что нет никакого решения или выхода. Неважно, где я нахожусь: там, где всё полно воспоминаний о нем, или на сцене зала, в котором я никогда не был. Я не могу избавиться от этого. От чувства. От воспоминаний. И вот я хочу сказать ему, что мне так чертовски жаль, но в следующее мгновение уже нет. Я хочу послать его нахуй. Ему было плевать на шумиху вокруг меня. Ему было плевать, что я тормозил во время интервью или что я мог выйти на сцену только когда он шептал всякие подбадривания мне на ухо, целовал меня в ванной, что-нибудь, что-либо, за что я мог бы держаться. Чтобы остановить меня от падения ещё глубже. Он знал все те вещи, которые я не хотел, чтобы кто-то знал, и он всё равно влюблялся в меня. В меня. Из всех людей в мире. И не в того притворного меня, которым восхищаются фанаты — этого человека даже не существует, — а в настоящего меня, и какое-то время я даже не знал, что это за человек, но он, видимо, знал. Я делаю радио громче, руки дрожат, а сердце колотится так, словно я бегу к своему поражению, падая во что-то, из чего я не могу выбраться. Снова подношу к губам фляжку; алкоголь словно вода, я не замечаю, чтобы он как-то действовал на меня. Я всё ещё чувствую боль. Дождь такой сильный, что он колотит по крыше автобуса, сотни капель падают на него, стучат и проникают в мой мозг. Я ускорился, когда Энди ушел, летя по черной как ночь дороге, и я чувствую слабость, тошноту и усталость. Я хотел, чтобы он любил меня. Делаю судорожный вздох и вытираю щеки, стряхивая с себя всё это, стряхивая, но оно никуда не уходит. Желтые линии не там, где они должны быть. Они прямо передо мной, и сейчас автобус посередине дороги, и впереди я вижу свет фар, но они не от нашего автобуса. Но это как будто тем утром в Аризоне, когда я курил у обочины, и Брендон подошел ко мне поговорить, сфотографировал меня, рассказывал мне о своих путешествиях и улыбался мне, и я видел грузовик, приближающийся издалека, зная, что он никогда не доедет до меня. До нас. То мгновение растянулось на целую вечность. Я хочу помнить то утро. Хочу помнить то чувство, ту искру глубоко в моей груди, которая появлялась каждый раз, когда я смотрел на него. А теперь его нет. Это просто Бьюик, машина, которая сигналит и мигает фарами под дождем, и кажется, что шоссе почти затоплено, будто мы едем по озеру, по морю или по океану. Просто машина. Но потом мы внезапно сталкиваемся, вечность становится мгновением. Удар получается громким, меня бросает вперед, а потом назад. Весь мир переворачивается, равновесие и гравитация перестают существовать. Автобус падает на бок, но не останавливается, он скользит дальше, скрежет метала такой громкий, искры обжигают мою кожу. Кровь и стекло заполняют мой рот, но радио продолжает играть. Радио продолжает играть.