Изменения — это всегда страшно. Но никто не изменит за вас вашу жизнь. Вы понимаете, какой должны сделать выбор, но несмотря на страх, движетесь вперёд. Это главное правило успеха.
Брыкаюсь. Воздух с трудом проходит в дыхательные пути, от этого хриплю и начинаю задыхаться. Рёбра что-то с силой сжимает, не отпуская, что бы я не делала. От тяжёлого дыхания, которого явно надолго не хватит, болит грудь, тщетно продолжая высоко подниматься, и на глазах выступают солёные слёзы, привкус которых уже чувствую на языке. Растрёпанные волосы отдельными тёмными прядями липнут к лицу, мокрому от обильного потовыделения. Не из-за жары, нет, хотя стойкая духота в помещении всё же присутствует. Или я её выдумала? От страха. И противного чужого запаха пота, дешёвого одеколона и… сигарет? Да. Кажется, да. Болтаю ногами, тратя на это последние остатки сил, что в считанные минуты забрал организм на чувство страха и соответствующее поведение. Толком ничего не могу сообразить, но одно осознаю точно — я будто в невесомости. Ногами болтаю, но они не касаются абсолютно ничего, хотя за рёбра кто-то точно крепко держит. Меня будто выпустили в открытый космос, верёвкой больно привязав к космическому кораблю за ребра. Глотку сжимает. Там стоит ком, который даже не предпринимаю попытки проглотить — всё равно не получится. Не могу ни слова промолвить, ни прошептать, да даже банального крика издать не могу! Я будто рыба — рот открываю, а из него не звука. Ощущаю отвратительную сухость губ, но и с ней не могу ничего поделать. Делаю ошибку — шмыгаю носом, и рёбра сдавливают с новой силой. Всхлипываю, уже не сдерживаясь, и при этом издаю хрипение, будто я захлёбываюсь. А в следующую секунду получаю сильный и такой резкий удар по спине, где-то в самом центре позвоночника, что из глаз сыпятся искры, на пару мгновений перекрывая вездесущую мглу. Дыхание неосознанно задерживаю, замирая и прислушиваясь к тяжёлым, таким чужим шагам. Сердце не бьётся. Я больше не чувствую его. А тяжёлые веки сами по себе опускаются, но не позволяю организму отключиться, насильно удерживая в сознании. Полуприкрытыми глазами не различаю никакие предметы, а темнота перед ними будто шатается, вызывая ко всему прочему ещё и противную тошноту. Не слышу. Не слышу больше ни шагов, ни шарканья, ничего. И гул в ушах не стоит. Вата не заполняет, закладывая уши и мешая что-то нормально слышать. Я просто ничего не слышу. Пустота. Абсолютное ничего. Вакуум. Не слышу. Не вижу. Не чувствую. Я просто больше не существую. Толчок. Вырываюсь из сна, грудью резко поддавшись вперёд и из-за этого прогибаюсь в спине. Тяжело дышу, позволяя пульсу заходиться в бешенном, скоростном ритме. Меня будто вытолкнули из сна. В глаза бьёт не утренний свет, а неприятная тупая боль из-за того, что слишком резко и так широко открыла их. Не смотрю, нет. Диким взглядом пялюсь в светлую штору, что закрывает окно напротив кровати. Пилю, прожигаю ни в чём не повинную ткань взглядом, будто желая лазером прожечь в ней дыру. Не сразу слышу своё тяжёлое, шумное дыхание, заполняющее уши, и замечаю, что сжимаю мягкое светлое одеяло с такой силой, что костяшки пальцев приобрели слишком бледный оттенок. Плечи напряжены, сильно выпячены вперёд, создавая ямочки между ними и выпирающими ключицами. Мне не жарко, лицо не в поту, а тёмные растрёпанные волосы не липнут к шее, создавая видимый дискомфорт. Нет. Мне холодно. По оголённой коже рук бродит мороз, медленно подступая к шее и лицу, украшая и те горошком из мурашек. Хочется зарыться в тёплое, кажущееся таким спасительным одеяло, которое в детстве всегда оберегало нас от бабаек, и долго-долго пролежать под ним, а может, и вовсе не вылезать, скрываясь от белого света настолько долго, насколько это возможно. К чёрту его после такого. Дышу равномерно и глубоко, всеми силами пытаясь успокоить бешенное, явно выходящее за рамки нормы дыхание, и смягчить взгляд, постепенно расслабляя руки. Пальцы разжимаются не сразу, медленно отпуская мягкую ткань светлого одеяло, и косточки пронзает монотонная боль, своим гулом вызывая только ещё больше дрожи, хотя сами руки, вроде, вполне спокойны и не думают трястись. Сижу. Молча. В тишине. Которой по силам свести с ума. — Джули? Резко. Быстро. Чётко. Будто я какой-то дикий зверёк, только-только привезённый в зоопарк. Не думаю о том, как я выгляжу, когда сумасшедшим взглядом вгрызаюсь в знакомое загорелое лицо, на котором сейчас не отражаются привычные мне светлые и добрые родительские эмоции, на котором даже нет хмурости, что присутствует при сосредоточенности на каком-то проекте. На нём… нет, не страх. Странное удивление. Возможно, блеклый след уходящего испуга от такой резкой неожиданности. Карие глаза расширены, одна рука по-прежнему сжимает ручку двери, а другая большую кружку с крепким чёрным кофе, бодрящий, но сейчас вызывающий только тошноту, аромат которого прекрасно слышу и отсюда. — Нужно стучаться. Голос сиплый, насквозь пропитанный хрипотцой и странной усталостью. Я устала? Я будто очень долго кричала, срывая голос и к чертям разрывая голосовые связки, тщетно пытаясь достучаться до кого-то, тратя на это свои последние силы. От зуда, раздирающего глотку, горло хочется просто расчесать к чертям, чтобы под ногтями остались следы крови, а на кончике языке ещё долго находился отвратительный привкус метала — всё, чтобы мешающий дискомфорт наконец исчез. Внутри изнываю от странного пожара, с космической скоростью захватывающего мою грудь. Рёбра, лёгкие, сердце — всё захватывает непонятный мне огонь, от которого маленькие тёмные волоски на затылке становятся дыбом, а к бледным щекам медленно подступает краснота, оставляя на коже некрасивые красные пятна, делая из меня матрёшку. Дышу всё ещё глубоко, а руками опираюсь на матрас, закрытый светлой простынёй, перед собой, голову немного опуская вниз. Я будто пробежала многокилометровый марафон и теперь пытаюсь отдышаться, вот только удаётся это с трудом, ведь лёгкие и рёбра по-прежнему сжимает тугое кольцо внутреннего огня. — Джули, — мужчина повторяет моё имя, не извиняясь в ответ на моё замечание. Вот это да. Кто бы мог подумать, что после ночного кошмара первое, что я сделаю — это пожалуюсь на нарушение моего личного пространства. Кому расскажешь — не поверят. — Всё в порядке? Хочется усмехнуться, оскалиться, тем самым начав только больше походить на дикого лесного зверька, страдающего бешенством, но не делаю этого. Не потому, что нет желания. А потому, что у меня не хватит сил даже не такое простое действие. Даже руки, на которые перенесла почти весь вес тела, уже начинают дрожать от такой тяжести, хотя раньше с лёгкостью переносили её. Папа, разве я в порядке? Руки убираю, а спиной прислоняюсь к спинке кровати. Ровно и глубоко дышу, честно стараясь нормализовать дыхание, ведь мне даже не нужно проверять — пульс явно уже давно вышел за рамки нормы. Ещё немного — и меня точно нужно будет вести в больницу. А мне этого сейчас точно не надо, спасибо. Хочется ответить «да», чтобы меня, наконец, оставили в покое, но не делаю этого, ведь голос не будет слушаться. Вместо — просто киваю, безмолвно отвечая на вопрос. Да-да. Конечно. Я в порядке. — Тебе ко второму уроку? Хмурюсь, отвечая не сразу, ведь мозгу сейчас требуется больше времени, чем обычно, чтобы переварить информацию. Чего? — В смысле? — всё-таки издаю какие-то звуки, медленно поворачивая голову в сторону папы и сводя тёмные брови ближе к переносице. Господи. К какому ещё второму уроку? Можно я просто дома останусь? Папа отпускает ручку двери и деловито подносит левую руку к лицу, взглянув на часы. — Уже половина девятого. Шумно выдыхаю. Твою мать. — Нет, мне к первому, — отвечаю, сморщившись и начав ладонью растирать холодный лоб. Господи. Не хватало ещё после уроков остаться за прогулы. — Не услышала будильник? — Нет, пап, намеренно выключила его, — колени сгибаю и ставлю на них локти, пальцами зарываясь в тёмные взлохмаченные волосы, начиная медленно массировать кожу головы, надеясь, что папа сочтёт моё молчание за конец разговора и просто уйдёт, наконец-таки оставив меня, но этого не происходит. Мужчина подносит другую руку к лицу и делает шумный, втягивающий глоток кофе из кружки, и даже этот звук кажется таким громким, будто я стою на рок-концерте около самой большой колонке. Со сжатыми зубами терплю звенящую боль, откликнувшуюся в голове, и плотно зажмуриваю глаза, будто надеясь, что в искусственной темноте мне станет легче. Но чёрт с два. — Собирайся, я отвезу тебя, — короткая фраза, и после неё, наконец-то, слышу мягкий хлопок закрытой двери, а кожу больше не стягивает неприятное ощущение от нахождения в комнате постороннего человека. Плечи медленно расслабляю, на руки от лица не убираю. Закрываю его ладонями, шумно выдыхая в них, и при этом опускаюсь спиной обратно на мягкую постель, голову укладывая на горячую подушку и с удивлением обнаруживая, что вся простынь подо мной пропитана липким мешающим потом. — Господи. Качаю головой, кончиком носа едва касаясь потной, несмотря на то что меня съедает мороз, кожи. — Боже. Глубоко дышу, морщась от боли в грудной клетке, ведь дыхание удаётся успокоить далеко не сразу. Оно горячее, моментально согревающее, такое, что, спустя всего пару минут в таком положении, когда даю воле грудной клетке подниматься и опускаться так высоко, как это возможно, становится душно, и к лицу почти тут же приливает жар, отражаясь на щеках некрасивыми красными пятнами. Отстраняю руки от лица, ладони кладя обратно на одеяло, а глазами впялившись в белый, невинный потолок. — Твою мать.***
Хмурится. Беглым взглядом охватывает коридор старого школьного здания, руки скрещивая на груди. Плечом опирается на железный шкафчик, более не отталкивающий своим холодом. По иссушенным губам быстро пробегается языком, ненадолго поджимая их, превращая в одну бледную полоску, а затем зубами сжимает нижнюю губу, добиваясь лёгкой, оповещающей о себе пульсирующим ударом, боли, только после этого немного отпуская её, но всё ещё оставляя зубы на кожице. Твою же. Где эту девчонку черти носят? Сглатывает, сжимая челюсти до того, что на бледном, усыпанном родинками лице начинают танцем играть желваки. Подушечками пальцев одной руки постукивает по железной поверхности, отбивая никому не слышимую, но нужную и привычную для себя дробь. Голову склоняет ближе к плечу, и макушкой легонько упирается в шкафчик. Мимо проносится сотня людей, а может, и больше, и каждый, чёрт возьми, каждый считает своим долгом поднять на него свой долбанный взгляд, оглядеть его фигуру, предпринять провальную попытку заглянуть в глаза, и везёт тем, кто ничего этим не добивается. Потому что те, на которого парень всё же, не сдерживаясь, косит взгляд, предпочитают потом вовсе не поднимать больше глаза. Не только на него. На кого-либо вообще. В прямом и таком долгом пристальном взгляде есть что-то… отпугивающее. Тёмные карие глаза будто желают захватить тебя, унести в свою темноту, оставив где-то на закоулках сознания, ещё долгие годы не вспоминая об этом. Людям свойственно надумывать и самим же провоцировать глупые страхи и предвзятое, основанное на такой зыбкой и неустойчивой почве, мнение. На деле О’Брайен просто не любит лишнее внимание и так же просто смотрит. Пялится в глубину школьного коридора, от и до заполненного людьми. Их настолько много, что кажется, будто они начнут уже сидеть на стенах и лезть на самый потолок, разноцветными пятнами мелькая перед глазами. От одного лица к другому. От головы к голове. От угла к углу, от стены к стене, от одной двери к другой. Да чёрт возьми! Где она? Дверь позади него открывается, и целая группка учеников, крепко сжимающих в руках толстые учебники, как маленькие утята, следующие за мамой уткой, проходят в просторный, но такой отталкивающий кабинет. Хмурым взглядом проходится по лицам, некоторые из которых бледной картинкой отдаются в памяти. Разговаривают и, кажется, даже чувствуют себя довольно легко и раскованно, ведь на расслабленных, чаще всего загорелых лицах сияют улыбки, а тут и там слышатся весёлые смешки. Взгляд отводит, когда последний человек минует его фигуру, а зубами скрипит так, что, кажется, подобный звук вполне легко услышать, находясь рядом с парнем. Бесшумно вбирает кислород в лёгкие, полностью заполняя им грудную клетку, тем самым пытаясь убрать непонятное противное чувство, стальными тисками сжимающее его рёбра с самого утра. Кислотой заполняет его лёгкие, не позволяя нормально, свободно дышать, и горечью отзывается в глотке, мешая есть, да и вообще убивая его малейший аппетит к чертям. С утра уже имел честь выслушать недовольную речь от матери, по сути заключающуюся в жалобе на сына из-за того, что тот ничего не ест. Чертыхается, сдерживая желание сплюнуть. Он, что ли, в этом виноват? Кто знает, что вздумается выкинуть его организму. Длинным пальцем чешет переносицу, моргая, ведь пропустил момент, когда коридор, в преддверии первого звонка, практически полностью опустел, оставив у себя только парочку людей, которые неспешно берут из шкафчиков всё необходимое и затем захлопывают их, неизменно направляясь к нужным кабинетам. Их и Дилана. Морщится от противной горечи во рту, но в целом положения не меняет. Волнение? Страх? Сомнение? Да чёрт с два. Он просто не выспался. Пожимает плечами, быстро передёрнув ими, ведь по оголённым рукам всё же начали бегать противные мурашки. Всё как обычно. Нечего удивляться. Звонок оглушает, заставляя последних копуш разбежаться в разные стороны, но оставив Дилана. Щурится, желая списать всё на плохое зрение, хотя оно у парня всегда было стопроцентным. Пустой полутёмный коридор. Солнечный свет сюда не попадает, от чего в помещении практически всегда присутствует желанная освежающая прохлада. Два ряда ровных безликих шкафчиков. Вновь и вновь сжимает челюсти, всё ещё не заходя в кабинет, а надо бы. Где. Ты? Кривит губы. Ждёт её? Ага, сейчас же. Просто… — О’Брайен, — твою мать. — Ты заходить не собираешься? — пальцы сжимает в кулаки, а взглядом гипнотизирует сумрак перед глазами, будто обладает некой волшебной силой. Если бы. — Или тебе особое приглашение нужно? Смешки не касаются ушей, когда парень тяжело вздыхает, корпусом поворачиваясь в сторону необъятной женщины в противной ярко-розовой кофте, явно не в лучшем ракурсе облегающей все её «прелести», но голову всё ещё оставляя повернутой в сторону длинного и абсолютно пустого коридора. Обломайся, О’Брайен. Её нет. Качает головой, будто в неодобрение и шаркающими медленными шагами всё же заходит в хорошо освещённое помещение, отчего тут же приходится щуриться, и парень еле сдерживает себя, чтобы не поднести руку к глазам, таким образом загородившись от мешающего света. За спиной оставляет пустой тёмный коридор. С каких пор тебе нужна поддержка, Дилан? Хмурится от собственных мыслей, медленно подходя к своему неизменному месту на последней парте. Она не нужна. Просто… Господи. Опускает рюкзак на пол, достав оттуда только ручку, и бесшумно присаживается на скрипучий деревянный стул. Скрипит зубами, начав крутить ручку бледными пальцами и облокачиваясь на спинку стула. Просто к чертям.***
— Джули! — Грейс просто подскакивает, и светлые, отпущенные в свободный танец, волосы тут же скатываются с её оголённых плеч, оставаясь ровными прядям лежать на спине. Чуть ли не подпрыгивает со скамейки, когда подхожу ближе, совершенно не понимая такой бурной радости блондинки. Что случилось? Уроки отменили, и я могу с чистой душой уйти назад спать? Широко улыбается, тонкими пальчиками поправляя невесомую подвеску на шее. Солнце свободно играет с девушкой, оставляя красивые золотистые блики на гладкой загорелой коже и блестящими лучами отражаясь на светлых ухоженных волосах. Ясные голубые глаза кажутся ещё светлее, и Грейс едва щурится, чтобы немного отгородиться от тёплых, приятных телу лучей и лучше видеть меня. — Дилан сдал! — восклицает и белыми зубами едва прикусывает нижнюю губу, подведённую светло-розовым карандашом, показывая своё неподдельное и такое искреннее детское счастье, на которое я могу только нахмуриться и непонимающим взглядом оглядеть всех присутствующих, чьи лица так же озарены счастливыми и даже весьма довольными улыбками. Качаю головой. Внутри всё ещё очень заторможенно, особенно после таблеток, что приняла перед выходом, в итоге опоздав на полтора урока из-за чёртовых утренних пробок. Не имею даже малейшего понятия, оставят меня после уроков отбывать наказание или нет — мне как-то по одному месту, честное слово. Ощущаю себя неправильной детской игрушкой — тело соткано из ваты, а в качестве наполнения используются тяжёлый, неподъёмный свинец. Глаза всё ещё болят, особенно, когда в них бьют лучи, так что предпочитаю не снимать чёрные очки. Так лучше. — Джули, — Грейс невесомым касанием к кисти привлекает моё внимание, и я резко вскидываю голову, видимо, этим и своим поведением немного отпугнув девушку, ведь широкая красивая улыбка немного гаснет, едва опуская уголки губ вниз. — Ты чего? — Что? — морщусь, как от сильной головной боли, и несказанно радуюсь тому, что этого не видно. Глазами вновь бегаю от одного лица к другому, всё ещё наблюдая на лицах парей, всё так же сидящих за столом, улыбки, так что мысленно даю себе пинок, приказывая сосредоточиться. Ну же! Тебя сейчас точно сочтут улетевшей с катушек. — А. Молодец. Поздравляю. Тишина. Только за нашим столиком. Повсюду — быстрый, иногда незнакомый говор, щебет птиц, чьи-то неспешные шаркающие шаги и шелест травы от легкого тёплого ветерка. Сглатываю, поправляя круглые очки, чтобы они точно закрывали не накрашенные, отёкшие глаза, чьи белки сейчас обладают нездоровым красным цветом, так явно выдавая то, что я точно не в порядке. Сегодня. Начинающую казаться тяжёлой и даже отягощающей атмосферу лёгким взмахом крыла развеивает смешок Джареда, что он кидает, непосредственно, в меня, будто пытаясь окончательно привести в чувство, ведь те уроки, на которые я всё-таки успела, сделать это явно не смогли. — Ты всю ночь бухала, что ли? Цокаю языком и закатываю глаза, прекрасно наблюдая широкую и такую довольную улыбку парня. Что ж, хотя бы ему весело. — Ага, конечно, — медленно двигаюсь к столу, желая сесть с краю, рядом с Грейс, которая не прекращает обеспокоенным взглядом исследовать меня, будто надеясь таким образом понять, что же со мной не так. Нет, Грейс. Так просто, к сожалению, не получится. — Только тебя не позвала, — сажусь на деревянную скамейку, с удивлением обнаружив, что ноги гудят, хотя сегодня даже не думала обувать каблуки — простые белые кроссовки. Боже, вы свидетели — это самая удобная обувь на свете. — О-о—о, ну, это большое опущение, — парень качает головой, изо всех сил стараясь сделать вид, что я действительно сотворило что-то, о чём непременно пожалею или уже давно должна была это сделать. Закатываю глаза, нарываясь на смех парня, а тот, в свою очередь, получает толчком кулаком в плечо от Грейс, севшей рядом. — Итак, Кромвелл, — обращается ко мне по фамилии, когда я сглатываю ком в горле, едва морщась от противной сухости, ощущая на себе посторонний взгляд, но не реагируя на него. Нужно было хотя бы воды взять. — Что ты делаешь на этих выходных? — локтем опирается на деревянную поверхность стола, практически ложась на него, чтобы ему никто не закрывал «обзор», от чего Грейс закатывает глаза, лёгким движением руки поправив мягкие светлые волосы. Сплю. Морщусь, даже в солнечных очках прикрывая один глаз, когда отвечаю: — Что бы я не делала, ты в мои планы точно не входишь — Ошибаешься, — самодовольно улыбается, да так довольно, будто знает, что все его отвратительные желания обязательно сбудутся со временем, и от этого хочется ещё больше кривить губы, но еле сдерживаю себя, просто сильно сжав челюсти и выпрямив спину, сложив сжатые в замок руки на голых коленях. — Меня ты будешь наблюдать последующие два дня. А я тебя, — нахально подмигивает, головой оперевшись о собственный кулак, а я терплю дрожь, что резко потрясает тело, заставляя содрогаться. Заткнись, просто заткнись. — Джули, он имеет в виду, что мы бы хотели, чтобы ты завтра поехала с нами, — раздражённо вздыхая, Грейс кидает на парня злой, нахмуренный взгляд, но тот только смеётся, голову гладя на стол, а указательным пальцем тыкает девушку в плечо, вынуждая ту дать ему по рукам. — В смысле? — голос хрипит, заставляя прокашливаться. Вновь ощущаю на себе мимолётный, но не оставшийся незамеченным взгляд. Быстро стреляю глазами в сторону, где сидит О’Брайен, до сих пор почему-то сохраняющий молчаливое спокойствие (что очень, очень удивительно, зная этого парня), но тот, кажется, вовсе и не отвлекался от разглядывания каких-то деревьев или девушек за соседним столом, я не знаю. За всё то время, что я здесь, парень так и не поменял позу: всё так же сидит, немного сгорбившись над столом, из-за чего из-под тонкой ткани серой футболки, облегающей, всё-таки стоит признать, накаченные плечи парня, скованно выглядывают бледные выпирающие ключицы, на одной из которых так же, как на щеке или шее, можно увидеть россыпь шоколадных родинок. Пальцами крутит обычный простой карандаш, иногда опуская на него долгий, какой-то уж больно задумчивый взгляд. Неужели химия всё-таки немного вставила ему мозги на место? — Куда поехала? — задаю ещё один вопрос, с ужасом понимая, что заминка длилась больше, чем одна быстрая секунда, но, к счастью, ни Грейс, ни Джаред этого не заметили, вполне спокойно продолжая свою маленькую войну руками, негромко бурча и даже иногда хихикая при этом. Ну, о парне напротив можно вообще не вспоминать. — У Дилана же завтра конкурс, — блондинка отвечает, немного кряхтя, ведь Джаред, судя по всему, выигрывает её в бое пальцами. — Мы хотим, чтобы ты поехала с нами, — оглядывается, быстро посмотрев прямо мне в глаза, но затем снова возвращается к своей «войне». — Так… В смысле… — хмуро качаю головой, совершенно не понимая о чём Грейс говорит. Ну, конкурс. Да, знаю. Ну и что? Куда ехать-то? Зачем? Болеть за О’Брайена? Чего? — Музыкальный конкурс, Кромвелл, — наконец, поясняет Джаред, чьё лицо мне закрывает спина Грейс. — В четырёх часах езды от города. — Пяти, — маленькая поправка от блондинки. — Хорошо, пяти, — закатывает глаза, но всё же не отвлекаясь от боя, одну ногу перебросив через скамейку. — Но это того стоит. — Да, мы будем спать в машинах и… Стоп. Остановитесь. Притормозите. Что? Музыкальный конкурс? Музыкальный конкурс О’Брайена? Он… музыкант? Быстро кидаю взгляд на его пальцы. Бледные, длинные, музыкальные. Внутри просыпается какое-то слишком странное светлое чувство, фейерверком из искорок рассыпаясь и почему-то заставляя бегло улыбнуться. Музыкальные. Я говорила! Так и хочется вскинуть руку с сжатым кулаком вверх, в такое высокое и голубое небо. Я же говорила! — Ты играешь один? — впервые, Господи, впервые задаю О’Брайену вопрос лично, в то время, когда мы находимся в компании, но сейчас не обращаю на это никакого внимания, широкими глазами смотря на парня, и, к счастью, он не видит этого из-за солнечных очков. А-то посыпалось бы опять «что, втюрилась, да, да, да?». — В группе, — отвечает, вновь кинув на меня быстрый взгляд, но, опять же, надолго его не задерживая. Что это с ним? Обычно он не против помучить меня, заставляя чувствовать зуд на коже. Суперсила, что ли, закончилась? — А, — киваю головой, ногтями быстро постукивая по деревянному столу и наблюдая за парнем, а тот даже не морщится от этого звука, хотя даже Джаред кидает на меня хмурый, раздражённый взгляд, безмолвно прося прекратить. Чёрт с два. — Так ты едешь? — Грейс хрупкие ладони ставит на скамейку, используя их в качестве опоры, чтобы обернуться и, спрятав половину лица за плечом, взглянуть на меня. Хмурюсь, сглатывая. Ну, что, Джули? Ты едешь? — Не знаю, — отвечаю не вполне честно, ведь нужный ответ уже вертится у меня на языке, так и норовя соскочить с него, ненужным листиком упав к нашим ногам. — Я думаю, что… — Что ты едешь, — Джаред кивает так утвердительно, будто другого ответ аи быть не может, будто, чёрт возьми, моя новая поездка вместе с ними — это само собой разумеющееся. — Я заеду за тобой в пять, — во сколько?! — В шесть, — Грейс поправляет, сложив губы, как ребёнок, и её можно понять. Завтра суббота, первый выходной день, и, соответственно, всем охота поспать. Но… во сколько?! — Хорошо, в шесть, — Джаред на удивление легко соглашается, подтверждая это кивком. — Скинь мне адрес, — встаёт со скамейки, на плечо забросив сумку и посмотрев в сторону друга, что всё ещё «не пришёл в себя». Пальцами поправляет ремень на брюках. — Дил, идём, у нас общага, — кивает головой в сторону корпуса школы. — Ага, — О’Брайен так же спокойно встаёт, так же легко забрасывает рюкзак на плечо и так же вполне беззаботно уходит вместе с другом, оставляя нас с Грейс позади. — Будет весело, — девушка, сидящая рядом, широко зевает, показывая, что и она сегодня не выспалась. Склоняет голову, укладывая её на моё плечо и прикрывая глаза, а одной рукой обнимает меня. — Я тебе обещаю. Фыркаю, покачав головой, и убираю тёмные волосы с лица. Весело? Ну-ну. Посмотрим.***
Бредёт по жарким, затопленным плавящим солнцем улицам города, стараясь держаться поближе к морю, ветер которого даёт приятную свежесть, при этом забираясь под серую футболку, босиком проходясь по его коже живота и уносясь по своему пути дальше через ворот, немного оттягивая его. Местные жители, уже давно обученные своим жарким климатом, в основном не выходят на улицу в это время — когда солнце как раз в своём зените, жаря так, что ты не то что просто обгореть можешь — можешь просто к чертям расплавиться, оставив после себя одну маленькую неприметную лужицу. Но и то, она исчезнет так же быстро, как море окружит чайка, ведь солнцу, сейчас полноправно властвующему здесь, слишком не по душе пятна, выделяющиеся из общей картины и попросту портя её, будучи похожими на тёмную грязь. Зато все площади, все знаменитые и не очень места, каждый пляж, даже несколько не особо ухоженных и привлекательных, каждый уголок, будь он в тени или нет — всё забито туристами Они огромными толпами, небольшими кучками или неприметными среди такого огромного количества людей парами ходят от места к месту, чаще всего с рюкзаками за спиной, лёгкими соломенными шляпами на головах и чем-нибудь вкусным в руках. В такую жару — это, конечно, мороженое, которое здесь, в Италии, какое-то особенно-вкусное и такое привлекательно-холодное, пестрящими самыми разными вкусами и даже оттенками, что порой и местные не могут себе в этом отказать. По приезду Дилан только его и ел целыми днями. Тут и там слышен самый разный говор: французский, немецкий, русский, арабский, и парень очень удивляется, когда различает чистую английскую речь, как ручей кристально чистой воды касающуюся его ушей. Но ни один говор, ни одна речь и ни одни слова не могу заглушить этого знаменитого, страстного и громкого итальянского крика, когда продавцы, шутливо (а может, и нет) соревнуются с собой, заманивая к себе туристов всякими возможными небылицами, и тем остаётся только шарахаться от магазинчика к магазинчику, от такой непривычной атмосферы немного испуганно озираясь, но всё равно не убирая с лиц широких и, стоит признать, по-настоящему счастливых улыбок. Или когда повар, наконец, испёкший самую вкусную на свете сырную пиццу с тонким слоем настоящего домашнего томатного соуса, приготовленного по секретному старинному рецепту, который знает только эта семья, с небольшим, но достаточным количеством оливкового масла оповещает об этом, загоняя в свой полупустой ресторанчик чуть ли не половину улицы, а с едой уходит от силы дюжина человек. Чаще всего, меньше. Повсюду слышатся щелчки фотоаппаратов или телефонных камер, и иногда О’Брайен задумывается, сколько фотографий он испортил, вот так просто гуляя по улицам своего города. Сначала это было так непривычно. Называть этот маленький, совсем неприметный городок практически в самом центре Италии своим, но понадобилось совсем немного времени, чтобы и этого немного угрюмого, почти всегда хмурого парня, который, несмотря, чёрт возьми, ни на что, всё равно продолжает носить тёмные цвета изо дня в день предпочитая их более светлым, к которым яркое лучистое солнце относится более лояльно, нежели к насыщенным тёмным тонам, смог окутать этот тонкий, но хорошо ощутимый каждому, кто приезжает сюда, шарм узких улочек, красивых зданий, каждое из которых было построено много веков назад и которые просто не имеют права сносить; шарм колоритного общества и таких дружелюбных и приветливых итальянцев с их загорелой кожей, жгучими карими глазами и своими непревзойдёнными и неповторимыми обычаями; шарм синего моря и мягкого песка, шарм голубого неба и особенного аромата, которой даже ночью заполняет каждый уголок города; шарм небольших кафе и сувенирных лавок, никак не портящих вид городка; шарм дневного зноя и ночной прохлады, шарм красивых фресок на домах, шарм какого-то необыкновенно особенного кофе, которым встречает тебя центр города каждое, чёрт возьми, действительно каждое новое утро. Шарм умения сочетать несочетаемое. Шарм, который, на самом-то деле, как бы упёртый парень, пытаясь казаться себе более независимым и уверенным, не отрицал это, сразу же, с первого дня, с первого вдоха здесь нашёл несомненный отклик в его душе.***
Хлопок двери — и я оказываюсь в замкнутом пространстве, где единственным источником света являются яркие вечерние огни фонарей, преломлёнными лучами проникающие в салон автомобиля, неярко освещая тёмную кожу. Здесь душно, хотя работает кондиционер, и я сглатываю, ощущая, как на горячем лбу выступает первая испарина. Тереблю длинные рукава белой блузки, языком быстро пробегаясь по иссушенным губам, хорошо ощущая, как тело начинает пылать, будто изнутри по коже бьют неуязвимые язычки яркого пламени. — Привет, — тон папы вполне непринуждённый, будто между нами всё отлично, и мужчина даже выглядит невозмутимым, когда поворачивает ключ зажигания, позволяя моторы машины мягко замурчать, оповещая о полной готовности ехать, и поворачивает руль, отъезжая от тротуара, где ожидал меня. — Как твой день? Вскидываю тёмные брови, руками пригладив ткань юбки, хотя на ней не было ни одной складочки. Он действительно думает, что может вот так просто завести со мной самый обычный разговор, будто мы лучшие друзья? Ну, я на такое не соглашалась. — Почему не Люк? — выдаю, скрыто радуясь, что голос больше не сиплый и мне не приходится хрипеть, провоцируя только больше вопросов в свою сторону. Пусть лучше думает, что у меня всё нормально, чем пытается быть участливым, что у него перестало хорошо получаться уже давно. — Что? — мужчина бегло смотрит на меня, на долю секунды оставляя дорогу без своего внимания. — Почему меня не забрал Люк? — переформулирую вопрос, при этом сглотнув, ведь противный ком, с которым мне довелось сегодня проснуться, так и стоит поперёк горла, мешая нормально говорить и даже глотать. Замечаю, как мужчина хмурится, сводя тёмные брови ближе к переносице, но не отвечает, крепко взявшись за руль. — Ведь обычно он делал это. — Ну, раньше он, теперь я, — немного медлит с ответом, видимо, всё же раздумывая над ним, что тут же заставляет меня усомниться в его правдивости. При этом пожимает плечами, обтянутыми рубашкой в мелкую голубую клетку. — Мы и так проводим слишком мало времени вместе, а при том, что тебя постоянно возил Люк, и вовсе практически не виделись. Фыркаю, при этом качая головой, провоцируя в свою сторону хмурый, какой-то сосредоточенный взгляд. Что ж, раньше его это не смущало. Некоторое время едем в тишине, даже радио в машине не работает, только тихо шумит включённый кондиционер. Папа надеялся на какой-то серьёзный разговор со мной? Что ж, не получилось. Проезжаем улочки, освещённые не только огнями фонарей, но и светом ламп от кафе и ресторанчиков, цветной подцветкой фонтанов и яркими лучами искусственного света, что тут и там льётся из окон красивых аккуратных домиков. Позволяю себе отвлечься на них, голову опустив на сиденье, а ватное тело максимально расслабив, прогнав все ненужные мысли из головы, хотя сегодня, на удивление, их было не так много — всё из-за моего непонятного состояния. Набитую неподъёмный свинцом голову невероятно сложно заставить думать, загнав туда хоть какие-то более-менее разумные мысли. Но, может, оно и к лучшему. Не замечаю, как тяжёлые веки медленно опускаются, загоняя меня в приветливую прохладную темноту, ждущую с распростёртыми объятиями, и, честное слово, я уже готова упасть в них, когда папа вмешивается, помешав мне. — Может, заедем поужинаем? — своим совершенно ненужным вопрос рушит тишину, вырывая меня из такого приятного полусонного состояния, когда уже не чувствуешь ни першение в горле, ни тупую боль в усталой голове, ни то, насколько ватное твое тело, при каждом шаге балластом тянущее тебя вниз. Всё, что ты ощущаешь — это приятную тяжесть собственных век и такое радостное предвкушение долгожданного облегчения. Медленно поворачиваю голову, еле разлепив глаза, и полусонным взглядом смотрю на мужчину из-под опущенных век. — Ты серьёзно? Вновь кидает на меня быстрый взгляд, затем снова возвращая всё своё внимание длинной дороге, расстелившейся перед автомобилем. — Ну, конечно, — кивает головой. — Я знаю один очень хороший ресторанчик, там готовят просто замечательную… — Нет, — перебиваю, даже не задумываясь, насколько это невежливо. Просто плевать. Чувствую на себе немного хмурый озадаченный взгляд, вынуждающий пояснить: — Поехали домой. — Но ты ведь голодная, — мужчина явно не понимает меня, в его рамки просто не входит то, что человек после тяжёлого дня может отказываться от хорошего, вкусного ужина. Он просто к этому не привык. Ну, зато сейчас обладает такой прекрасной возможностью сделать это. — Давай… — Пап, я устала, — заставляю голову принять нормальное, ровное положение, одну слабую руку положив на дверцу. Да уж. Ещё никогда ни один кошмар так меня не выматывал именно физически. — Поехали домой. Прошу, и мужчина, кажется, смиряется с моим настроением, с трудом проглатывая его, и вновь сосредотачивается на дороге, позволив салону автомобиля тонуть в тишине. Ну, или он делает вид, что сосредоточен именно на дороге, которую терроризирует прямым взглядом карих глаз. Почему-то уверена, что его мысли сейчас где-то совсем далеко отсюда. Надеюсь, что теперь тишиной обеспечен весь наш дальнейший путь, и уже вновь встаю на грань сна, когда мужчина рушит и её. — Я бы хотел вас познакомить с Еленой… нормально, — кажется, ему действительно тяжело говорить это, ведь мужчина еле выдавливает из себя слова. Ну, или неловко. Господи, без разницы. Я предпочла бы сейчас вовсе ничего не слышать. — Мне очень неприятно, что ты узнала о нас таким образом и… «О нас», значится, да? Чуть ли не фыркаю, еле удержавшись от этого и с сожалением замечая, что головная боль вновь утяжеляет голову. Прекрасно. Что он там сказал? Елена, да? Ну, мне всегда не нравилось это имя. -…так что я думал провести завтра день вместе, — вновь привлекает моё внимание своими словами, и я слишком резко поворачиваю голову, просто впялившись в профиль мужчины, отчего и в глаза бьёт боль от ненужного напряжения. Целый день? Он, что, шутит? Сжимаю челюсти, позволяя желвакам устроить танец на моём лице, но, не знаю, правда, как, мужчина не замечает моего пристального взгляда, всё ещё вполне спокойно сжимая руль автомобиля. Ну, в любом случае… — Меня завтра не будет в городе, — выдаю, с настоящим наслаждением чувствуя, что уже выиграла эту битву. Устраивай он что-либо или нет, меня всё равно не будет. Даю им целые выходные на развлечение. Пусть пользуются. — Что? — вновь поворачивает голову, быстро взглянув на меня. — В каком это смысле? — Я уезжаю с ребятами на фестиваль, — не подавляю зевоту, прикрыв губы ладонью. Нужен сон. Срочно. — С какими ребятами? — то и дело возвращается взглядом к моему лицу. — Какой фестиваль? — Музыкальный фестиваль в пяти часах езды от города, с ребятами из школы, уеду завтра рано утром, вернусь в воскресенье, — выдаю ему всю известную мне информацию, опуская только то, что мы будем спать в машинах. — Всё? — смотрю на папу, часто моргая. — Джули, я… — позволяет себе заминку, ведь ему явно нечего сказать. Ну, что он сейчас может? Что? — Я не знаю этих ребят, и это место и… — Я знаю, — перебиваю, надеясь поставить точку в нашем разговоре. — Пап, всё уже решено, — морщусь, отворачивая голову. — Так что давай домой. — Джули… — Пап! — восклицаю, надеясь вложить в собственный голос как можно больше раздражения и настоящей усталости, чтобы мужчина наконец понял, насколько мне успел осточертеть этот абсолютно бессмысленный разговор, видимо, до мельчайших мелочей продуманный им, но явно пошедший не по плану, стоило мне просто сесть в машину. — Всё. Откидываю голову, уже насильно закрывая глаза, решая больше не реагировать ни на какие вопросы или вообще любые слова в мою сторону. Я устала. Правда устала. И очень сильно. В конце концов, это он меня не оповестил о новом человеке в его жизни. Моей вины здесь нет. Ёрзаю, пытаясь удобней устроиться на прямом сиденье и уже не раз почувствовав на себе укол взгляда. Моя вина лишь в том, что я вообще приехала сюда.