Маркиз и Жюстин

Маркиз лежал на кровати. Серая подушка без наволочки и такой же матрац, белья так и не дали. Лежит и смотрит в стену. Неприятного оттенка зеленая краска, неровная, с бугорками и ямками. На такой не оставить автограф с именем и годом, не оставляют следов ни чернила, ни карандаши. Затем и сделано. Нечего узникам портить стены. «Как хорошо, что после смерти Волан де Морта из Азкабана убрали дементоров, я бы совсем свихнулся, если бы они были рядом» — думал Маркиз. Он лежал, положив под голову куртку, и вспоминал. POV Маркиз Каркасон. Музей инквизиции. Мы спускаемся вниз по неровным камням ступеней в полутьму бывшей тюрьмы. Вокруг пыточные станки, орудия казней и восковые фигуры действующих лиц трагедии, развернувшейся здесь в тринадцатом столетии: катары и их враги — инквизиторы. Катары, альбигойцы, вальденсы — еретики, чуть было не вытеснившие из Лангедока и Прованса официальную католическую религию. Их помнят. В какой бы город южной Франции вы ни попали, вам везде расскажут о катарах и предложат книги и сувениры. Он слаб и не агрессивен, южнофранцузский сепаратизм, зато обладает национальной идеей — катаризм, окситанский язык и трубадурская культура, задавленная после крестового похода против альбигойцев. Катары были дуалистами, верили в доброго Бога, сотворившего мир духовный, духовные небеса и души людей, и Сатану, творца материи. Отвергали Ветхий Завет и церковные обряды, у них были свои: консоламентум (утешение) вместо крещения и благословение хлебов вместо причастия. Крещение духом вместо материального крещения водой и утешение души на время земного пребывания в сотворенном Дьяволом смертном теле. Получивший консоламентум назывался другом божиим, добрым человеком, добрым христианином, но чаще совершенным. Они отрекались от семейных и родственных уз, давали обет целомудрия и нищеты. Были вегетарианцами, поскольку верили в переселение душ. Им запрещалось убивать не только животных, но и растения, а сыр и молоко считались дьявольской пищей. Черная одежда, черные остроконечные колпаки сказочных магов, кожаная сумка через плечо с провансальским переводом Нового Завета — вот приметы странствующего альбигойского проповедника. Они спали в одежде и ходили по двое, никогда не оставаясь наедине: ни во время отдыха, ни в путешествии, ни в молитве. Перед ними растворялись ворота феодальных замков, им несли все лучшее из еды и одежды, зная, что все это сберегут для бедных и больных общины, а сам гордый владетель прислуживал им за столом. Последователи гностиков, они любили аллегорические и мистические трактовки священных книг: «хлеб наш сверхъестественный», вместо «хлеб наш насущный», воскрешение Лазаря — освобождение из духовной гробницы мрака и греха. Христос же — совершеннейший из ангелов Божиих, а Мария Магдалина — то ли жена его, то ли возлюбленная. В боговоплощение не верили, крест презирали как орудие казни, а любое пролитие крови считали неугодным Богу. Потому не могли воевать. Сражались сочувствующие, не прошедшие консоламентум. Безнаказанными не остались. Каркасон был взят войсками крестоносцев, граф Раймунд-Роже Транкевель, когда-то издавший указ «Предлагаю город, крышу, хлеб и мой меч всем, кто преследуем, кто остался без города, крыши и без хлеба», был закован в цепи и посажен в темницу собственного замка, где и умер через три месяца. В тысяча двести тридцать третьем году папа Григорий IX направил агентов в Каркасон для разоблачения еретиков, и цитадель стала «крепостью инквизиции». Еще четыреста лет инквизиция будет проводить «акты очищения от скверны». Для этого по приказу короля Филиппа Смелого, сына Людовика Святого, в Каркасоне была построена башня инквизиции. Презирая смертное тело и земную жизнь, катары допускали самоубийство, чтобы избежать соблазна или пыток инквизиции. Они убивали себя голодом, резали вены в ваннах, принимали яд или толченое стекло. Но был и более достойный конец. Совершенные надеялись на возвращение в горнюю отчизну, где нет ни печалей, ни страданий, ни смерти и тления, и радостно шли на костер. Они поистине нашли друг друга: катары с их смирением, аскетизмом и страстью к саморазрушению и инквизиторы-доминиканцы с их изощренными орудиями пыток Здесь прохладно, в каменных подвалах, скрытых от палящего солнца. Мы с Жюстином осматриваем экспонаты. «Ведьмино» кресло. Сиденье, спинка и подлокотники утыканы острыми шипами. — Человека привязывали к нему, — рассказываю я. — И он пытался держаться на расстоянии от шипов, пока у него хватало сил. Когда силы иссякали, он падал, и шипы вонзались в тело. Боль заставляла подниматься, но не надолго, до нового падения. Жюстин слушает заинтересованно, глаза горят и чуть дрожат губы. — Шипы такой длины, чтобы причинить сильную боль, но не нанести серьезной травмы, — продолжаю я. — Измученный длительной болью, человек, как правило, признавался во всем. Знаменитая «железная дева» напоминает куклу в сарафане. Над коническим «платьем» — лицо, круглое и равнодушное. Изнутри конус утыкан шипами. Механизм действия почти такой же. Жертву помещали туда и постепенно закрывали «сарафан». Шипы вонзались в тело. «Пояс святого Эльма». Это железный пояс, утыканный шипами по внутреннему периметру, тяжелая цепь отходит от него и крепится к кольцу на стене, пояс закрывается на висячий замок, вполне классический. Святому Эразму (или Эльму), христианскому мученику четвертого века, откровенно повезло, что его имя ассоциируется не с этим орудием, а с огнями на верхушках мачт кораблей. Хотя и огни считают дурным знаком. — Сплошные шипы, — замечает Жюстин. — Фрейд бы прыгал от радости. — Это только начало, — усмехаюсь я. — Есть орудия и пооткровеннее. Классические «испанские сапоги», пожалуй, наименее эротичное из представленных здесь орудий. — Первоначальная методика описана в «Королеве Марго», — говорю я. — Голени жертвы сдавливали досками, забивая между ними железные или деревянные колья, расплющивая мышцы, дробя кости и ломая суставы. В Германии, в семнадцатом веке, устройство усовершенствовали: доски заменили железными обручами, которые стягивали с помощью винтов. Существовала и другая интерпретация во вполне фрейдистском духе: металлический башмак с острым шипом в центре, который мог выдвигаться при помощи винта. Он надевался на ногу обвиняемого, и винт закручивался, прокалывая стопу. Мы спускаемся на пару ступеней и оказываемся в следующем зале. Он продолжает испанскую тему. На крестообразной опоре узкая деревянная плита с заостренным верхним краем: «Испанский осел», он же «деревянный пони», он же «кобыла». — Человека раздевали и усаживали на острую верхнюю грань, — поясняю я. — К ногам подвешивали дополнительный груз. Жертва подтягивалась к потолку веревкой или цепью, что позволяло регулировать давление. Заостренная грань раздавливала яички, впивалась в половые органы женщины или анальное отверстие мужчины, ломала крестец. — Положительно, все изобретатели этих орудий были сексуальными маньяками, — заметил Жюстин. Кто бы говорил! Я вижу, как ты раскраснелся, как участилось твое дыхание, я беру тебя за руку, чуть сжимаю пальцы в горячей ладони. Я и сам недалеко от них ушел. — Доминиканцы были суровым орденом, который бывший папский посланец и будущий святой Доминик де Гусман придумал в подражание своим оппонентам катарам и в противовес им. Вероятно, у бедных монахов не было другой возможности реализовать свои сексуальные фантазии, только, в отличие от альбигойцев, они были склонны к садизму, а не к мазохизму. Под сводчатым потолком стоит трехгранная пирамида на трех опорах. Над ней — кольцо, прикованное длинными цепями к стенам и потолку. «Кресло иуды». — Жертва подвешивалась с помощью кольца, — объясняю я. — И помещалась на вершине пирамиды, так, чтобы вес тела вдавливал острый конец в анус, во влагалище, в мошонку или под крестец. Давление можно было варьировать от нуля до веса всего тела. Подозреваемого могли подвесить неподвижно или сбрасывать на острую грань раз за разом. В последнем случае пытка часто приводила к смерти. Кстати, современная вещь, используется до сих пор, например, в некоторых странах Латинской Америки. Часто усовершенствованный вариант, с присоединением электродов к запястьям и верхней части пирамиды. В следующем зале нас ждут орудия поменьше, они расставлены в витринах с подсветкой и прихотливо украшены литьем и узорами по металлу. — А это зачем? — удивляется Жюстин. — Оральные и анальные груши, а вот эта, побольше — вагинальная. Действительно, похоже на грушу с литой рукояткой вместо черенка. — Вводили в рот, анальное отверстие или влагалище. При закручивании винта, сегменты груши раскрывались, разрывая внутренние органы. Смертность практически стопроцентная. Острые концы сегментов впивались в стенку кишки, глотку или шейку матки. Оральная груша применялась для допросов еретических проповедников, анальная — обвиняемых в гомосексуализме, а вагинальная — женщин, заподозренных в интимной связи с Дьяволом. Зачастую люди признавались во всех смертных грехах сразу после введения груши, от одного страха. И потом все они были казнены. Говорят, она применяется и в наше время, правда, без средневековых красивостей, проще и грубее. Мы долго бродили по музею, вновь и вновь возвращаясь к тем орудиям, которые заставляли наши сердца биться чаще, губы трепетать и сладкую истому разливаться снизу вверх вдоль позвоночника. Садомазохизм изобрел уж точно не маркиз де Сад. Задолго до века Просвещения в средневековой Франции все это уже знали господа-доминиканцы. Мы не одиноки. Не у нас одних горят глаза. Музей хорошо посещаем, билеты перед входом разлетаются на ура. И публика ходит по музею и прячет горящие взгляды. Мы отличаемся от них только тем, что решились воплотить наши мечты. Мы вышли на улицу. Я взял его руку: горячая и чуть-чуть дрожит. Тяжело дышать, сердце бьется почти у горла. Жарко, градусов сорок. — Ты хочешь? — Да. — У нас ничего нет. Мы оставили девайсы в Лондоне, опасаясь досмотра багажа. Таможенники могут удивиться. Можно просто заняться любовью, но обычный секс кажется скучным и пресным по сравнению с экшен. Ваниль она и есть ваниль: ни вкуса настоящего, ни цвета. — Пойдем! Небольшой готический храм у крепостной стены. Мы вошли внутрь. Там гораздо прохладнее, но это почти не помогает. Он подходит к лотку со свечами, покупает небольшую, белого цвета, и улыбается. Я думаю, что с такой улыбкой в церковь не пускают. — Жюстин! Ты гений! Купи еще пяток. — Я столько выдержу? — Ну, на будущее. Дорога от замка украшена флагами французских городов. Ярко-красный с золотым крестом флаг Тулузы. Остальные — мимо! Мы летим в гостиницу, почти не замечая пути. Уже на подходе я вспомнил еще об одном. Слава богу, нашлась аптека! — Заходи! — скомандовал я. — Да, ладно! Давай побыстрее! — Безопасность прежде всего. Я за тебя отвечаю. Кто из нас государь, а кто подданный? К счастью, здесь у них всегда все есть, а французский я знаю неплохо. — Месье, мазь от ожогов и антисептик Продавец кивнул. Я размышлял, не нужно ли чего-то еще. Жарко. Давление может подняться. — И анаприл. — Что? Вот черт! Названия лекарств не совпадают! — Что-нибудь для понижения давления — По рецептам. Я вздохнул. Ладно. Это только на всякий случай. Пока эксцессов не было. Мы расплатились и вышли. В номере работает кондиционер. Хорошо работает. Замечательно! Даст бог, анаприлин и не понадобится. Я поставил на стол тарелку и положил на нее свечи. — Жюстин, раздевайся и в постельку. Он с готовностью подчинился и залез под одеяло. — На живот. Руки под подушку. Я спускаю одеяло до ямочки между ягодицами и любуюсь его обнаженным телом. Следов предыдущего экшен почти не осталось. Еще бы! Неделя прошла. Все зажило. Только шрамик на правой ягодице, но это давно. Мой недосмотр. С нижнего нечего спрашивать, он себя не контролирует. Вся ответственность на верхнем — это мне здорово вбил в голову мэтр Кабош, когда обучал всему, когда был моим. Я нежно-нежно провел рукой по его спине от шеи к копчику и почувствовал, как он затрепетала под моей рукой. — У нас спички есть? — шепотом спрашивает он.  — Тьфу, блин! Курить, что ли, начать? — Спустись вниз. Там наверняка можно купить… только побыстрее. — Мигом. Спичек я не нашел и, не мелочась, купил зажигалку. Он ждал. Вымыл руки, зажег свечу. Подождал, когда растопится парафин и скопится маленьким озером возле фитиля. Пододвинул стул к его кровати. — Ну, придется немного потерпеть. Я наклонил над ним свечу, для начала в полуметре над кожей: воск стек ему на спину. Он вздрогнул и укусил подушку, чтобы не кричать. Да ну! Не больно, я пробовал. Тепленький парафинчик. Не больше шестидесяти градусов. У фитиля немного погорячее. Жду, когда скопится очередное озеро. — Жюстин, еще чуть-чуть. Он вздрагивает под очередной каплей. Еще и еще. Десять сантиметров, пять. Вообще-то пережимаем. Уже небезопасно, говорят, в церковные свечи добавляют хоть каплю пчелиного воска, а у него температура плавления выше. Ну, теперь ждать. Три-пять минут. Чтобы эндорфины начали выделяться в кровь. Потом можно развлекаться на полную катушку. Я посмотрел на часы. Он задышал ровнее и расслабилась. — Все, мой государь. Давай! Можно. — Подожди! Еще немного. Через две минуты мы начинаем. Точнее, начинаю я. Дело нижнего расслабиться и получить удовольствие. Вся работа — на верхнем. Недаром маркиз де Сад, выпоров своих шлюх, заставлял их пороть себя. Оно круче, хотя и приходится вначале немного потерпеть. Думаю, процентов восемьдесят кайфа приходится на долю нижнего. Но я пока не собираюсь менять амплуа. Попривык как-то. Жюстин стонет и извивается под каплями жидкого воска. Наверное, соседи за стеной решили, что мы трахаемся. И хорошо. Иначе не поймут. Я лью без зазора, прямо с края свечи на тело, и пламя почти касается его кожи. Черт! Надо бы связать. Так он тратит энергию на то, чтобы давить рефлексы и не метаться от огня, и не может по-настоящему расслабиться. Хотя свечка — тоже ничего особенного. Пробовал — вполне терпимо. Если недолго. — Перевернись! Привязать не к чему. Кровати в «Ситадине» со сплошными деревянными спинками, низкими и неудобными. Да и нечем. Хотя… На белом брючном костюме Жюстина есть шелковый декоративный шарф. — Подожди немного. Я выдрал шарф из его костюма. Вернулся. Он улыбнулся: — Только не сожги. — Не беспокойся. Завязал ему глаза. По капле на соски. С полуметра, не ниже. Три капли на живот и возле пупка. Идем дальше. Волосы пробиваются на лобке. Непорядок. Для наших игр нужна гладко выбритая кожа, иначе воск придется отдирать вместе с волосками. Ладно. Не сейчас. Капелька на пенис. Ножи тоже остались дома. Прекрасный набор из десяти ножей: от тупых до сравнимых остротой с мечом самурая. Здесь только столовые (в номере есть набор посуды). С завязанными глазами, впрочем, все равно. — Подожди! Нет ничего хуже ножа с неизвестной степенью заточки. Я дезинфицировал нож его духами, попробовал на ребре ладони. Практически тупой. Хлеб резать еще сгодится, но не более того. Как раз то, что надо. Возвращаюсь к нему. Нож скользит по внутренней стороне бедер. Он вздрагивает. Поднимаюсь выше. Крошатся лепешечки застывшего воска. Лезвие касается сосков. Мне нравится игра с холодным оружием. Ему тоже. Но я его ни разу даже не поцарапал. Не знаю, как среагирую на кровь. Боюсь разбудить в себе чудовище. Хотя, думаю, страх иррациональный. Я же не животное, чтобы пьянеть от вида крови. Раздвигаю ножом ягодицы, острие скользит по входу. И вот, он сжался, и завибрировав под моими пальцами, кончил. Так мы израсходовали полсвечи, поиграли с ножом и обошлись без банального секса. Он потянулся, как кошка, и сделал попытку встать. Я удерживаю его. — Куда? А раны обработать? — Да какие там раны! — Ты их сейчас не чувствуешь. Но это не значит, что их нет. Лежи, я сказал. С антисептиком и противоожоговой мазью я управляюсь почти профессионально. Научил мэтр Кабош, спасибо. Ожоги первой степени — небольшое покраснение кожи. Хорошо. Если появляются волдыри — это уже не квалифицированный садизм — это уголовщина. (Уже через год у меня было другое мнение по этому поводу.) — Государь мой, как же я тебя люблю! — говорит Жюстин. — Позволь мне поцеловать тебе руки. Драко всегда целует мне руки после экшен. — Я не закончил. Он терпеливо ждет. Потом берет мои руки за кончики пальцев, как драгоценность, и целует каждый палец по отдельности, последовательно, трижды, каждую фалангу. Прижимает мою руку к щеке. — Как же я тебя люблю! — Я тоже тебя люблю, Жюстин. Все, лежи! Я встаю и иду готовить ужин. Сейчас ему лучше отдохнуть. Мы оба в эйфорическом состоянии, но организм лучше не перегружать, особенно его. — У нас что, сатурналии? — спрашивает он. — Господа прислуживают рабам? — Государь обязан кормить подданных. — Не в качестве повара. — Не спорь. Лучше опиши мне сабспейс. Это приказ. Мы живем в студии, то есть комнате с кухней в одном бокале. Так что можем спокойно трепаться, пока я готовлю. — Похоже на состояние медиума во время сеанса, — говорит он. — Я рассказывал тебе, что развлекал народ подобным образом? — Да, я помню. — Или на медитацию, при которой надо сосредоточиться в точке. Все вокруг исчезает и погружается в туман, кроме этой точки. Кроме твоего лица. Он вскакивает и как был голый, бросается помогать мне. — Мне летать хочется, а ты говоришь «лежи!». Катарсис после жертвоприношения, рука милости после пытки, рай после чистилища — вот что такое сабспейс. — А в Вене есть музей истории города, — говорит он. — Там я видел меч палача, широкий такой и с закругленным концом, странный. Никогда не спутаешь с боевым. И еще там была книга огромная, как богослужебное Евангелие, толстенная, как энциклопедия. Лежит под стеклом, открытая на странице со средневековой гравюрой, где с немецкой точностью все подписано и снабжено комментариями и сносками. «Учебник палаческого искусства». — Ого! — отзываюсь я. — Полцарства за коня! — В Интернете, наверное, есть. — Посмотрим! — Слушай, я все вспоминаю железную деву. Почему мы никогда не использовали иглы? — Я акупунктуры не знаю. Опасно: в сосуд можно попасть или в нерв. — Спроси у Северуса. — У Кабоша. — Ну прости, у Кабоша. — Хорошо, спрошу. Новый год. Бал. Серое здание наплывает на нас из тьмы. У входа — елка с гирляндой, медленно разгорающейся красным, зеленым, синим. Охрана смотрит изучающе. — Извращенцев принимаете? — весело спрашивает Жюстин. — Третий этаж, налево, — привычно кивает охранник. По всему залу горят свечи. Играет музыка. Честно говоря, довольно попсовая: Витас, Мадонна, Manowar. Но на наш вкус не угодишь, терпим. Буквой «п» стоят столы. Киваем знакомым. На Жюстине черный кожаный комбинезон со шнуровкой. Красная шнуровка, как разверстые раны, спереди, по рукавам, по бокам. ИМХО, очень красиво. На мне черные кожаные брюки и кожаный жилет поверх черной шелковой рубашки. Вид мрачноватый и вполне палаческий. На левой руке — кожаный браслет с заклепками. У Жюстина — такой же на правой. Сторона имеет значение. Любые аксессуары слева говорят о том, что ты — верхний, справа — нижний. Впрочем, всегда можно обвеситься побрякушками с двух сторон, имея в виду, что ты свитч, меняющий роли. Происхождение традиции неясно, однако существует легенда, что во время «золотой лихорадки» в Сан-Франциско в тысяча восемьсот сорок девятом году женщин настолько не хватало, что мужчины были вынуждены играть женские роли во время танцев в барах и носили банданы в левом или правом заднем кармане брюк в знак того, ведут они сегодня в танце или ведомы. Первоначально эта традиция использовалась геями и означала активного или пассивного партнера, а потом была заимствована БДСМ-сообществом. В нашем с Драко случае, это то что надо. Слева на поясе у меня висит перочинный нож (игры с холодным оружием). Если его дополнить красным шейным платком, окружающие решат, что я люблю фистинг или игры с кровью. Цвет тоже немаловажен, хотя я не встречал в нашей БДСМ-тусовке строгого следования цветовой символике. Но все же, если вы не гей, голубую рубашку надевать не стоит, но мы вместе, потому никакого голубого. С розовым тоже не шутите, этот цвет означает пытки сосков, а теплая гамма от желтого до коричневого — пристрастие к малоаппетитным развлечениям, имеющим общее название «туалетные игры». Браслет из толстой веревки на правой руке говорит о желании быть связанным, а веревочный бантик на левом лацкане — самому кого-нибудь связать. Плетеный кожаный браслет или брелок в виде плетки — символ флагелляции. Впрочем, Кабош носит у пояса настоящий, скрученный несколько раз здоровый кнут. Есть еще один символ, общий для всего БДСМ-сообщества. Это трискель. Он похож на трехлучевую свастику или символ инь-ян с тремя лепестками. Злоупотреблять им не следует, чтобы не сочли завсегдатаем. Его мало кто носит. Я знаю двоих. Дресс-код. Тематическая одежда. Атласные платья с открытыми спинами, высокие каблуки, черные чулки. Кожа, латекс, ПВХ. Впрочем, на вкус и цвет… Мы как-то выпендрились, притащились на вечеринку в кимоно и с мечами — нормально. Впрочем, здесь тусовка терпимая. Мэтр Кабош почти либерал. Д/с не любит, рабынь не имеет. Но это уж как кому нравится. Потанцевали, насмотрелись на мужской и женский стриптиз. Того и другого много и иногда со вкусом. Садимся за стол. Жюстин вопросительно смотрит на меня. Вассал обязан испросить у государя позволения сесть. Я небрежно указываю на стул рядом с собой. Вина нескольких стран на выбор. Неплохо. Мы остановились на прованском розовом в память о нашем южнофранцузском путешествии. Удовлетворив первый голод, народ повеселел и начал развлекаться тушением свечек кнутом. Ритмичные, как во время экшен, удары бича. Я не большой мастер этого девайса, но тоже пробую. Со второго раза. Даже у Жюстина получается. В соседней комнате девушку поливают воском. Она обнажена и привязана ремнями к столу. На лице — кожаная маска, полностью скрывающая черты. Ноги разведены. На бедрах и на плечах горят свечи. Маленькие, тонкие, как на торте. Ее верхний по прозванию Господин Рабов предлагает такие же свечки всем желающим: можно зажечь от тех, что уже есть, и покапать на «жертву», можно укрепить на ее теле, добавив свою лепту к украшению «тортика». Моя свеча не крепится ни в какую. Вопросительно смотрю на хозяина девушки (свечи на плечах сидят, как влитые). — Они на иглах, — тихо говорит он. У Жюстина загораются глаза. — Я тоже так хочу. Ты же обещал спросить у Кабоша! Господин тонко усмехнулся. Его усмешка говорит: «Распустил рабыню!» — У нас не Д/с, — упрямо говорю я. — А я слышал, что у вас более элэсный Д/с, чем у «Посланников вечности». — Вассал и раб — не одно и то же. Девушка стонет. Я оборачиваюсь. Жюстина капает на нее воском, улыбаясь, как развратник Сада. Он прекрасен. Девушка кончает под каплями воска с его свечи. — Из тебя неплохой топ, — шепчу я Жюстину. — Свитчуешь? — С тобой — никогда. Я задумываюсь. Среди мужчин очень много свитчей. …Кажется, тогда же или чуть позже, Жюстин заговорила о брэндинге. — Я хочу всегда чувствовать, что принадлежу тебе. «Ну и что вы будете делать, когда он протянет вам раскаленное железо для клеймения?» — вспомнил я реплику из какого-то Тематического треда. Нет, удар меня не хватил. Но свыкнуться с этой мыслью удалось не сразу. — Вассалов не клеймят ни в одной культуре, — заметил я. — Парашютным спортом никогда не увлекался? Он улыбнулся: — Нет. Ничем экстремальным. Разве что, экстремальным бизнесом и Волан де Мортом, но это так мелочи. И я понял по тону, что последнее гораздо опаснее. Мои размышления прервал окрик тюремщика: — На «Э» фамилия! — Эванис, — устало отозвался я. — С вещами на выход! Я взял куртку и полбуханки хлеба, выданного на обед (здесь это очень ценная вещь), и вышел из камеры.