Сахарная пудра

Его руки напоминали бабочек настолько, что сердце трепетало и готово было вылететь из хоть и крепкой, но донельзя хрупкой грудной клетки. Так легко и мимолетно он касался плеча и жаль, что через ткань, а не как надо — обнаженного. Что-то в нем не так было, не как в обычных людях — это с первого взгляда понятно, если приглядеться, понаблюдать. Что я и делал. Невесомая меловая пыль на рукавах пиджака, иногда на кончике уха — рядом сидишь, видишь её, а не дотронуться, права нет. Одним словом, невыносимо. Взгляд лукавый из-под черепашьих очков, ослабленный узел галстука после первого часа лекции по маркетингу. Уверенно говорит о рынках, о бизнес-планах, вышагивая с пультом от проектора в остроносых ботинках с тонкими шнурками. Говорит об успехе, о провале. Любит приседать на край своего стола, держась за него руками. Эта манера ещё более невыносима, чем остальные, ведь штаны по фигуре, в обтяжку почти, и где-то там, под тонкой молнией спрятанной ширинки, ты грезишь себе очертания, замечаешь малейшие тени и складки, как больной сталкер, додумываешь, гадаешь. Стараешься не пялиться, потому что сидишь во втором ряду, а он стоит прямо напротив. Штаны в незаметную клетку, рубашки всегда белые, лощеное загорелое лицо и глаза большие, с европеоидным разрезом, совсем не таким, как у нас. Однажды день выдался неожиданно прохладным, в аудитории не топили. Он забыл пиджак, а я отчаянно хотел повеситься, потому что слишком отчетливо видел характерные выступы на груди под рубашкой. Откровенные, вызывающие, слишком кричащие в сочетании с его строгим образом. Я бы коснулся языком и огладил соски прямо так, через хлопок, не забыв сдобрить слюной. Я бы… Сбежал, отпросившись в туалет, совершенно позорно, будто неопытный школьник, коим перестал быть лишь год назад. А потом долго умывался и старался остыть, чтобы не выдать себя по возвращению на пару. Как можно незаметнее открывал дверь, только он всё равно замечал меня. И каждый раз, каждый божий раз, они повторялись: этот скрип старых дверных петель в тихом классе, до стыда громкий, словно треск леса в арктической тишине, это цокание «Кагеяма-кагеяма, сколько можно отсутствовать» и неодобрительное покачивание головой. Сколько раз в своих снах я слышал громкое «Кагеяма!» Сбивчивое, с шумным дыханием: «Кагеяма…». Растянутый в гласных экстатический стон: «Кагея-я-яма…» Ох, мастер Рейген, в каком же я отчаянии. Сколько у меня к вам слов, которые в мгновение ока исчезают, топятся в глубине горла, когда с упреком звучит: «Кагеяма». Только тогда я тоже не мог найти слов. Это случилось в день зимней стужи, которую в городе почти не заметишь. Снег лежит лишь в деревнях да пригороде, а тут только припорошил деревья. На асфальте, нагретом сотнями специальных труб и кабелей, он таял, не успевая оседать. В один из таких дней я снова грезил, как он посмотрит мне в глаза, растопив медовым взглядом, как будет шептать нежности на ухо, медленно раздевая, перед этим осторожно отложив очки в сторону. Я бы сказал: «Я так давно ждал». Он бы ответил: «Я тоже». Вместо этого он говорит: «Кагеяма, зайдите ко мне в кабинет после лекции». Ах да, он еще был заместителем ректора. Ему полагался отдельный закуток в необъятной образовательной махине, в старом здании, кое-где модернизированном и отремонтированном. Только лоск новизны не делал из угрюмого универсистетского строения моложавого паренька. Скорее старика, который отчаянно пытался быть на короткой ноге с молодежью и стать своим. Его старания и притворство настолько очевидны, что можно лишь устало вздохнуть. Ох, стоп. Значит, мастер Рейген сказал… Ох. Меня мелко трясет, но я стою в его кабинете, изо всех сил сохраняя непринужденный вид. Надеюсь, не видно, как еле пячусь обратно к двери, как тянусь к ней пальцами. Словно заручаюсь её поддержкой, словно так при необходимости она раскроется, когда мне нужно будет сбежать от него и от того, что я могу натворить. — Присаживайся. — Стоит спиной ко мне у небольшого окна, смотрит на снег, мирно покрывающий землю. Несмело занимаю стул возле рабочего стола, только касаюсь сидения, как снова говорит: — Знаешь, ты совсем не активен на практических. Лекции не слушаешь вовсе, сидишь только для вида и витаешь в облаках. Меня это беспокоит. Раньше ты был моим лучшим студентом, Кагеяма. — Поворачивается ко мне лицом. — Что случилось? Ты нездоров? Во рту пересыхает. — Сенсей, я… Не волнуйтесь, со мной все хорошо. Я просто… — Нет, помолчи. Я сам скажу, — вздыхает устало, потирая глаза под очками. Отходит от окна, в три шага огибает стол и становится сбоку него. А я засовываю одну руку в карман, нервно впиваясь ногтями в ладонь. Не понимаю, к чему он клонит. Или, может, понимаю. — Тебя ведь что-то отвлекает, Кагеяма. Я прав? — Скрещивает руки на груди, а взгляд такой ясный и цепкий, будто рентген, что не выдерживаю и опускаю глаза, смотрю в пол. Мне нечего ему ответить, совершенно нечего. Слышу шуршание ботинок, плотной костюмной ткани, а потом горячо на подбородке, не понимаю, как, но мое лицо приподнимают те самые длинные и невозможные пальцы, о которых я грезил не одну ночь. Он стоит надо мной, чуть нагнувшись, смотря еще более пристально на мое искаженное непонятно-какой-гримасой лицо. Изучает, проверяет, ищет что-то. А у меня столько эмоций кипит внутри, особенно когда он вновь говорит, намного тише, интимнее, мне одному: — Или кто-то отвлекает. Резко вдыхаю, зажмуривая глаза, выдавая себя с потрохами. — Кто? Я патологически не умею врать, но мне так стыдно, и я так растерян, что славу Ками, некто посторонний берёт на себя бразды правления над моим телом, чтоб я не схлопнулся в обмороке, он заставляет меня собраться и выдохнуть из себя последний воздух с одним единственным: — Вы. Глаза открывать страшно. Веки поддаются с трудом — я слишком обессилел за это короткое мгновение. Но я все равно разлепляю их и встречаю до одурения знакомые карие глаза и одновременно совершенно чужие, ибо я никогда не видел их столь близко. А они вправду близко, и пальцы с подбородка не исчезают; взгляд еще такой мягкий и покровительственный, не колючий и строгий, как всегда. Взгляд, который говорит мне, переливаясь золотистыми искрами: «Я знаю». Но в то же время: «Понятия не имею, что с этим делать». «Вот ты дурак, мы оба дураки». Воздух из легких выбивает, и это одна из причин, по которым недостаток кислорода в мозге заставляет меня рискнуть, сжать ту-самую-руку-на-подбородке и тыкнуться губами ему в скулу. Мое лицо горит, как раскаленная печь, и губы точно горячее, чем обычно. Надеюсь, они не оставили ожогов. Учитель смотрит на меня широко раскрытыми глазами, почти не мигая. Одна секунда и я успеваю умереть внутри. А потом, прямо как в моем первом сне о нём, аккуратно снимает очки другой рукой, и, сжав их в ладони, прижимается к моим губам своими — сухими по краям и влажными там, где чаще всего скользит язык, пока из уст льются новые надиктовки студентам под запись. Целует почти целомудрено, а тело прошибает мгновенная, всеобъемлющая слабость, всё вокруг плывёт, выдыхаю через нос и едва не теряю сознание, едва не теряю себя. Я еле верю в происходящее, только благодарю кого угодно, что сижу, иначе бы точно свалился к его ногам, как хотел когда-то, мечтая отсосать ему прямо на экзамене под столом. На деле ведь я никуда не гожусь. Только мысли испорчены и откровенны, а так я все тот же некудышный девственник, кого бы ни пытался из себя строить. Он прижимается к моему рту долгим поцелуем, проходит будто несколько вечностей, а на самом деле секунд десять перед тем, как он неторопливо отстраняется. Пытливый взор, вновь проверяет. А я точно выгляжу полным идиотом, но ничего не могу с этим поделать. Его фигура расправляется. Надев очки, он произносит: — Ты этого хотел? — спокойно спрашивает, но вопрос-то без сомнений риторический. До сих пор пребывая в шоке, еле-еле киваю или только моргаю в ответ, не могу понять. Но он каким-то образом понимает. — Ты способный студент. В тебе есть потенциал, который я как твой преподаватель не могу игнорировать. Слушаю, затаив дыхание. К чему он клонит? Разве не нажалуется на меня? — Как только поймешь, что лекцию слушать трудно, и ты снова… — он прочистил горло и неопределенно махнул рукой, — отвлекаешься… Дай мне знать. Лучше перед парой. Или на перерывах. Хорошо? Кажется, я все-таки умер, а мое угасающее сознание проводит со мной самую ужасную и самую невозможную из возможных шуток. Он разрешает себя целовать? Он разрешает… Что? Вместо этого выдавливаю из себя, хрипло, голос чужой будто: — Я буду прилежно учиться, мастер Рейген. Он поправляет пальцем очки, которые, я знаю точно, не имеют диоптрий, а лишь дань стилю, и почти неуловимо кивает, поворачивается взять пиджак со спинки офисного кресла. Когда встаю со спасительного стула, меня ведёт. Моргаю пару раз, чтоб зрение прояснилось, и, собрав остатки своей решительности, подхожу к нему со спины, кладу ладонь на бок. Шепчу на ухо как можно увереннее, стараясь не пустить в голос дрожь: — Только вы, кажется, забыли… — Пригибаюсь к нему ближе (я выше на полголовы). — Что у нас сейчас замена. И по расписанию следующую пару проводить вам. Слышу, как он сглатывает, поняв, что я имею в виду. О чем прошу. Чувствую тепло его тела через рубашку. Наконец вдыхаю ненавязчивый, но терпкий запах парфюма, в котором только плыть и растворяться, как куском сахара в теплом чае. Кончик носа щекочут русые волосы. Кладу обе ладони на кожаный ремень с тяжелой пряжкой. Мастер Рейген до сих пор не двигается в моих руках, наверное, потрясенно замерев. Не знаю, что он думает сейчас, хочет ли отвергнуть, но пока он здесь, я обязан действовать. Оглаживаю его пах через брюки цвета мокрого асфальта и мгновенно дурею, когда он вдруг откидывается на мою грудь. Совсем теряю голову, когда тихо вздыхает, а выпуклость в штанах ощутимо растет под моими неловкими касаниями. Вместе с ритмом прежде спокойного дыхания. Или это я дышу столь часто, жадно и порывисто, но мне ровным счетом плевать. Утыкаюсь носом в его плечо, набирая запаха полные легкие, и глажу с большим нажимом вдоль шва, веду ниже, туда, где должны быть яички, и он правда шумно выдыхает, это под моими-то руками, из-за меня, прекрасный, недоступный, уверенный, состоятельный. Кладет ладонь поверх моей, прижимает сильнее и совершенно прекрасно выгибается назад, навстречу мне, стоит прижаться пахом к его ягодицам. Уже не помню о смущении, оно осталось в далеком прошлом, словно не устояв перед новыми картинами, слишком вдруг реальными и волнующими. Картинами того, как притираюсь своим членом к его уже голому заду, как выжимаю из него хрип за хрипом, стон за стоном. Его рука еще крепче сжимается на моей, другой схватился мне за бедро, пока я в одном ритме двигаюсь сзади него и спереди. Целую его за ухом, кусаю мочку, и он давит в себе стон, скидывает вдруг мои пальцы и торопливо расстегивает ремень, потом пуговицу, вжикает молнией. Тут же ныряю в горячий жар, под трусы, и его член так идеально ложится в руку, что я помимо воли издаю какой-то очень странный задушенный звук. Оглаживаю, уже влажный, быстро, крепко, тру головку, кусаю за загривок, а Рейген толкается мне в кулак, впивается пальцами в бедро, завтра точно останутся синяки, но я буду только рад, я буду рад, я, я, я- Несколько раз рвано дергается, мычит что-то, сжав рот, мне плескает на ладонь его теплом, жаром, нутром. На выдохе: — Шигео. И меня пробивает томной раскаленной судорогой, выкидывает в стратосферу, засасывает в отрытый космос. В забытьи впиваюсь зубами в его плечо, и мне так сладко, так хорошо, что это не может быть правдой. Только он приваливается ко мне, мягкий, распаленный, сияющий. Порхает руками-бабочками по моим в своеобразной ласке. Ласке под названием: «Нет, это правда. Самая настоящая». Прикрываю глаза, пока он дальше гладит костяшки, рисуя узоры, а я понимаю, я вижу в них слова. «И нет ничего реальнее, кроме неё». Я согласен. Звенит звонок. Конец большого перерыва.