12

«Ебанный возраст» — ты плюешь со злости, но знаешь же, что он верно говорит. «Ебанные цифры» — вообще-то числа, но суть-то прежняя. «Да иди ты в задницу» — и вроде как твою, а получается, что мира, или куда-то там еще посылают со злости? «Конечно же нахуй» — подсказывает блядская гордыня — гордыня, гордость подавилась Викторовым хуем позавчера и скончалась в эпилептическом припадке. А ты блевал ночью, отплевывался и у тебя, собственно, уголки губ щиплют и едва кровят — «ибо нехуй сдирать» — но нравится, да, нравится, ты даже усмехаешься, едко так, что страшно становится — Виктору, преимущественно, — и подставляешь задницу. А в ответ… «Юрочка, что ты делаешь?» — смотрят взглядом, мол, ребенок, рановато, эту прозрачную силиконовую штучку мы отберем и спрячем, с ней взрослые играют, а ты не лезь больше пальчиками туда, куда не следует маленьким деткам. Сука, Никифоров, какая же ты двуличная мразь. Плисецкий не любит напиваться, он этого и не делает, но если только чуть-чуть, для храбрости, чтобы не вмазать по красивой роже, а опуститься на колени — также плавно, как это делают стриптизерши, Юра у них учился, расстегнуть чужую ширинку, робко выглядывая исподлобья, сверкая глазами, как самая наивная невинная проститутка и заглотнуть — господи, губами обхватить, обсасывая со всех сторон влажным юрким шершавым язычком, пока теплые любимые, сука, руки убирают волосы с губ, с глаз, с щек. Конечно, чтобы не мешались, но суть не в этом, правда ведь, Витя? Тебе просто кончать нравится на это личико, самому слизывать белесые дорожки и целоваться до жжения в губах. В зад мы, естественно, не трахнем. Потому что Юрочка маленький. Потому что разница в двенадцать лет и все такое. Потому что Виктор Никифоров взрослый, самостоятельный, самодостаточный человек, а взрослые, самостоятельные и самодостаточные не трахают малолеток. И плевать, что на твои же деньги эта малолетка купила себе резиновый член и, в принципе, давно себя растягивает. На лбу Плисецкого разве что надписи не хватает — выеби меня, Виктор. Но Виктор слеп, туп и глух, он потреплет на ночь по макушке, поцелует в незаживающий уголок губ и может быть расскажет сказку, если Юра пообещает не приставать. «Иди в зад, Никифоров», — обязательно скажет Юра, отвернется спиной к объекту неистовой дрочки, а через два часа начнет стонать, как мартовский кот, которого оставили без бабы. Виктор принципиально спит в зале, на диване. Виктор принципиально даже пьяным не спит с Плисецким. Виктору, кажется, совсем поебать, что он никого не ебет, живет с Юрочкой, потому что Юрочка так решил, и не возмущается. «Дебил, что ли?» — и получается, что да, но только не дебил, а чертов проповедник нравов, хотя трахать мальчиков в рот не боится, и Юру это бесит. «Как же изъебнуться?» — вопрос номер один. Потрахаться с тем же Бекой Плисецкого останавливают остатки собственноручно оттраханного стыда и пылкая, честная, преданная любовь — «Хоть это ты понимаешь, Вить?» Но Никифоров, кажется, ничего не понимает. Он все также ласково гладит по утрам Юрочку, целует его: за ухо, в шею, в плечо, вылизывает ямочки поясницы, упираясь острыми коленками в светлый паркет, и готов пройтись губами по тонким ножкам, если бы не нестерпимое желание Плисецкого треснуть этими ногами по башке. Виктор никогда не целует в губы — только после минета, к слову, почему Юра до сих пор опускается раз за разом на колени перед этим блюстителем морали, — но может поцеловать в уголок губ, как перед сном, если очень хорошо попросить и быть «самым послушным котенком» — что означает «давай я отдрочу тебе в кладовке Ледового?» Заботиться о Плисецком Виктору нравится до дрожи в пальцах, обнимать, прижимать — порой слишком вульгарно и пошло, но это уже нравится самому Юре, хоть бывает такое и не к месту, — шептать глупости и те же сказки читать. Их Виктор читал единожды и в первую ночь, пока мурлыкающий котенок не засопел под боком, цепко обхватывая своей тонкой ручкой. Кто же знал, что этой же ручкой, длинными, хваткими пальчиками через неделю он доведет Витю до оргазма в душе? И все-таки Никифоров повторяет — «двенадцать лет, Юра» — и закрывается на замок в комнате, а чего двенадцать — черт его разберет — то ли разница в возрасте, то ли срок тюремного заключения. «Но так никто ж не пойдет на тебя заяву катать!» А Виктору и похуй — он ведь мишек дарит, плюшевых таких, котов и целый зверинец, на котором Юра вымещает свою злость, выходя к Никифорову ласковым котеночком, ластится к нему, как последняя шлюха, и засосы ставит. Только Виктору похуй, а Юра день ото дня пытается не чувствовать ни-че-го. И терпит полное фиаско, утопая на простынях, как на волнах, удовлетворяя свое либидо посредством максимально похожего по формам и размерам — ага, ртом проверял, — друга из секс-шопа. И плевать, что дверь нараспашку, а Виктор в зале. И плевать, что зайти может в любую минуту. И плевать, что ноги расставлены широко, они и без того сейчас дрожат, руки судорожно, аритмично вставляют член под похуй каким углом — Юра ловит кайф от одних своих фантазий, — и утыкаться лбом в подушку вообще нет сил, как и наблюдать, слушать и замечать происходящее. Юре с высоты своего чсв поебать на любые отвлекающие факторы. Кончить бы, себя не касаясь, прокусив нежную губу до крови и представить удовлетворенное лицо Никифорова. Получается все пиздец, как пошло, пофасно и озабочено — Плисецкий не удивится, если его выкинут этим же вечером на коврик перед дверью. Может легче станет, чувства поостынут, коленки заживут. Сплошные плюсы, но… Виктор смотрит голодным полыхающим взглядом, поджимая губы, аж до дрожи во всем теле — Юре действительно страшно. У Виктора теплые, сильные руки, которые держат крепко и не дают упасть, которые накрывают влажную маленькую ладонь Плисецкого и вставляют игрушку до самого ее исчезновения, до тонкого прогиба в позвоночнике, до беззвучного стона и крепко сжатого рта в наслаждении; глухого вздоха и впившихся в простынь пальчиков. От одних этих рук Юра готов выгибаться ивовым прутом, кричать громче и разводить ноги шире. — Вить… Витя-Витя-Витя, да, — нежный вздох тонет с тихим скрипом кровати, когда та прогибается под чужим весом, а задницу Плисецкого оставляют, вытаскивая резиновый член, любуясь прекрасной картиной разработанной дырки. Губы смыкаются вокруг, и языком Никифоров лижет, ласкает, проводит по гладким стенкам круговыми движениями — «ебанная порнушка» — летит в мыслях у обоих, но так оно, собственно, и есть, Виктору до боли в штанах хочется вылизать котенка везде. — Еще, — просит, задирая голову до выпирающего кадыка, тонко и протяжно, аж стыдно отказать. — Давай, пожалуйста, Вить, — а долгая «и» глушит все остальные звуки. Виктор хватается ладонями за упругую задницу, усаживается на кровать и языком орудует как Бог, а если не Бог, то Дьявол, кто-то из этих парней точно вселился в чертово совершенство, а Юра стонет, как сучка, и рад. Душа в ребрах совершает кульбиты, уносится на небеса и вновь опускается с тяжелыми ударами широких ладоней. Звезды в глазах, сжатые зубы, подрагивающие ресницы, даже слезы скатываются, а руки крепче вцепляются в изголовье кровати. «Плохая киса». «Противный мальчишка». «Похотливая малолетка». Все жестче и жестче удары и шепот вперемешку. «Сука». «Шлюха». «Блядь». — Да-да-да! — крики взахлеб ради таких прикосновений в такие места. Губы спускаются по мошонке к поджатым яичкам, целуют каждое, Виктор вылизывает каждое, вдыхает мускусный запах и заносит руку, отбивая хуй поймешь за что, но вообще-то за что — за три месяца беспросветных мечтаний об одном единственном, извращенном, которого портить уже даже некуда — а не хотелось прикладывать руку. Почему-то получилось наоборот, а еще Виктор боится, что Юрочке не понравится. Что больно будет, он вообще терпения не имеет в помине, и растягивать не станет дольше пяти минут — «А ведь мало тебе было бы, котеночек». Сейчас даже легче от осознания — но вообще-то нихуя, а Юра плачет, почти истерит и ему все в мазохистский кайф, но для Виктора все очень сложно. И видеть чужие слезы, в общем-то, тоже. Эти самые руки скользят по пояснице, по талии, по позвонкам. Эти руки заваливают полуголое тело в задравшейся футболке набок, скользят по длинным ногам с нежной кожей, которую гладить и гладить, всего Юру гладить нужно регулярно, чтоб не ощетинивался, не кусался, чтоб рядом был, хоть что-то ему дать из нежности — это Виктор единственное умеет. Вот так. Он ложится рядом, крепко обнимает за острые плечи и сцеловывает каждую слезу — солено и мокро, но с каждым прикосновением и дышать Юре легче, и смотреть он начинает яснее. Своими глазами в тысячи миров красотой. Хоть что говори — не поверят; что сейчас было, где мы были и за какую черту зашли. А фрустрация накрывает с головой, как пуховое одеяло, которым накрывает их Витя, как надежные, сильные руки, которыми обхватывает котенка Витя, как натренированное тело с гулким сердце в груди, к которому Юрочка прижимает ухом и почти не плачет. Но не от боли он ревел. Возможно от счастья. Но скорее от непонятливости. И все это полный пиздец, в котором все слишком хорошо или плохо. Но все как всегда зависит от Виктора, а Юра и… не против. Смирился и мерно мурлычет на груди. Так ведь проще. Так спокойнее. Так тепло и уютно.