Дрифт

— Меня зовут Джеймс, — говорит Оперативник однажды, и Майклу остается только глупо моргнуть — он не хотел спрашивать, ему не то что бы было интересно (конечно, было — просто он вежлив и не задает вопросы, на которые все равно не ответят; просто он старается быть хорошим человеком). Он знает достаточно вещей, о которых Оперативник — Джеймс, раз уж ему представились, — не стал бы рассказывать: что Оперативник уже пилотировал «Альму» раньше, что вторым пилотом был его брат — Пакстон, — и что сейчас Пакстон мертв уже почти три года. Что скоро годовщина; что Оперативник не пойдет на кладбище и вряд ли станет пить. Оперативник садится на край стола, рассеянно берет из миски со сколотым краем маленький апельсин; бездумно крутит его в руках. Смотрит — как будто безразлично, задумчиво. — Джеймс, значит, — говорит Майкл, просто потому что должен сказать хоть что-то. Оперативник пожимает плечами и больше не обращает на него внимания. Это не должно быть так, Майкл в этом уверен — видел достаточно пилотов: они должны постоянно торчать бок о бок, знать о партнере больше, чем тот сам о себе знает, заканчивать друг за друга предложения и прочее в таком духе. Как романтично, думает Майкл и кривится. Они с Оперативником — Джеймсом, — встречаются только в столовой и на заданиях, изредка сталкиваются в коридорах; они все равно не выпадают из дрифта и не застревают в нем, и сам дрифт почти идеален — почти. Иногда, закрывая глаза, Майкл видит Джеймса — но без бороды и с аккуратно зачесанными назад волосами. Кажется, Джеймс тоже это видит. Майклу (почти) все равно. Через месяц он знает, что Джеймс пренебрегает бритьем, чтобы не быть похожим на брата (его точной копией), и почти привыкает звать его по имени. Джеймс делает вид, что ему все равно. Майкл знает, что это не так. Джеймс предпочитает «Оперативника»: имя — это слишком личное, имя напрягает его, почти пугает; Майкл не пытается назвать его «Джимом» — знает, что за это наверняка получит по морде, и это в кои-то веки его беспокоит. Никто, в конце концов, в здравом уме не хочет получить по морде. Ему снятся странные сны — берег с мелким черным песком и еще дымящиеся руины вдалеке, на горизонте, без движения валяющаяся рядом «Альма» (искрошенная, переломанная, почти разорванная пополам — там, где у человека был бы живот, у нее огромная дыра), намертво зажатый в ладони пистолет с единственным патроном (он знает), умирающий человек напротив, с торчащей из бока арматуриной (оплавленной, изогнутой) и засевшим в груди обломком когтя кайдзю; некогда зачесанные назад волосы сбились и растрепались, зубы красные от крови, все в крови, и он чувствует страх, и растерянность, и боль, и это не может быть так, это просто не может закончиться так. Человек скалит зубы — пытается улыбнуться; губы дрожат. Добей меня, брат, просит он. Через несколько часов после очередного сна они возвращаются с задания; Майкл не думает об этом ни во время боя, ни когда они возвращаются на базу — но в коридоре, прежде чем пожелать Джеймсу доспать эту ночь спокойно и вернуться в свою комнату, он прикасается к чужому локтю. Ждет, когда к нему повернутся. Мягко вжимает подушечку указательного пальца в свой лоб, прямо посередине. — Я устал от твоих снов, — говорит он и не знает, зачем. Джеймс смотрит на него — долго, внимательно, молча; затем пожимает плечами. — Проси себе другого второго пилота, — отвечает он и отворачивается. — Спокойной ночи, Беккет. (Он никогда не зовет Майкла по имени) Не сразу, но он все-таки осознает, что Джеймс иногда вместо него видит (слышит, чувствует) брата; он не уверен, что это должно его беспокоить, но это беспокоит — потому что он видит это тоже, глазами Джеймса, его памятью: прилизанные волосы, горящий взгляд, кривая взбудораженная улыбка, хриплый голос — сделаем это, брат, кровь, медленно текущая из дыры в центре лба. Он больше не может нормально есть, он больше не может нормально спать, и выхода на задание теперь ждет с ужасом, не предвкушением; кажется, что сама «Альма» душит его, подавляет его, разъедает его, но их все еще не выкидывает из дрифта, и Джеймс молчит и хмурится, и Майкл молчит тоже. Он не знает, что должен сказать. Однажды Джеймс загоняет его в угол — сразу после задания, только углубившись в коридоры базы, только скрывшись от нежеланных глаз; толкает к стене и смотрит не мрачно — бешено. Майкл успевает подумать, что сможет дать отпор — что бы там Джеймс ни приготовил для него; а потом Джеймс скалится, по-звериному вздергивая верхнюю губу (это одновременно смешно и до одури страшно, и почему-то он похож на волка), и принимается орать на него. Джеймс никогда не кричал, даже разозлившись — наклонял голову и говорил тихо, тяжело, изредка прорыкивая слова; крик застает Майкла врасплох, и он вздрагивает, и замирает, и может только слушать — иррационально испуганный (ха, тоже мне, крутой вояка, пять насечек — и испугался крика). Раз тебе так сложно на «Альме», говорит Джеймс, раз тебе так сложно со мной — убирайся к чертям, требуй себе другого напарника, я устал от твоей кислой рожи, устал от страха и раздражения; замучали кошмары? сходи к доку, возьми снотворное кажется, он говорит что-то еще, но Майкл не слышит. Майкл в ярости, тихой и одуряющей; Майкл хватает Джеймса за воротник, притягивает ближе и шипит ему в лицо (поражаясь сам себе: раньше это он из них двоих кричал) — это не у меня проблемы с мертвыми родичами, Джимми, как насчет сходить к психотерапевту, а? Джеймс замолкает тут же, будто оглушенный, будто Майкл ударил его; замолкает и замирает, явно заставляя себя дышать глубоко и медленно, будто вспоминая, кто он и где (конечно, это неправда). Про себя Майкл готов услышать что-то вроде «ты прав, стоит» или «ну ты и ублюдок» — и поэтому дергается от хриплого: — Я стал слишком на него похож. Из нас двоих именно Пакстон любил «Альму» больше, говорит Джеймс. Мы росли на ней, говорит Джеймс. Ты не знал? Главным конструктором был наш отец. Харлан Вейд. Ты его не застал. Джеймс говорит мало, но все чаще, походя роняет случайные обрывки информации — кажется, он говорит, когда захочется, и не обдумывает сказанное заранее; Майкл не хочет знать, что его заставляет, не хочет думать об этом. Он даже честно старается. Не слишком работает. Он не говорит о Пакстоне, но Майкл видит сам — все больше и больше; жадность до крови, мелочная хитрость, боязнь не смерти, но боли, презрение к отцу (он был любимчиком, вспоминает Джеймс, и воспоминания пробраны дрожью; он был любимчиком и ненавидел того, кто его любил), дыра во лбу и кровь на песке, и просьба — добей меня, брат. я все равно умру. я не хочу умереть так. В воспоминаниях Джеймса Пакстон подкидывает апельсин — маленький, круглый и яркий, как спрятавшееся в ладони солнце, — ровно три раза, прежде чем начать чистить. В воспоминаниях Джеймса Пакстон зовет «Альму» «мамочкой» и садится на пол кабины, скрестив ноги. Майкл запоминает это, чтобы никогда не повторять. На третью годовщину смерти Пакстона он приносит Джеймсу полный пакет апельсинов; высыпает в миску и разворачивается, готовый уйти — но Джеймс ловит его за руку. Останься, просит он.