Повелитель четырёх стихий

      Когда отец отправил его учиться у Мастера Армиса (за что ему громадное спасибо, хоть что-то хорошее сделал этот человек для своего сына), Плевака взял себе трёх новых подмастерий.       Эти ребята — Вит, Наиш и Олад — были пусть и неплохими сами по себе, но на редкость бестолковыми!       Да, они были младше Иккинга на два-три года, но даже он был намного мельче их, когда попал в кузню, и уже тогда он не был настолько бесполезным.       Оставлять свою работу в кузне на этих бедолаг не хотелось категорически — они даже втроём едва справлялись с тем, что было задачей для него одного, но выбора не было. Если Иккинг хотел продолжать учиться, то ему придётся от чего-то, менее важного, отказываться.       Придётся чем-то жертвовать — такова была цена знаний.       А знания эти, на самом деле, были по-настоящему бесценными. И не только те, которые давал им Чужак.       То, что ему рассказывал Хранитель, которому, в шутку, юноша дал имя Беззубик, мотивировав это тем, что Фурия мог прятать зубы в дёсны, было ещё важнее — никто из магов не мог по-настоящему научить чувствовать мир Аватара.       А Беззубик учил его этому. Да, не идеально — Мастер из людей ему был необходим катастрофически, но приходилось довольствоваться тем, что было.       Иккинг умел по-настоящему хорошо обращаться только с огнём, который, в детстве своём ненавидя и боясь, он изучил и прочувствовал лучше всего. Его пламя было всё ещё тёмно-синим, и это уже не казалось странным. Как юношу уже не удивляло то, что многие приёмы рукопашного боя, показанные им Мастером Армисом, были частью магии огня, и потому сочетались они просто великолепно.       Впрочем, это действительно было не удивительно — будучи выходцем из земель людей огня, Чужак, конечно же, нёс в себе их знания и культуру.       И это было нормально.       Это было правильно.       С водой всё обстояло тяжелее — для того, чтобы работать с ней, приходилось сосредотачиваться, часами медитировать, чтобы почувствовать энергию в ней.       Без этого не получалось и вовсе.       О том, чтобы использовать магию воды в бою, вообще не могло быть и речи — он скорее погибнет, чем сможет в опасной ситуации успеть сосредоточиться в достаточной мере. Интуитивно пользоваться магией, как это получалось с пламенем, не получалось…       С оставшимися элементами дела обстояли ещё хуже. И если с воздухом понятно в чём была проблема (подчиняться чему бы то ни было он пусть и умел, но ненавидел всей душой с такой силой, что позволить себе покориться чему-то незримому он просто не мог), то почему он, молодой кузнец, не мог освоить магию земли, было всё равно непонятно.       Да, Иккинг умел чувствовать и понимать металл, ощущать вибрации поверхностей и с помощью них ориентироваться даже в полной темноте (в чём ещё немало помогала и способность «видеть» энергию), но не более того.       Что-то удерживало его, какие-то барьеры в нём ещё не разбились на мириады острых осколков, что-то не давало двигаться без препятствий.       Конечно, юноша прекрасно понимал, что должно было произойти нечто экстраординарное, он должен был попасть в настолько опасную, стрессовую для него ситуацию, чтобы эти непонятные барьеры разрушились, давая ему возможность пользоваться своими силами полноценно.       И это должно быть что-то посерьёзнее отчаянной попытки Беззубика научить его чувствовать ветер — дракон, разозлившись, усадил на себя Иккинга, взлетел и, оказавшись под облаками, сбросил своего невольного всадника.       Оказывается, с помощью пламени можно летать.       Правда, недолго.       Купание в горячей (им самим случайно и согретой!) морской воде, оказавшееся неожиданный бонусом, не скрасило положения — море было слишком бескрайним и остыло практически мгновенно, подарив ему по-настоящему незабываемые впечатления.       Так быстро он ещё никогда не плавал. И не сушил себя с помощью проклятой магии воды с такой скоростью…       В общем, эксперимент не удался, но отрицательный результат всё же есть результат, и он остался жив, что тоже могло порадовать. Но с Беззубиком он потом не разговаривал несколько дней.       Подводя итоги этих четырёх лет, можно было сказать, что, теоретически, управлять всеми четырьмя элементами Иккинг вполне был способен, а на практике он точно не справился бы с их помощью с другим магом, если бы он был подготовленным воином.       И тот случай на скале, когда он, ещё совсем мальчишка, убил троих наёмников, не считался — сработал эффект неожиданности и, плюс, они не были магами.       Только это тогда его спасло.       Теперь — не спасёт.       Собственная беспомощность вызывала желание выть и сжигать всё вокруг, но такой роскоши Иккинг не мог себе позволить — только сжимать кулаки и зубы, только молчать, терпеть и тренироваться до потери сознания. (Или пульса…)       На фоне этого успехи у Мастера Армиса, пожалуй, были единственным, чем парень мог себя порадовать, а потому он и цеплялся с таким отчаянием за эту соломинку — он тонул.       Тонул в своих мыслях и переживаниях, в сомнениях и собственной безысходности.       Меч ощущался намного привычнее и роднее воды или камней, он был его продолжением и частью его самого, и, упражняясь и показывая какие-то приёмы другим, он ощущал себя по-настоящему живым.       И нужным кому-то.       И, наверное, хоть немножко счастливым…       Ещё его отдушиной в этом проклятом мире раньше была работа в кузне. «Жидкий металл, острые лезвия и никого рядом!» — так сказал Плевака однажды про это. Но Иккинг там был в своей стихии, он не боялся ни обжечься, ни порезаться, ни чего бы то ни было ещё.       И вот теперь… Теперь ему приходилось освобождать отданную ему много лет назад комнатушку для других подмастерий.       Если бы он был чуть помладше, если бы не был столь очевиден тот факт, что не быть ему простым кузнецом, юноша воспринял бы это как предательство со стороны Плеваки.       Но он перерос тот возраст, когда всё воспринималось в штыки, а потому понимал — так надо. Эта комнатушка была подачкой маленькому мальчику, его укрытием от враждебного мира, где он мог спрятаться и не показывать свои слабости.       Мальчик вырос.       Мальчик больше не прятался.       Значит, ему больше не нужна была ни эта комнатушка, тёмная и тесная, ни связанные с ней не самые хорошие воспоминания, ни что-либо ещё в этом роде.       Теперь его язык и его меч, им самим выкованный, покоившийся в прекрасно сделанных ножнах, были его защитой от мира.       Мира, который ему придётся защищать…       — Ничего не хочешь рассказать, Хеддок? — раздалось внезапно за его спиной, когда он уже в вечерних сумерках выходил из кузни, забрав последние свои оставшиеся там важные вещи.       Голос был женским и явно ему знакомым, да и о наличии какого-то за дверями он знал ещё до того, как вышел — всё же ощущать чуждое присутствие он научился великолепно. Другое дело, что суть чужих слов раздражала, вызывая естественную в таких ситуациях защитную реакцию — нападение.       Словесное, естественно.       — А разве я что-то должен тебе рассказывать, Хофферсон? — ответил он девушке тем же тоном, даже не повернувшись к ней, не пойми зачем его поджидавшей.       Может быть, будь у него больше сил, он даже сказал бы что-нибудь более едкое и острое, как это обычно и бывало, но последние сутки были просто сумасшедшими, и тратить своё мнение на Астрид, всегда вызывавшую в нём неоднозначные чувства, он не хотел.       Из всей компании ребят, когда-то его задиравших, она была для него самой загадочной, непонятной. Не мог он осознать, что рассудительная девчушка делала среди этих глупых детишек вместо того, чтобы общаться с такими же спокойными и старательными. Теми, про кого говорили, что они не по возрасту умны, и пророчили им великое будущее.       Самое обидное — были на Олухе такие ребята, и было их даже немало, и почти не пересекался с ними Иккинг, ведь они его старательно избегали, запомнив, что рядом с ним всегда ходила беда.       Не понимал ещё тогда Иккинг, что, быть может, постоянное нахождение Астрид в компании детей из знатных семей было не её желанием, а повелением её родителей, которым, как ни странно, девочка, а теперь уже девушка подчинялась всегда, пусть иногда делала она это с явной неохотой.       С одной стороны Астрид была умна, этого нельзя было не отметить — соображала она быстро и по делу, и понимала с первого раза, но на детей-заучек, вроде Ингермана, она не была похожа — полученным теоретическим знаниям она, ещё будучи ребёнком, находила практическое применение. Она любила и умела учиться, и это в ней Иккингу нравилось.       Однако было в этом огромное «но», и из него росли многие неприятия, ощущаемого по отношению к ней со стороны юноши.       Астрид ненавидела проигрывать. Она готова была вцепиться в чужую глотку, даже близкому ей человеку, и идти до конца, по головам, чтобы быть первой, самой лучшей, самой сильной.       Да, теперь Иккинг видел, что это стремление в ней воспитали её родители, требовавшие от девочки порою невозможного, видя перед собой шанс, картинку, а не живого человека, и в этом парень её понимал. И потому даже испытывал к ней что-то похожее на сочувствие.       Девушка до крика боялась разочаровать свою семью, и в ней Иккинг видел то, чем он мог бы стать, не забери люди огня его маму.       Ну, и нельзя было не отметить, что девушка была чисто с эстетической точки зрения красива — хофферсоновская порода видна была издалека, и пшеничного цвета волосы, круглое лицо с милыми веснушками и выразительные, пусть и холодные, голубые глаза, тренированная гибкая фигура…       И просто отвратительный, совершенно не женский характер.       Астрид при всех своих положительных качествах была груба, прямолинейна и, несмотря на свои ум и хитрость, всё равно первым делом пускала в ход грубую силу.       Влияние среды и нравов их общества, однако.       И это удручало.       — Конечно, должен, — вырвала его девушка из размышлений, вызывая новую волну внутреннего раздражения, готового сорваться словесным ядом с губ. — Например, какого Веа произошло вчера на поляне за Вороньим мысом. О чём это таком интересном мне рассказала Уна?       — Понятия не имею, о чём это ты, — тут же отозвался Иккинг, внутренне напрягаясь.       Конечно, внешне это едва ли чем-то проявилось — он всё так же невозмутимо шагал в сторону своего дома, но сам сейчас весь обратился в слух, чтобы понять, что же знала Хофферсон и чем ему это грозило.       Потому что то, что там произошло, на самом деле, действительно выходило за рамки нормального, и простой человек никогда не смог бы прогнать Тень.       О Тенях ему рассказал Беззубик, после того, как они помирились. Это были злые духи, неупокоенные души, способные принимать разные формы. Они были очень агрессивны и потому, заметив человека, нападали на него. Возможно, дело было в том, что, впитывая в себя всю чужую энергию, Тени хотели стать вновь живыми.       Но, так или иначе, это было не желание разумного создания, а инстинкт вечно голодного зверя, базовое желание. И именно потому Тени, уже мёртвые, а потому непобедимые для большинства людей, были так опасны.       А ещё они боялись огня, способного их уничтожить, и золота, которое обжигало их, подобно пламени.       И Аватара, соединения человека и светлого духа Равы.       Появление Теней на Олухе было тревожным знаком — это значило, что они бежали от людей огня, которых, однозначно, на архипелаге становилось всё больше, и это не могло не напрягать.       Конечно, Лес пытался утихомирить новых обителей острова, отгонял их от людских поселений, прекрасно понимая, что, заметь люди Теней, сожгли бы к Вату всё, что было за Вороньим Мысом — со своим золотом они бы ни за что не расстались бы.       Но раз тварь подобралась настолько близко к деревне, что почти напала на девочку, то нужно было что-то делать, пока не стало поздно.       И именно поэтому Иккинг вчера спас того ребёнка. Чтобы не допустить того, чтобы кто-нибудь узнал о Тенях — Лес его об это очень просил. Ведь попробуй люди жечь его владения, он пойдёт против них, а это будет бойня.       Но Лес был созидателем, а не разрушителем, и убивать жителей своего острова, даже если это были люди, было против его природы. И это мучило Духа.       — Ну, например, о странной твари, похожей на волка, и о том, что страшный неведомый Он спас девочку, — прошипела Хофферсон, схватив его внезапно за руку, останавливая, и не знала эта глупая, чего ему стоило не поддаться рефлексам и не ударить её.       Он вздохнул, успокаиваясь.       — Вот и ищи Его, а мне не мешай, — ответил он почти миролюбиво.       — Она описала тебя, Хеддок, не увиливай!       — Ну тебе-то какая разница, Астрид? — рявкнул он, не выдержав, и с каждым словом он всё больше распалялся, давая выход накопившейся злобе. — С каких это пор тебе есть дело до сирых и убогих? Что-то не припомню я, чтобы раньше ты была такой доброй и благородной. Что, совесть проснулась?       — Мне есть дело тогда, когда жертвами являются мои родственники! — нашлась она быстро.       Неплохо, дорогая, но и он не так прост!       — Вот оно, значит, как… — голос Иккинга вновь был глух и тих, но от этого он не был менее внушительным, веским. — Избирательная добродетельность. Что же, кто бы сомневался! Скажи мне, Хофферсон, как ты спишь по ночам? Что снится тебе в кошмарах? Твои родители, которым тебе раз за разом приходится доказывать то, что остальным очевидно? Впрочем, это так и есть, верно?       — А что тебе снится?!       — Я не вижу снов. Уже очень много лет.       — Да? — вскинулась тут же девушка. — Не верится. Небось, каждую ночь видишь мать. Каково же это жить в тени родителей?       — Тебе виднее, Хофферсон.       — Не смей!       — Если ты собираешься мне поплакаться о том, что всё не так, и это не ты виновата, что тебя не замечают, то, будь добра, иди к кому-нибудь, кому не плевать на это, — покачал Иккинг головой устало. — Вы все одинаковые, и бесполезно рваться вперёд — это всё бег на месте.       — Что ты несёшь?! — зашипела Хофферсон.       — Знаешь, что это такое — жить без страха? Не без того всепоглощающего ужаса, а без обречённости, которая нависла клинком над каждым из вас? Знаешь, каково это — знать, что такое свобода? Знать, что ты никому и ничего не должен, и тратить силы на пустые споры или даже слова — не нужно. Кому нужно — знают и видят. Кому не нужно — сами виноваты. Их спасать бесполезно.       — И к чему все эти речи? Это ты-то живёшь без страха, Хеддок? Неужели не страшно ходить по ночам? Неужели не дрожишь от мысли о том, что однажды твоё имя могут просто вычеркнуть из истории?!       — Живут поступки, а не имена. Люди запоминают только тех, кого боялись. Ты хочешь, чтобы меня боялись, Хофферсон? Ты спрашиваешь, не боюсь ли я темноты в углах и идиотов в переулках? Не боюсь, Астрид. Потому что единственное, чего и кого я боюсь по-настоящему — это я сам. Но когда ты поймёшь почему, будет слишком поздно.       — Ты мне угрожаешь, задохлик?       — Я тебя предупреждаю. Ты ещё не совсем пропащая, но спасти тебя можешь только ты сама. А вот сможешь ли…       Когда Астрид хотела что-то возразить, то поняла, что говорить ей не с кем. Не было ни Иккинга, ни следов его. Только ночная темнота да далёкие огни патрульных.

***

      Когда им сообщили, что теперь ученики-маги будут тренироваться не только с ребятами других элементов, но и с теми неудачниками, у которых магии не было, Сморкала был готов громко и долго хохотать — что может быть забавнее наблюдения за этими убогими.       Правда, когда дело дошло до самих этих тренировок, всё оказалось не так-то просто.       Да и сами не-маги оказались не такими уж и слабыми, какими казались со стороны — несостоявшиеся пастухи и самая грязь их общества, они, неожиданно, держались вполне достойно, это нельзя было не признать.       Даже Иккинг, которого Йоргенсон по какой-то причине не выносил на дух, мог похвастаться кое-какими достижениями в этой сфере, и его успехи бесили особенно.       Потому пришлось проявить несвойственную его характеру терпеливость и подождать, пока пройдут пара месяцев совместных занятий, пока наставники удостоверятся, что всё было хорошо и немного расслабятся, и позволят на тренировках, наконец, допускать тренировочные поединки магов с не-магами.       И ещё несколько дней пришлось ждать, пока его противником выберут Иккинга — как самого способного из простых людей, его ставили в пару только с самыми сильными ребятами, а потому пришлось в очередной раз доказывать своё превосходство.       Но теперь, когда он дождался своего — не упустит шанс наконец поставить на место этого выскочку!       Место грязи — под ногами.       А эти… убогие — не более, чем грязь, чему бы они там не научились.       Это знали все, это Сморкале с детства повторял отец, и, если вся семья, всё его окружение об этом ему говорило, значит это и было правдой, как бы то ни было.       Иккинг стоял на расстоянии пятнадцати шагов от него, и с первого взгляда он казался расслабленным, рассеянным. Может быть, если бы не эта юбка, как прозвали этот элемент одежды ребята-маги, можно было бы увидеть, что ноги его противника, наверняка, выдававшие одну из боевых стоек.       Правая рука, расслабленная и тонкая, всё же сомкнулась на ножнах, левая же держалась за рукоятку меча.       Если бы Сморкала был помладше, он бы не заметил скрытую напружиненность своего противника, которому стоило преподать урок. Но он уже не был мальчишкой, и что бы про него не говорили, бойцом он был хорошим, а потому следил за каждым движением Иккинга, готовясь отразить любую его атаку, выискивая его слабые точки.       Когда во время предыдущих занятий Хеддок дрался с другими магами огня, Йоргенсон наблюдал за ним, отыскивая его слабые стороны, запоминая стиль боя, используемый этим выскочкой.       Теперь это должно было помочь.       Ведь слух у Иккинга был явно великолепным, у него были сильные инстинкты, и многие движения он довёл до уровня рефлексов, но ничто из этого не могло скрыть — у него было слабое зрение, и поэтому он на глаза полагался в меньшей степени. Но тем не менее за противником он сам следил внимательно, а потому здесь нужно было бить врага его же оружием — хитростью.       Нужно было просто вывести Хеддока из равновесия, заставить его разозлиться и в этом состоянии потерять его постоянную бдительность, обмануть его рефлексы и… Грязные приёмчики ещё никто не отменял!       — Готов сдаться и побежать обратно в лес, Хеддок? — попробовал подначить противника Сморкала, когда прозвучал сигнал начала поединка.       Но Иккинг даже бровью не повёл.       — А ума в тебе, я смотрю, за шесть лет не прибавилось, — ответил он невозмутимо, меняя стойку на другую, и это послужило уже настоящим сигналом к бою.       На самом деле, это было какое-то безумие — объективно, Сморкала был намного сильнее физически, но его противник был быстр и гибок, как кошка, и от всех его атак просто уворачивался, в ответ так, так и не вынув меч из ножен, не болезненно, но унизительно бил.       Это не было предусмотрено планом, ведь теперь Йоргенсон разозлился по-настоящему, и бил уже в полную силу, на поражение, без оглядки на наставников.       Как хорошо, что Чужака сегодня не было на арене — он бы уже давно остановил это безобразие, не давая в обиду своего любимчика.       В какой-то момент он внезапно понял, что начал выдыхаться, а Иккинг всё ещё был свеж и бодр, и это взбесило особенно. Плюнув на последствия и заранее предугадав, куда увернётся от его атаки этот позёр, Сморкала, выждав нужное мгновение и собрав последние силы, ударил Хеддока по глазам.       Собственное пламя неожиданно обожгло пальцы, но тихий вскрик упавшего на каменный пол противника доказал — он попал в цель, и мерзавец не успел скользким угрём опять увернуться.       Победа.       Он уже, торжествующе улыбаясь, повернулся лицом к оглушительно молчащей толпе зрителей.       Кто же мог подумать, что это окажется непростительной ошибкой…       Почувствовав неожиданно сильный удар в колено, Сморкала потерял равновесие и, не успев сориентироваться, сам не понял, как оказался на земле, больно приложившись при падении о каменную поверхность затылком.       Острое лезвие тонкого меча, ощутимо вжавшееся в кожу шеи, и струйка тёплой крови, медленно потёкшей вниз (Веа, останется шрам!), и стук загнанно забившегося сердца, отдававшийся пульсацией в висках, напугали Йоргенсона не так сильно, как лицо Иккинга с выражением мрачного торжества и настолько ледяного равнодушия, что хотелось заскулить. А ещё глаза…       Пустые тусклые глаза, в которых не было видно зрачка, превратившегося в точку.

***

      Когда Магнуса в очередной раз вызвали в кабинет Лорда Огня, он уже не ждал ничего хорошего, чувствуя — вот оно, вот момент решать свою судьбу.       Он не ошибся.       — Мне плевать, Магнус, кем является жена и на мнение совета, — заявил Эйтис, стоило страже, повинуясь жесту своего повелителя, покинуть помещение. — Ты — не мой наследник и никогда не станешь Лордом Огня! Ты жив до сих пор лишь потому, что не представлял раньше опасности. Но теперь… Ты — угроза для моей власти.       Столько обвинения было в голосе отца, столько злости, словно он, Магнус, уже успел надерзить ему вдоволь, хотя он сделал это только в своей голове. «А жаль…» — подумалось ему тут же.       — Боишься, что я стану бороться за трон, пользуясь положением Мие? — усмехнулся Принц, уже и так зная ответ на свой вопрос.       Но вот чего-чего, а удара по лицу, да ещё и такого, что повалил его с ног, Магнус ну никак не ожидал — стилем Эйтиса были интриги или магия, но никак не грубая физическая сила, только что продемонстрированная.       Ого.       К чему бы это…       — Молчать, когда твой Лорд говорит! — рявкнул отец. — Я не боюсь, я знаю, что именно так ты и поступишь. И именно поэтому вынужден тебя разочаровать — Принцесса Мие скоро станет вдовой, а нашими законами предусматривается, что человек может вступить в брак не более пяти раз. Два уже было, но это не страшно.       Магнус, стерев рукавом кровь, потёкшую из разбитой губы, медленно поднялся на ноги и глянул в глаза мужчине. Но не было ни страха, ни злости в его взгляде.       Только странная решимость напополам со странной обречённостью человека, вынужденного делать неприятную, но необходимую работу, и это особенно насторожило Лорда Огня. Это же окончательно убедило его в том, что это его решение есть лишь защита Династии.       Эйтис с внезапной отчётливостью осознал, что совершил большую ошибку, пустив воспитание своего младшего сына на самотёк и дав ему слишком много свободы.       И теперь он совершенно не знал, чего ждать от Магнуса.       — Хочешь убить меня? — криво усмехнулся юноша, и кровь на его не по южном бледном лице делала эту ухмылку жуткой.       — Даю тебе выбор — или сейчас ты умрёшь за попытку убийства Лорда Огня от рук стражников, или тихо, мирно выпьешь яд и умрёшь безболезненно во сне, — величественно сказал, или, по крайней мере, попытался так сказать Эйтис.       — Да я прямо счастливчик, — выражение лица юноши, когда он говорил эти слова, нисколько не изменилось, и эта окровавленная улыбка всё ещё пугала. — Столько вариантов!       — О, я щедр и милосерден. Всё же, ты мой сын.       — Как мило, что ты это вспомнил.       Магнус презрительно скривил губы, пусть ему это и доставило боль.       — Итак?       — А своими руками убить меня что, брезгуешь? — язвительно бросил Принц. — Или не царское это дело — сыновей убивать?       — Что же… — протянул Эйтис и хищно улыбнулся, собираясь с силами и готовясь устранить главную сейчас угрозу для своей власти. — Ты сам попросил.       Когда его молния рванула в сторону юноши, мужчина явно не ожидал, что тот вместо того, чтобы попытаться уклониться или упасть, корчась в судорогах, поймает поток электричества и отправит его обратно, в отца, и при этом, словно бы даже усиливая.       Будь человек сколько угодно сильным магом огня, если он пропустит энергию через себя неправильно, нервная система и сердце не выдержат.       Так и произошло.       Когда напуганные стражники ворвались в кабинет, они увидели лишь чуть обгоревший труп Лорда Огня и юного Принца, вокруг которого танцевали искры, и в чьих глазах тысячей солнц сгорали миры.       — И теперь никто не посмеет сказать, что это не была самозащита, — произнёс юноша, и в голосе его, казалось, эхом звучал гром сотен гроз. — Верно?       — Да, милорд… — отозвались хором стражники, приклоняя колени.       Лорд Огня умер, да здравствует Лорд Огня!

***

      В комнате не горели свечи, и единственным источником света была полная луна, чьи лучи падали из большого, прорубленного в крыше (Ведь в детстве он так любил в полночный час смотреть на звёзды…) окна.       Сын сидел в кресле у стола, заваленного книгами и исписанными альбомами, и крутил в руках небольшой кинжал, совершенно машинально.       Лицо его было устремлено в сторону того самого окна, но всё равно находилось в тени, а потому определить, что оно выражало, не представлялось возможным. Впрочем, Иккинг уже давно научился скрывать свои эмоции или подменять одни чувства другими.       Да, врать своего сына он научил прекрасно.       От этой мысли становилось особенно горько… От осознания того, что это он, Стоик, допустил такое развитие событий, но ни раскаяние, ни мольбы о прощении ничего бы не изменили.       Слишком поздно.       Слишком поздно он спохватился…       А сын даже не повернулся в сторону вошедшего, то это явно было сделано намеренным выражением своего отношения — Стоик готов был поклясться, что видел, как в темноте дёрнулось ухо юноши. Словно бы у дремавшего хищника.       Вздохнув, мужчина попытался собраться с мыслями и, махнув рукой, сел на край кровати сына — разговор обещал быть долгим и очень неприятным.       — Ты всегда был разочарованием для меня, Иккинг, — начал Стоик, заметив, как напряглась под рубахой спина юноши. — Я всегда не воспринимал тебя всерьёз, и вместе со всеми считал, что ты не доживёшь до пяти лет. — Признавать это было неприятно, но сейчас был момент, возможно, первой за все эти годы их искренней беседы, пусть это больше был монолог, ведь все ответы сына были невербальными — жестом, оттенком молчания, дёрнувшейся жилкой. — Но ты выжил назло всем и каждый раз доказывал, что терпеть тебя придётся ещё долго.       Стоик замолчал, вновь собираясь с мыслями. Говорить было тяжело — казалось, странный кубик с острыми гранями застрял в горле, мешая не только словам, но и даже дыханию.       Может — совесть?       — В последние годы я увидел, что зря недооценивал тебя, — улыбнулся мужчина. — Ты упорный и умный юноша, ты мог бы совершить очень многое, и я был долгое время по-настоящему горд тобой, сынок.       Он увидел, как юноша чуть повернулся в его сторону, и на бледном лице его угадывалась тусклая, какая-то безжизненная улыбка, слишком быстро увядшая.       — Я начал жалеть, что столько времени упустил, стараясь не привязываться к тебе, уверенный, что и тебя я потеряю, — это было больше похоже на исповедь, а не на предисловие к его решению. — Я ошибся, в который раз. И всё, что сейчас происходит, и всё, что тебе пришлось вынести, — моя ошибка. Моя вина.       Иккинг чуть заметно дёрнул головой, выражая тем своё мнение по этому поводу.       Очевидно — он был согласен.       Впрочем, у сына действительно было полное право винить Стоика во всех своих бедах. Или, по крайней мере, в большинстве из них, к остальным он имел отношение лишь косвенное.       — Это было моё решение — тренировать учеников чужака и магов совместно, — вздохнул Стоик, ощущая, как становилось трудно говорить, словно бы его что-то душило. — Я чувствовал, что это закончится плохо, но это было необходимо.       Юноша молчал.       — То, что произошло, — только моя вина, Иккинг.       Ни звука, ни шевеления.       — Теперь мне придётся нести и этот тяжкий груз на своей душе. Но бремя власти означает и то, что нужно уметь принимать тяжёлые решения. В последние месяцы я был уверен, что из тебя всё же можно было сделать наследника, а потом и хорошего вождя.       Сын казался каменным изваянием, он словно бы даже не дышал.       Словно ждал приговора.       — Но этому не бывать. Ты никогда не будешь править Олухом, — а вот и сам этот приговор, единственная причина Стоику прийти этим вечером к сыну. — Калека не может управлять народом.       Иккинг разом словно бы обмяк, откинулся на спинку своего кресла. Его дыхание было всё ещё слишком тихим — ни сдерживаемого гнева, ни обиды, ни чего-либо ещё не мог прочитать в этом действии мужчина, опять горько вздохнувший.       Он встал, медленно направился в сторону лестницы, к выходу из комнаты сына.       — Кто? — донёсся ему в спину тихий вопрос, произнесённый чуть хрипловатым голосом, когда он уже переступил одной ногой порог.       — Что?       — Кто будет?..       Сын не стал заканчивать свой вопрос, но Стоик и так понял, что он имел в виду, порадовавшись хотя бы такой реакции — всё лучше, чем полное её отсутствие.       — Так или иначе, слепота не лишила тебя возможности иметь детей, — пробормотал Стоик несколько устало. — Я подберу тебе хорошую невесту, и уже твой сын, мой внук, поведёт в будущее наш народ.       На самом деле, он много часов провёл в размышлениях по этому поводу — он отчаянно не хотел отдавать Олух кому бы то ни было, если этот человек не был бы его прямым потомком. И вариант, предложенный им сыну, оказался единственным приемлемым.       — У меня, полагаю, права голоса нет? — неожиданно саркастично пробормотал Иккинг.       — Ну почему же, — непритворно удивился Стоик такому тону от до этого совершенно равнодушного юноши. — Какие-то пожелания? Старше тебя? Младше?       Тот задумался.       — Пусть будет блондинкой, — хмыкнул он, но как-то придушенно после недолгого, напряжённого молчания.       Когда Стоик выходил из комнаты сына, он на миг обернулся, сам не зная на что надеясь. Он мог поклясться, что увидел, как в лунном свете блеснули слёзы на худом бледном лице.       А Иккинг так и не повернулся в его сторону…

***

      — Как ты мог такое допустить? Какое ты вообще теперь имеешь право зваться Хранителем?!       — Это не моя вина, а человеческое коварство. Я никогда этого не понимал — попытаться избавиться от брата, чтобы вскарабкаться повыше, получить призрачный шанс встать на вершину власти. Что они в ней находят?       — Мы же люди…       — Мы — не люди. Ты — Дух уже век как, а я… Я — Фурия.       — Это сути не меняет.       — Напротив, это меняет всё. Мы видели, к чему приводит власть в неумелых руках. Люди не понимают, что это бремя, что это тяжёлая ноша, которую придётся им нести, и никто не поможет по-настоящему — так они разжигают жажду власти в своих ближних.       — Тебе напомнить, кто помог Магнусу прийти к власти?       — Я. И я этого не отрицаю. Тираны долго не живут, но он не был тираном. Он хотел спасти всех, и только таким людям я помогаю. Его свели с ума, и только это ужасно… Что он не воплотил до конца свою идею.       — По-твоему, он мог спасти мир?       — А он и спас.       — То есть, по-твоему, Империя Огня — это спасение для этого мира? И что же на это скажут тысячи людей, убитые солдатами Магнуса?       — Все дети рождаются с болью и кровью. С чужой болью и с чужой кровью — тебе ли, матери троих детей, не знать об этом. Если бы Магнус прожил дольше… Если бы его детище сумело стать таким, каким он хотел, то всё сейчас было бы иначе. Просто его дети не поняли идеи своего отца и разрушили всё то, что он пытался построить.       — Ты его оправдываешь?!       — Я его понимаю. Империя — его дитя, и наш мир — мать этого ребёнка, рождённого с его болью и кровью. И это нормально.       — И этому ты будешь учить своего подопечного?! Я не позволю!       — А кто вас спрашивает, моя леди? Вы пытались его убить чужими руками, я же его доблестный Хранитель, не раз спасавший его жизнь. И зря вы думаете, что он вам поверит. И он не стал слабее, ослепнув. Напротив, мир, почуяв травму своего Спасителя, подарил ему новые силы, чтобы компенсировать его слепоту.       — Ты допустил это только, чтобы твой подопечный стал сильнее?       — Удачное стечение обстоятельств и минус последняя ниточка, привязывавшая его к этому острову. Нет привязанностей — нет оков. Теперь он по-настоящему свободен.       — Его хотят женить! Это, по-твоему, свобода?       — Это у огненной аристократии всё сложно. Но это Север, здесь всё проще. И когда его будущая жена родит — он уже ничего не будет должен Олуху.