***
Проснувшись на рассвете на крыше своего дома, Иккинг ещё долго гадал — приснился ли ему поход к сердцу острова, или он был в реальности. Но проверить истинность чуда он так и не сумел, ведь, идя в трансе, дорогу он не запомнил…***
Солнце лениво выползало из моря, загоняя в самый западный край неба последнюю темноту. Новый день не сулил ничего хорошего, но и плохого тоже. Всё как обычно. Всё стандартно, скучно, обыденно. Дул лёгкий ветерок, трепал макушки деревьев, принося с собой свежесть, скрадывая зной первых лучей летнего светила. Что-то странное, особое было во влажном солёном воздухе — что-то тревожное, как духота и тишина перед грозой. Но небо было ясное, обещая жаркий день. Вместе с новым днём просыпалась и природа, а с природой — люди. Высыпали они на улочки своего городка, деловито копошась возле своих и чужих домов, подобно муравьям или пчёлам — такие разные, но такие все одинаковые и похожие друг на друга, они вызывали у мальчика отвращение. Иккинг, вынужденный через всё поселение идти до кузницы, в которой он накануне вечером забыл свою фляжку, за жалкие пару часов совсем не выспавшийся, а потому пребывавший в ещё более мрачном расположении духа, чем обычно, старался держаться теневой стороны улицы. Проанализировав свои ночные приключения, он пришёл к выводу, что это всё же было в реальности, ибо несколько уже переставших кровоточить и подсохших царапин от веток и перепачканные в травяном соке и росе штаны тому неплохое подтверждение. Как и невыносимо болевшая голова, казалось, хотевшая расколоться надвое прямо у него на плечах. Наверное, потому давно привычные шум и гам людей вызывали в нём внутреннюю агрессию ещё больше. Привыкший спать в большей степени при свете дня, мальчик сейчас чувствовал себя крайне некомфортно. Благо, хоть голод (ещё одно доказательство того, что озеро не было сном, как и духи) ему удалось унять — добродушная вдова Меттисон, Дара, которая приходила к вождю, чтобы помочь ему с хозяйством, оставила мальчишке неплохой перекус в виде половины буханки свежеиспечённого хлеба и большого, правда, уже остывшего, ломтя мяса и трети кувшина молока. Непривередливому ребёнку хватило с лихвой и этого — жаловаться он в принципе не привык, особенно по таким мелочам, как скудность рациона. Люди, как обычно, не обращали на него внимания, занятые своими повседневными проблемами, и усталость мальчика становилась всё более явной — Иккинг уже не оглядывался украдкой по сторонам, стремительно шагая к своей цели. Может быть, не будь он в то утро таким рассеянным, то заметил бы, как народа на улице, по которой он шёл, стало совсем мало, но в тот миг вечная его осторожность покинула мальчика, уступая место нетерпению. Обычно у Иккинга была способность чуять неприятности, но в этот раз подвоха он просто не заметил. И зря. Когда он завернул в излюбленный им тёмный проулок, позволявший сократить путь до кузницы почти в полтора раза, перед ним оглушительно взорвалось нечто, опаляя волосы и оглушая, выбивая воздух из лёгких. Как какая-то тряпичная кукла, Иккинг, лёгонький и тонкий, ударился о стену ближайшего дома, откинутый силой взрыва, и с тихим, никем не услышанным стоном он ничком упал на пыльную, поросшую затоптанной травой тропу переулка. Несколько мгновений мальчик лежал неподвижно — голова, тяжёлая, неподъёмная в тот миг, отчаянно звенела. Обожжённое лицо горело, горели ссаженные при падении колени и руки, было трудно дышать — болели рёбра, возможно, даже треснувшие при ударе, в закрытых глазах словно был крупный песок — вспышка перед ними была слишком яркой. Не обращал внимания мальчик на подскочивших к нему близнецов Торстон, наверняка и устроивших это «представление». Эти двое, мальчишка и девчонка, Задирака и Забияка, ровесники Иккинга, долговязые и длинноволосые блондины, с вытянутыми лицами и грязно-голубыми глазами, часто досаждали ему. К близнецам вскоре присоединились их друзья — Рыбьеног Ингерман, робкий и слишком откормленный заботливой матерью, Сморкала Йоргенсон, высокий и крупный для своего возраста мальчик, нахальный и высокомерный, как и все маги огня, по мнению Иккинга, и Астрид Хофферсон, бывшая для него загадкой. Впрочем, Иккингу в тот миг было откровенно плевать на подошедших и откровенно издевавшихся над ним ребят. Он попытался подняться, опёрся на дрожащие руки, но они предательски подломились, и под заливистый хохот своих обидчиков мальчик опять упал лицом в пыль и грязь. Так повторилось несколько раз, и с каждым новым падением в сердце Иккинга расцветала злоба, обильно удобряемая его бессилием. Душа в себе непрошенные (и так и не пролитые слёзы), он, скребя отросшими ногтями по земле, сжал ладонь в кулак, сгребая в него пыльную траву, и в этот жест вложил он весь свой не вырвавшийся крик. В очередной раз опершись руками о землю, он ощутил странное жжение на кончиках пальцев, растёкшееся на всю ладонь, что он тогда списал на полученные при падении царапины. Иккинг остановился на миг, пытаясь отдышаться и справиться с вновь нахлынувшей болью в голове, и, опираясь на всё ту же злополучную стену, всё же поднялся, наконец, на ноги. Заметив на месте, где ладони коснулись пыльной травы, обугленные следы, мальчик не дал себе думать об этом и одним аккуратным движением стёр их ногой, словно невзначай. Обдумает увиденное он уже потом. В сторону своих обидчиков, перегородивших ему дорогу, он даже не глянул — с ними и так всё было ясно, да и в глазах было непривычно мутно, а в ушах — противный писк и звон, звуки доносились словно сквозь толщу воды. Иккинг так и пошёл, опираясь на стену, и на миг замолкшие дети невольно расступились перед ним, давая дорогу. Стоило ему сделать лишь два шага, как они вновь загалдели, но мальчику было всё равно. — Что, даже слова нам не скажешь?! — разобрал Иккинг, как зло, но как-то растерянно воскликнул ему вслед Сморкала, пытаясь вывести из себя всем на потеху. Зря. Он не покажет своей боли, своего гнева, своей слабости, только не здесь, только не у всех на глазах. — А бесполезно что-то говорить тем, у кого головы пустые, — бросил мальчик в ответ устало и побрёл в сторону кузницы, ощущая спиной удивлённые, а потом и рассерженные (видимо, наконец, разобрали, что он сказал) взгляды компании. Эти ребята не были единственными хулиганами в поселении, но они были детьми не простых крестьян, а приближённых к вождю воинов, а потому им многое просто сходило с рук. Эти дети привыкли к вседозволенности — остальные, даже самые безбашенные, не осмелились бы напасть на человека, носящего фамилию Хеддок. И плевать, что Стоик, отец мальчика, уже давно, как только стало понятно, что никакой магией он не обладал, заявил, что Иккинг наследником не будет. Невысказанная мысль о том, что ими вполне могли быть уже его дети, гипотетические будущие внуки вождя, тогда так и осталась повисшей в воздухе. А люди, вновь почему-то появившиеся на улице, на потрёпанного, вымазанного в дорожной пыли мальчишку не обращали внимания. Как не обратили внимание до этого на звук взрыва. Добравшись до кузницы, Иккинг не обнаружил там Плеваку, а потому, поднявшись в отведённую кузнецом лично ему («моему подмастерье!», как в шутку называл его Плевака) каморку и заперев за собой дверь, мальчик опёрся об неё пострадавшей спиной, и, не обращая внимание на полыхнувшую боль, он сделал то, чего не делал уже много лет. Он расплакался. Слёзы, злые и бессильные, катились по перемазанным щекам, глаза мальчика невыносимо жгло, и лишь тихие всхлипы разрывали повисшую в крохотном помещении тишину. За чудо надо платить.***
Таким его и нашёл Плевака, ненадолго отлучившийся в Большой Зал, — с разводами от слёз на пыльных щеках, разбитыми в кровь коленками, торчащими из прорех на испорченных штанишках, вцепившимся длинными тонкими пальцами в густые свои волосы, согнувшимся на полу, словно удара ждал. — Не расскажешь?.. — спросил коротко мужчина, с болью смотря на мальчика, который впервые за долгое время выглядел именно ребёнком, а не маленьким взрослым, повидавшим много гадости и людской грязи на своём жизненном пути. Как он и ожидал, мальчик отрицательно мотнул головой, при этом поморщившись — казалось, не могла эта тоненькая шея выдержать тяжести детской головы, но почему-то упрямо держала. Весь Иккинг состоял из этого упрямства, пополам с терпеливостью и незаурядным умом. Почему никто этого не замечал?.. — Эх, бедовый ты. Что не день, вляпаешься во что-то, — почти ласково причитал кузнец, для которого забота о сынишке лучшего друга, отдушиной в тоскливой, лишившейся красок жизни, ведь он тоже страдал из-за случившегося с Валкой, из-за изменений, произошедших со Стоиком и неизбежно отразившихся на его ребёнке. Была бы жива Фрина, мать Стоика, то, быть может, было бы проще мальчонке, но сердце её не выдержало всех потрясений, и она сгорела буквально за несколько дней на глазах у ничего не понимавшего, но всё запомнившего внука. А похоронив мать, Стоик стал совсем невыносим. Плевака прекрасно всё понимал — такая потеря не могла не повлиять на человека, и осуждать вождя было бы крайне лицемерно. Но одного кузнец принять не мог, как не крути эту ситуацию. Ни принять, ни по-настоящему простить. Как Стоик мог отмахнуться от своей крови, от собственного сына?! От мальчика, так до боли похожего на свою мать. (А, может, именно поэтому он и отдалился от него?.. Чтобы не терзать своё и так израненное сердце этим поразительным, практически необъяснимым сходством?) Так или иначе, но именно он, Плевака, уже давно не юный маг земли и Мастер Металлов, сейчас мокрой тряпкой смывал грязь с лица, шеи, рук Иккинга, именно он обрабатывал его ранки и ссадины давно уже взятым у знахарки отваром, именно он одевал мальчишку в найденную здесь тунику, и поил его травяным чаем. Ведь, сложись жизнь иначе, будь он немного настойчивее и наглее, этот мальчишка мог бы быть его собственным сыном. И если Стоик не хотел заботиться о ребёнке Валки, то Плевака это сделает за него. Хотя бы в память о своей подруге, с которой он сумел сохранить хорошие, добрые отношения, несмотря на его неудачное сватовство. Ведь именно он, Плевака, видел, как горели жизнью глаза мальчика, наблюдавшего за пламенем в горне, как искры тянулись к нему, словно что-то в Иккинге притягивало их. И почему-то никто, кроме кузнеца не замечал, что воздух вокруг мальчишки был каким-то наэлектризованным, словно после грозы. Смутные подозрения шевелились в душе мужчины, глядевшего на ребёнка и вспоминавшего его родословную — были ли там, в ближайших поколениях, Маги Огня? И как бы то ни было, тайной этой, своими мыслями он не поделится ни с кем. И никогда.***
Сидя на стволе поваленного дерева, невдалеке от края обрыва, серой громадой нависавшего над холодным тёмным морем, Иккинг молча погрузился в свои мысли, найдя наконец-то время для того, чтобы привести их в порядок и разобраться во всём произошедшем. Солнце уже утонуло в море, послав последний свой луч всё ещё алевшим облакам, но и это было ненадолго — сумерки уже спускались на лес, и скоро тут будет совершенно темно. Великолепно. Мальчик, слабо улыбаясь, ощущал окутавшую его вечернюю прохладу и наслаждался ею. С того случая в переулке прошло уже несколько недель, все полученные им травмы уже успели зажить, спасибо Плеваке, обида — улечься и поутихнуть. Ничего, в кои-то веки, не болело, не ныло, и это уже было немалым поводом для радости, на самом деле. И теперь многое можно было обдумать. Иккинг любил так делать — выжидать некоторое время, прежде чем вернуться к волновавшим его мыслям, чтобы уже спокойным и холодным разумом рассмотреть всё, что его тревожило, чтобы не совершить ошибок на горячую голову, подгоняемую чувствами. Так или иначе, из ситуации со взрывом, этой глупой шутки напрочь лишённой мозгов компании, мальчик сделал несколько выводов для себя. Во-первых, никогда не стоило ослаблять бдительность, если рядом даже гипотетически могли быть люди. Во-вторых, в этот раз они заигрались, ведь яркая вспышка перед самими глазами, видимо, их всё же повредила — зрение явно упало, и это было очень печально. «В-третьих» следовало из предыдущего пункта — нужно было учиться ориентироваться в ставшем размытом и нечётком мире, узнавать людей по походке и силуэту. Не сказать, что это очень сильно осложнило Иккингу жизнь — он просто ещё меньше стал появляться в городке при свете дня, да и в принципе стал предпочитать длинный, но безопасный путь до кузницы, в обход поселения, по лесу, и это было даже здорово — никаких людей, тишина и спокойствие… Так он хотя бы не нервничал постоянно. Ночью и вовсе не было разницы, видел он мир чётко или пятнами, он всё равно привык полагаться на слух и своё собственное ощущение мира — он словно мог видеть с закрытыми глазами живых существ, их тепло, их… души. Уже практически полностью стемнело, только небо на западе серело, когда Иккинг с холодным ужасом понял, что явно не спроста замолкли птицы. Он был здесь не один. Последовавший за этим осознанием шорох (который точно не допустил бы ни один зверь) только подтвердил его мысли, которые стали лихорадочно метаться в поиске выходов, путей спасения, и в этот момент Иккинг как никогда жалел, что у него не было никаких умений в магии любой из стихий. Вариант того, что это кто-то из тех, кто для мальчика не был опасен, он отбросил практически мгновенно — мирному человеку незачем подкрадываться. Теперь, не теряя ни мгновения, Иккинг, проворно извернувшись, бросился бежать по ему одному знакомой тропе. Тихая ругань, топот и звон металла, в котором мальчик со страхом опознал оружие, заставили лишь ускориться, хотя шансы у него изначально были невысокие. Скрыться в чаще не получилось, и, едва-едва сумев оторваться от преследования, он с неожиданной даже для него самого прытью взобрался на ближайшее дерево, надеясь, что наступившая темнота и густая листва сумеют спрятать его от чужаков (олуховцы, как бы мальчишка к ним не относился, не стали тратить свои силы на то, чтобы ещё и гнаться за ним — давно бы уже пришибли бы своей магией). Дерево, ставшее его временным приютом, оказалось стоявшим практически на краю обрыва, и, в случае чего, теперь ему точно было некуда бежать. А преследователи его в это время вышли из чащи, пытаясь отдышаться и оказались тройкой чужих воинов, причём, судя по всему, магами они не были — её искры Иккинг почему-то ощущал в людях. Мальчик не видел ни лиц, ни чего-либо вообще, кроме черневших силуэтов, и потому замер, стараясь даже дышать через раз. — Куда он делся? — прошипел один из незнакомцев, глухо выругавшись. Чужаки крутили головами, молча и хмуро оглядывая ночной лес и, по всей видимости, силясь понять, куда делся мальчишка, которого они преследовали и упустили из виду всего на пару мгновений. — А Вату его знает, — отмахнулся второй силуэт. — Был, раз — и нет! — Да Веа с ним! Спать хуже от того, что не убил ребёнка, я точно не стану. Меня другое волнует, — заметил третий. — Что мы заказчику скажем? Повисла тяжёлая тишина. Видимо, незнакомцев действительно беспокоила реакция того, кто заказал их услуги. Похоже, они даже этого некто боялись — один из силуэтов явно передёрнул плечами, и наступившая ночная прохлада здесь явно была не причём — не для ещё не остывшего от погони взрослого человека. — Что же… Будем искать, — решил первый силуэт, оказавшийся, по всей видимости, лидером этой тройки. — Я лично к нему с невыполненным заданием не сунусь. Вот и всё. Решившие идти до конца люди намного опаснее простых наёмников, это Иккинг прекрасно знал, как осознавал с безысходностью, что просто отсидеться на дереве не получится, уходить они явно не собирались, а ночи нынче коротки, ещё пара часов — и рассвет. И что потом?.. Мальчик, напуганный и разозлённый всем происходившим, лихорадочно просчитывал варианты выхода из этой ситуации, с отчаянием понимал — их нет. Не было этих вариантов. Ни одного, который не заканчивался его, Иккинга, смертью. Внезапно не к месту вспомнилось, как в тот злополучный день его ладони оставили обугленный след на траве. Вслед за этим в разуме, обрадованном, что хозяин его наконец обратил внимание на эти моменты, заскакали картинки того, как в моменты гнева вокруг него загорались и гасли искры, а воздух наполнялся электричеством, становясь тяжёлым и душным, или как пламя всегда тянулось к нему, тем сильно пугая. Или как всё тот же воздух вокруг него пах послегрозовым ветром в моменты счастья и вдохновения. На кончиках пальцев вновь стало покалывать, и что-то тяжёлое, но не мешавшее дышать, теплело в груди и разливалось по всему телу, даруя силы и решимость на то, чтобы подтвердить свою страшную догадку. Всё равно иного выхода не было. И даже приняв решение, Иккинг всё ещё медлил, страшась ошибиться, ведь в таком случае он выдаст своё местоположение, а тогда — верная смерть. — Смелее! — раздалось внезапно у него в голове, и голос этот был почему-то знаком. — Направь тепло в руки и!.. Неслышно соскользнув с укрывшего его от преследователей дерева, мальчик постарался подкрасться к чужакам, как можно ближе, ощущая, как странная сила собиралась в ладонях, стекаясь в них со всего тела. Кожу покалывало, словно бы он зашёл с мороза в тёплое помещение. Люди тихо спорили, безликие, увлечённые руганью и не замечавшие, что стояли они на самом краю пропасти, за которой морская бездна и острые скалы. Иккинг считал удары сердца, шагая им в такт, приближаясь к чужакам. Три… Два… Один! (…Его они так и не заметили, до последнего…) Тепло сорвалось с пальцев ярко-синим, испепеляющим всё на своём пути пламенем, гудящим и жадно поглотившим троих человек, бывших угрозой для мальчика, и потому не оставивших ему иного выбора. Одежда на них в тот же миг вспыхнула, вплавляясь в кожу и причиняя, наверняка, нестерпимую боль. Оглушительный, полный страдания и злобы тройной крик огласил спящий лес, и чужаки, ничего не понимающие, пытались погасить объявший их огонь. Естественно, безрезультатно. Люди бились в агонии, люди были сейчас наиболее опасны — в таком состоянии они были способны абсолютно на всё, и теперь Иккинг, душа в себе собственный полный ужаса крик, решился. Закрыв глаза (начатое нужно доводить до конца!), стараясь унять бешено колотившееся сердце и собраться с силами, Иккинг новым потоком пламени заставил обезумевших от боли и страха людей попятиться назад, ближе к краю, а потом — рухнуть вниз с обрыва. Крик прекратился. С опаской глянув вниз, мальчик не увидел ничего. При свете дня ему точно предстала бы неприглядная картина окрашенной кровью воды и распятых на острых прибрежных камнях тел. Провожаемый внимательным взглядом нечеловеческих зелёных глаз, мальчик побрёл в сторону дома, краем сознания понимая, что сегодня спать он не будет точно. Не после всего произошедшего, не после того, что он узнал о себе. …Не после того, как он стал убийцей!.. И единственная чётко оформившаяся в его голове мысль не желала исчезнуть, повторяемая с каждым вздохом, с каждым шагом. Это было слишком просто! Когда судьба века переломилась во второй раз, Иккингу Хеддоку было десять лет.***
Магнус, в отличие от своих старших братьев, находившихся всегда под строгим надзором, имел возможность сбежать в город — стражники закрывали на это глаза, прекрасно зная, что, если с мальчишкой случится беда, отвечать за это будут не они. То, что рано или поздно он нарвётся на проблемы, понимал и сам принц, в котором к десяти годам так и не проснулась магия. И именно из-за этого Эйтис утратил к нему всякий интерес, позволив ему мирно жить, учиться, и даже даровав некоторую свободу, ведь Лордом Огня мог стать только маг, подчинивший пламя, а не просто имеющий одну с Династией кровь. И, по мнению всех, теперь он точно выбыл из очереди престолонаследия. Но если доселе мальчик бродил в богатых районах города, то теперь из-за любопытства своего решил посмотреть на жизнь бедной части населения. Глупый… Не удивительно, что местная человеческая грязь заметила ребёнка в скромной, но очень дорогой одежде, и решила поинтересоваться — может, у него при себе ещё что было ценное. Когда его, Магнуса, напуганного и разозлённого, после недолгой погони загнали в угол, он ни о чём не думал. Зато у него в голове возникали одна за другой сцены тренировок стражников и гвардейцев, те приёмы и техники, которыми они пользовались, и ощущение собиравшегося в ладонях, тянувшегося от странного комочка в груди тепла только подогревали его злость. Когда с его рук сорвалось ослепительно-голубое пламя, он даже не удивился… Он мог остановиться. Он мог сбежать, воспользовавшись заминкой. Но… Эти люди были слишком хорошим шансом выпустить весь похороненный в мальчике гнев, всю боль и ненависть, копившиеся в нём годами. На крики этих несчастных никто не обращал внимания — раз больно, значит сами нарвались, думали жители этой части города. Шагая после этого обратно во дворец, осознавший, наконец, что он стал убийцей нескольких человек, провожаемый опасливыми взглядами, Магнус думал только об одном, и не получалось у него направить мысли в другое русло. Это было слишком просто! Когда судьба века переломилась во второй раз, принцу Магнусу было десять лет.