Часть 1
8 марта 2018 г. в 12:04
Марк Всеволодович Романов очень не любил перемены в устоявшейся жизни, ну просто очень-очень. Они его нервировали, выбивали из колеи тонкую душевную организацию. Не мальчик уже, тридцатник не за горами, вроде взрослый самодостаточный омега, а всё равно расстраивало, когда что-то где-то сбоило. Приходилось звонить, переносить встречи, договариваться и отговариваться или нестись впопыхах, толком не подготовившись к мероприятию. Но, увы и ах, именно такой период сейчас крушил и ломал размеренную жизнь Марка.
Сначала чехарда на работе — в выставочном зале Союза художников, вверенном под его директорство без малого пять лет назад. Город у них крупный, хозяин округа. Не Москва-матушка, но и не провинция — культурный центр, жемчужина Юга. Но если присмотреться пристальней, как был городишко купеческо-торговый, так им и остался — один сплошной рынок. Иногда Романову казалось, что только на его хрупких плечах лежит тяжесть продвижения культуры в массы, трудность отрыва народонаселения от приземлённых товарно-денежных отношений и привлечение оного хотя бы к некоторым прелестям искусства.
К сожалению, на холсте с прекрасной берёзовой рощей большинство до сих пор видело и на глаз прикидывало кубометры дров (*Отсыл к фильму «Не может быть!», режиссёр Гайдай), а дичь в натюрморте лихо переводило на килограммы. Когда очередной представитель местной администрации тыкал в экспозиционную картину пальцем-сосиской, выдавая что-то из серии «современное искусство уже не то», Марк внутренне взвывал раненным зверем, стараясь не терять лицо, как положено мальчику из хорошей семьи с уважаемым в городе папой — известным педиатром и дедушкой — академиком словесности.
Завистники, считавшие, что очередного сыночка пристроили на сытное место, представить себе не могли, сколько нервов и бессонных ночей было угроблено на организацию выставок неизвестным, но по-настоящему талантливым художникам из глубинки. Сколько сил потрачено во спасение выкидываемого из запасников хлама (по мнению чиновников) и бесценных исторических хроник почивших выдающихся (по мнению Романова) соотечественников. Сколько терпения нужно, чтобы пережить круговерть — привести их в порядок, рассортировать, пристроить в архивы и музеи, если уж совсем никто не берёт сохранить до времени у себя. Но это не суть важно, значимо другое…
Молодой директор выставочного зала, в двадцать пять лет занявший должность по знакомству (была у его отчима весомая влиятельность в государственной организации, подчиняющейся Москве), за эти пять лет сделал многое. Зачуханную территорию, занимающую добрую половину первого этажа старинного доходного дома, у которого сто с лишним лет за плечами, Марк привёл в соответствие с гордым названием «Выставочный зал Союза художников России» (в дальнейшем СХР). Теперь наборный паркет в длинном просторном помещении блестел, восстановленный и тщательно натираемый в срок, шестиметровые потолки сияли беспаутинной белизной и чудом сохранившейся лепниной, а выставки и экспозиции авторов пользовались таким спросом, что очередь на участие расписывалась на год вперёд.
Теперь в зале регионального отделения СХР устраивались не только унылые и обязательные административные мероприятия, но и творческие вечера, мастер-классы и коммерческие вернисажи. Конечно, будь Романов один, брошенный грудью на амбразуру, едва окончившего институт искусств по специальности искусствоведение омежку-аспиранта порвали бы на части — некультурно и без жалости. Но! Альфа-отчим (для Марка дядя Толя, а для общественности — предприниматель Разумовский), стоящий за тонкой спиной пасынка, имел влияние и обширные связи в администрации города и столицы. И он орлиным оком следил, чтобы пугливого поначалу директора не обижали, положенные из бюджета средства и гранты на культуру не разворовывались, как раньше, а шли в дело: на ремонт помещения и поддержание уровня культуры в регионе.
В начале своей карьеры Марк бледнел, терялся и пугался. От него вдруг и сразу столько всего потребовали, а сосватанная должность страшила ответственностью. Не о том мечтал тихий книжный омега. Хотелось спокойной работы — может, даже в архивах музея. Или более шумной — в газете-журнале, обозревателем культурных мероприятий региона. А тут дядя Толя со своим «попробуй, не очкуй, не понравится — и ну его! А вдруг пойдёт?» И ведь прав был отчим — пошло, поехало. Сначала по принципу «глаза боятся, а руки делают» приводили в порядок зал, ремонтированный ещё при царе Горохе, доставшийся Романову с пожилым омегой-смотрителем Владленом Николаевичем в нагрузку.
Имущество и доверенный Марку художественный фонд с архивом хоть и были казёнными, но он отнёсся ко всему, как к родному. Выкопал из пыли, отчистил, привёл в порядок, сдал на реставрацию работы, годные к краевой экспозиции, перебрал и облазил все закутки и подсобные помещения, провёл инспекции по всем фронтам. На поверку оказалось — жить можно. Тем более что был он не один. В довольно большой организации Союза художников оказалось много неравнодушных и бескорыстных людей, удалось договориться с институтом, который присылал студентов в помощь, да и дед-смотритель, Владлен Николаевич, оказался не старым маразматиком, а вполне деятельным и активным пенсионером. А что заговаривался иногда, так это от одиночества — дети уехали в другой город на время поработать, да там и остались, внук — шалопаистый, но вполне благополучный бета Виталик — учился на втором курсе технического вуза, жил с дедом, но дома бывал редко и подробностями жизни не баловал. Вот старик и тосковал.
Романов хотел вначале без разбору сократить пенсионера и взять на подхват кого-то помоложе, но пожалел. А потом благодарил Бога, что не совершил дурость. Николаич, как просил его называть сам смотритель, с фотографической памятью опознавал почти все лица на пожелтевших от времени фотографиях поднятого архива СХР. Помнил, какую работу в своё время куда засунули, и безошибочно определял авторство неподписанных картин, не глядя на инвентарный номер. В общем, был своеобразным живым справочником, очень полезным и всё помнящим. Как старожил, пришедший сюда работать ещё будучи совсем юным, Николаич частенько забавлял Марка «сказками о кладах», услышанными от предыдущего смотрителя. Поговаривал, что в царские времена дом тут был «полная чаша» — жил губернатор с семьёй, но при смене власти всё добро куда-то пропало, не доставшись ни новым, ни старым хозяевам. Как пить дать, где-то в доме и прячется по сей день. Романов в байки не верил, было бы — давно бы нашли. Уж сколько строили-перестраивали, делили и перекраивали — тут не то что тайник, сейф пристроить некуда.
За пять лет директорства Марк прочно встал на ноги, сбросил с себя наивность домашнего мальчика, заимел вес в СХР и администрации, равно как и в регионе родного края. Курировал выставки во вверенном ему зале, устраивал выездные пленэры для талантливых живописцев и передвижные областные выставки. Писал статьи, которые, к его удивлению, хвалили за лёгкость и доступность языка, доходчивость терминов. Со временем стало считаться определённым шиком, если Романов не только посещал очередное творческое мероприятие города, но и писал о нём отзыв. Статьи были как коммерческие, так и бюджетные. Ведь понятно, что деньги с освещения выставки детской художественной школы не возьмёшь, зато с пафосного аукциона продажи — сам Бог велел.
Были стабильные величины: занятость, много общения по работе и полный штиль в личной жизни. Публичный человек, которому приписывались бурные романы и с председателем СХР Иртемьевым, и с заместителем губернатора Павловым, равно как ещё с двумя-тремя десятками известных альф города, был одинок и частенько рад своему одиночеству. Просто однажды Романов пришёл к выводу, что Хайям был прав на все сто, сказав, что «лучше одному, чем вместе с кем попало».
«Кто попало» был в его жизни довольно долгий период. За два года Марк перенёс и всплеск влюблённости, и разочарование, и смирение с тем, что Пётр — альфа, который вполне мог стать тем самым, единственным — сразу и по-деловому поставил условие: «У нас только секс по дружбе, без обязательств». Марк болезненно пережил робкое «а вдруг?», понял тщетность надежд и записал Петра в категорию «для здоровья полезно». Любовник был себе на уме, появлялся, только когда у него самого выкраивался часок-другой, но зорко следил, чтобы положенные течки омега проводил с ним. Уж это удовольствие начинающий хваткий бизнесмен Пётр Ильин терять был не намерен — со всеми возможными предосторожностями, разумеется. А так — появлялся, когда вздумается, робкие попытки Марка приглашать к себе чаще игнорировал, отговаривался занятостью. И совсем не являлся «надёжей и опорой» свободному омеге.
Переживая любовные томления, Марк находил спасение, как всегда, в искусстве. Папа посмеивался, говоря, что садясь на любимого конька, сын выпадает из реальности, а вид приобретает мечтательный и не от мира сего. Так всё и было — развешивая очередную выставку у себя в зале, Марк входил в медитативный транс, который редкому таёжному шаману снился. Делал это директор всегда единолично, определяя, где и какие картины будут висеть. По своим критериям, труднообъяснимым, скорее интуитивным, но, как впоследствии отмечали обозреватели, гениально, выигрышно и зрелищно.
Романова смущала подобная похвала, он не мог объяснить, как и почему, он так чувствовал. А когда писал искусствоведческие статьи или как приглашённый эксперт читал лекции в институте, вид приобретал одухотворённый, почти неземной. Не удивительно, что порог его зала в рабочие часы частенько обивали влюблённые в утончённого рыжеволосого омегу студенты — альфы и беты из тех, что понаглее. Самые настырные и до дома порывались провожать, и цветы приносить. Марк поражался такому увлечению молодёжи искусством и втайне гордился, что смог привить любовь к прекрасному. Пока Владлен Николаевич не раскрыл ему наивные глаза — мол, не за творческими устремлениями неразумные отроки осаждают, а за омежьей милостью.
Студенты ходить после этого меньше не стали. Романов прекратил распинаться, рассказывая о великом, раз его всё равно не слушали, а лишь пускали слюни, марая натёртый паркет. Зато взращённый за годы руководства хозяйственник придумал, как использовать молодую и энергичную трудосилу, раз пришла и топчет чистые полы. То баннер с рекламой о грядущей выставке нужно натянуть, а самому на стремянке висеть боязно, да и в стильных, но не очень удобных вещах жалко мараться, то упаковочный картон вынести, то кондиционер почистить. А Марк Всеволодович так и быть, расщедрится, напоит добровольного помощника чаем с пирожками в своём кабинете. И залу польза, и молодой альфа чувствует себя гордым самцом-защитником — может похвастаться потом, что в милости у самого Романова. А наплетёт кто чего, так пусть плетут. Марк уже привык, что и болтают, и в жёлтой газетёнке могут черкануть пасквиль неприятный с очередным раскрытием аморального облика человека, несущего культуру в широкие массы.
Всё вроде в жизни устоялось, всё притёрлось — работа, чаще шумная и утомительная, но любимая, за которую душа болит; тишина собственной двухкомнатной квартиры в приличном доме, подаренной папой и отчимом; регулярно проводимые выходные с семьёй и сводными братьями-близнецами. Выбивали из колеи неожиданности, когда без предупреждения отменяли выставку или наоборот, навязывали административную необходимость — участие во внезапном приезде делегации и организации её культурной программы. Ещё и ненадёжный Пётр подвёл в очередной раз. Дела у него в последнее время шли в гору, бизнес, получив протекцию нужного человека, процветал и расширялся. А теперь Марк узнал, что это был за «нужный человек». Оказывается — будущий свёкр Петра Ильина, который и откроет мужу сына-беты все двери в мир влияния и славы, как мечталось альфе-карьеристу. Ильин вообще любил похвалиться очередным успехом, изредка появляясь у любовника, и разливался соловьём, какие перспективы ждут его в жизни.
Марк даже не удивился. Чего-то подобного он ждал, давно растеряв наивность незрелой молодости. Но всё равно было гадко, когда Пётр притиснул омегу к стенке и жарко зашептал, распуская руки: «Не волнуйся, зайка, в течки я всё равно у тебя. Он же бета — не учует…» Собственно, это и стало последней каплей в чаше безграничного терпения Романова. За кого Ильин его принимает?! И культурный омега взорвался в первый и единственный раз в присутствии Петра, доходчиво объяснив, что в этом доме ему больше не рады и рады уже не будут. Для этого пришлось даже пожертвовать тяжёлой хрустальной вазой, которая прицельно попала под ноги альфе, осыпав его острой стеклянной крошкой. Ильин обозвал Марка истеричкой и покинул квартиру, хлопнув дверью.
Ещё одной неприятностью стало то, что невольным свидетелем скандала явился новый сосед — угрюмого вида огроменный альфа, поселившийся в долго пустовавшей квартире за стенкой. По причине жаркой погоды двери на балкон были распахнуты настежь, седьмой этаж и тихий центр способствовали сквозному проветриванию, а сосед, как назло, мастерил что-то на своей лоджии, и аудиоспектакль был ему отлично слышен.
Марку даже плакать не хотелось. Обидно было и противно. На вернисажах ему стихи посвящают, ручки целуют, в глаза заглядывают, за честь считают переход на дружеское «ты», а тут «не волнуйся, зайка». Тьфу! Ни любви, ни счастья! Обидно!
Романов вышел на балкон лицо остудить, отдышаться. В груди нехорошо тянуло. На перила руки положил, немного вперёд подался, как бы желая поймать горящими щеками лёгкий ветерок. Сбоку шебуршание. Романов голову повернул — сосед на свою стенку прикручивает замысловатую конструкцию, поглядывает подозрительно. Вроде хмуро, а вроде и взволнованно.
«Слышал всё, небось, — со стыдом за собственную омежью несостоятельность подумал Марк. — Не волнуйтесь, дядя, не сброшусь». И добавил уже вслух, вспомнив, что он всё же культурный человек:
— Вечер добрый, — получилось не радостно и не по-доброму. Романов мысленно махнул рукой, и, получив от мордоворота-соседа «добрый», удалился обратно в комнату, прикрыв плотно двери. Хватит на сегодня публичного обнажения.
Хмурый сосед настораживал, если честно. Особенно, когда встречался в тускло освещённом подъезде. Марк не был малорослым, для омеги скорее высоковат — этакий рост а-ля топ-модель. Узкая кость и общая вытянутость вертикальных линий делали его нескладным подростком и в своё время добавили взнос в копилочку юношеских комплексов. Но неулыбчивый безымянный альфа был ещё на полголовы выше и в два раза шире, взгляд имел колкий, словно рентгеном просвечивающий. Короткий ежик тёмных волос щедро раскрашен серебром, хоть на вид соседу было не больше сорока. На левом виске чётко выделялся белый давно заживший шрам, убегающий наискосок к уху. В целом альфа ауру имел бандитски-устрашающую, что в их благополучном, приближённом к элитному доме являлось нонсенсом.
В подъезде только первый этаж, отданный под социальное жильё, отмечался регулярным шумом и непотребством поведения — там проживал местный работник ЖКХ, он же уборщик придомовой территории. Периодически к нему хаживали пьяные компании с последующими «концертами». Остальные были вполне мирными, благопристойными людьми. Так что, быстро прошмыгнув неблагополучный участок, более Марк никого не боялся, частенько топая наверх пешком из-за очередной поломки лифта. Вспоминалась классика: «И этот дом ещё борется за звание дома высокой культуры быта?!»
Впервые встретив на плохо освещённой лестнице нового соседа, Романов откровенно перетрусил, пока этот «шкаф» двигался вниз по пролёту прямо на него, чеканя шаг тяжёлыми ботинками. Сразу вспомнилось, что куда-то пропадают местные коты — не уличные приблуды, а домашние, холёные, которых хозяева выпускают в подъезд, зная, что во входной железной двери есть специально вырезанное круглое отверстие, и умные кошаки вход и выход во двор найдут. Другое дело, что многие метили исконно свою территорию, не выходя за периметр, и это было частой причиной локальных соседских конфликтов. Вспомнилось и то, что некто выкручивает лампочки между этажами, и что недавно у соседей украли велосипед, оставленный в подъезде. Вряд ли, конечно, этот мордоворот ворует осветительные приборы или спортивную технику, да и котов на шапки не отлавливает. Но выглядит сурово — как Терминатор в «Судном дне». И ауру имеет такую — невольно мурашки по холке маршируют, отдавая в копчик ментоловым холодком.
В ту первую встречу сосед буркнул «здравствуйте» и промаршировал мимо, получив в ответ писк то ли придушенного, то ли подавившегося мышонка. Марк пулей преодолел последние этажи и заперся на все замки, тяжело дыша. От непривычных нагрузок мышцы на ногах болели, спина в модном кожаном пиджаке запарилась. А на следующий день омега оказался неприятно поражён, увидев того самого бугая на соседнем балконе, который у альфы был не остеклён, как и у Романова.
А потом как-то затёрлось волнение. Ну живёт и живёт себе человек — ремонт делает в положенные часы, рано не пилит, поздно не сверлит. Неприветливый, конечно, обход-знакомство по соседям не совершает — тоже его право. Главное, по ночам шум-гам не устраивает, как некоторые свободные альфы в подъезде. Слышимость-то в доме — о-го-го!