Сахарная пудра

Bring on your forces of nature Bring on the storm that’s raging And if you get lost in the shadows There’s a fire inside you Be the light that guides you Come on, carry your flame Set the night on fire Leave it in the darkness Carry your torches — X Ambassadors — Torches

Так уж вышло, что из рук Моба начали распускаться цветы. Рейген странно смотрел на них, словно на невиданное чудо. Они напоминали усохших бабочек с трещащими на солнце крыльями, они вились стеблями и прорастали листьями прямо из моложавой ладони. Моб глядел на Рейгена растерянно, отчаянно пытаясь понять причину происходящего. Рейген в ответ лишь тихо шептал «Тшш», подбирался к своему столику, брал ножницы… И срезал. Лицо Моба кривилось, на глазах выступали слезы, но он терпел, он знал, что так — правильно. А розовые цветки с ярко-желтой серединой всё равно пробирались под одеждой, стелились под пиджаком, оплетали бледное хрустальное тело во сне, чуть ли не душа. Рейген мало знал о растениях. Он и за своим суккулентом, стоящим в офисе, ухаживать не умел, не то что за такими цветами — неизвестного происхождения, совершенно непостижимыми, неопознанными. Моб сидел в офисе на кресле цвета морской волны и недоумевающее смотрел на свои ладони, временно (с помощью рейгеновских ножниц) очистившиеся. Смаргивал невольные слезы, пытаясь осознать — неужели цветение юности именно такое? Неужели все должны так страдать, неужели все претерпели это жуткое ощущение, когда колючий стебель медленно взрастает прямо из твоей плоти, кутает упругой веревкой, а листья пробиваются изнутри так, что ты чувствуешь, слышишь этот скрежет и треск, с которым ткани разъезжаются, сдаваясь под натиском природы. Он мало понимал себя, мало понимал, что его ждет, но он закинул голову на спинку из крупно плетеной ткани, уставившись вверх перед собой, а рядом склонился учитель. Губы шептали: — Моб, с тобой все хорошо? Лицо заливало горючей краской, под кожей чувствовалось свербение и предвкушение. — Да, я в полном порядке. Жар расплывался дальше, мутил рассудок, высвобождал эсперскую силу. — Сейчас пройдет, — морщился, сожмурив глаза, выдыхал ртом. — Сейчас…. Но оно не проходило. Цветение прорывалось дальше, захватывало сосуды, прорастало сквозь дырочки пор, оплетало кости и плыло по венам. Воздуха становилось меньше, привычный интерьер плавился на глазах. — Нет, Моб, что-то не так. Я … — Рейген прикоснулся к его груди, легко и осторожно, и Моба скрутило, по затылку закралась гусиная кожа, губа закусилась. — Постой-те… — Сил возразить не было. Совсем. Во власть вступила какая-то неведомая сила, она велела молчать, велела ждать. И он выжидал, тревожно, напряженно, как вытянувшаяся струнка, с потом на висках, с прикрытыми глазами. Рейген сел рядом, такой непоколебимый, постоянный, но он не прорастал — он стоял, как камень, удерживал, страховал. Он, Он, Рейген. — Ты странно выглядишь, Моб, — сказал с осторожной озабоченностью, прикладывая широкую ладонь ко влажному лбу, и легкие пробило конвульсией, заставившей резко втянуть воздух. — Р-рейген-сан… Он так мало был с ним все это время, всю свою юность, которую мог провести с единственным человеком, готовым позаботиться о нем и принять. Цветы распускались глубже, сдавливали, удушали ароматом, сжигая кислород. — Я бы хотел вам кое-что сказать, — заставил себя выдавить, язык не слушался. Хрипло вздохнув, Моб схватил Рейгена за руку и приложился к теплому запястью губами. Понял ли учитель его, понял ли? А тот смотрел широкими глазами, полными чего-то необъяснимого. Расплескивающими прямо на Моба — нежность, любовь и заботу, что топили его, когда Моб прошептал, еле вытягиваясь головой из теплого омута с тянущей на дно воронкой: — У меня нет никого дороже вас. Аратака как-то едва уловимо улыбается, светит глазами и волосами, золотыми на просвет. Он поправляет галстук, тянется к губам Моба и гладит их указательным и средним пальцами, проводит вдоль, тягуче и неспеша. Моб давится воздухом в который раз, жмуря глаза, и с сиплым выдохом прижимается к подставленной ладони, цепляется зубами за шершавые подушечки, неровно выдыхая на них, мимолетно касается мягким языком. Рейген отнимает руку. Моб смаргивает, пытаясь понять, что происходит, но на плечо ложится теплая тяжелая ладонь, такая тяжелая, что прижимает сразу к спинке, хотя касание ни к чему не принуждает. Мир цветет новыми красками, когда прямо напротив оказывается лицо кое-кого, кого он всегда уважал, кого всегда любил и любил, и любил-любил. Как он мог не знать до сих пор, мягкие ли у него губы, как он мог жить без этого знания. Горячий выдох, прямо рядом, ложится влажной испариной под носом. Моб облизывает губы, потому что они пересохли, а он не понимает больше, что происходит. Поднимает глаза и ухает в темноту глубоких зрачков, карих глаз, мягкого и теплого, как вязкий мед, голоса: — У меня тоже. С последним визитом на эту грешную землю Моб улетает, когда к губам прижимаются чужие, когда языки сплетаются, оглаживая кромку зубов, когда в висках стучит, будто взвиваешься на ужасную высоту, а потом падаешь, падаешь… Цветы рвут артерии настойчиво, лишая притока крови, он хватается за плечи в пиджаке — последний шанс на спасение. И они дают его, этот шанс. Ставят маленькие точки, запятые к их истории, и бесконечность, невообразимое разнообразие концовок — их с Рейгеном концовок. Даже десять лет спустя, даже двадцать или сорок, или две сотни, три сотни. Он не забудет свою юность, полыхающую, страстную и обуянную заботой, как самый надежный корабль, что держат на плаву надежды капитана, экипажа и пассажиров. Он будет держаться, потому что Рейген рядом. Сила не поглотит его, пока он будет сопротивляться, а горячие губы сдержат все, что судьба приготовила ему — плохое, хорошее. Они уберегут, как талисман, они станут тем неизменно-вечным, постоянным, непоколебимым, родным и навеки непроходящим. Сознание охватывает странное действо, будто вокруг бушует театр: актеры абстрактны и непонятны, фасмагоричны и едва осязаемы, читают белые стихи, крутя конечностями в отточенных жестах. А посреди них стоит темная фигура, что притягивает к себе, как магнит, и пока тебя влечет к ней, с тобой не случится ничего, совершенно ничего, потому что где-то теплится тот самый огонь, который заставит цветы прорасти из твоего безжизненного тела, впустит в кровь кислород, разверзнет над тобой пучину пугающей, но такой прекрасной и непредсказуемой жизни — разверзнет, и останется с тобой, а ты — с ним.