разговоры о разном

Открывается скрипучая дверь на кухню, и Хансоль забирается в самый угол потёртого дивана, молчаливый и тихий. Просто молчит, обняв себя за тощие коленки, и губы его ещё более сухие и потресканные, чем раньше. Я смотрю на него и молчу тоже. Потом, когда молчание затягивается, я беру два стакана, наливаю воды из-под крана, кидаю в каждый чайный пакетик, и ставлю в микроволновку: ждать, пока вскипит чайник, нет сил. Хансоль смотрит на это спокойно и как-то грустно. - Ну что, - спрашиваю я, сев напротив, когда микроволновка писком отмечает, что две минуты прошло, и чай готов, - опять случилось? Он вздыхает так, что сразу понятно: он сам уже устал. - Я не знаю, - говорит он, и окунает в горячую воду палец. Тут же отдёргивает руку и кладёт палец в рот. - Дурак ты. Хансоль кивает и кусает губу. - Наверное, - говорит он тише, так, что мне приходится напрягать слух, чтобы расслышать, - я всё-таки инвалид. Я молчу, потому что так и есть, а таким, как он, врать категорически нельзя. Инвалид, не поспоришь. - Мне хотелось бы быть нормальным. - В нормальных не влюбляются, как в тебя. Он выдыхает тихий, полный презрения к самому себе смешок, и от него в кухне словно становится холоднее. Разговаривать с ним очень тяжело. - Я должен был быть совсем другим. Ты же не задумывала меня таким, правда? Иногда я думаю, что говорить с ними вообще очень тяжело, потому что каждый видит исток себя в моей голове, и мне боязно говорить им, что это не так. Я не придумываю ничего, просто вижу и пишу. Но им проще знать, что есть кто-то виноватый, и пусть это буду я. - Я не задумывала тебя, - говорю я честно, - ты появился сам, разве ты не помнишь? Совсем же недавно это было. И ты делал всё, чтобы я видела тебя именно таким, каков ты есть. - Каким? – он поднимает на меня глаза, и я теряюсь под этим прямым взглядом. Хансоль достаёт свои фирменные разноцветные сигареты, и прикуривает лимонно-жёлтую: верный признак того, что он нервничает. - Бездомным. Он отвечает сам, и ответ ему не нравится, но другого он не нашёл. - Я совершенно бездомный. Это так грустно, что уже почти всё равно. - Если ты будешь чуть меньше выёбываться, - говорю я осторожно, и насыпаю в свой стакан две больших ложки сахара, - тебе будет намного легче жить. - Но это буду уже совсем не я. - Тоже верно. Молчим. Мы знакомы совсем недавно, и ещё не нашли друг к другу всех ключей, чтобы разговор шёл ровнее. Поэтому выходит как-то куце, но мы учимся. - Но, - пробую я осторожно, - легче будет ему. Хансоль кривит губы и сжимает дольку лимона над своим стаканом, потом облизывает пальцы. На пальцах заусенцы, ему щиплет, но так, кажется, даже лучше. Он из тех, кто сознаёт своё существование через боль, и даже я не в праве лишать его такой возможности. - Ему будет легче, но больше не будет интересно. Он, конечно, так и так свалит, я это очень хорошо понимаю, но хотелось бы, чтобы это произошло попозже. - Чтобы в конце было больнее? Не отвечает. Выдыхает дым в потолок, и его покрасневшие у ногтей пальцы мелко дрожат. - Удивительно, как тебе в голову приходят такие, как я. Теперь молчу я, подбираю слова, чтобы объяснить. - В каждом из вас есть часть меня, понимаешь? В тебе – очень много. Ты стал тем, что я чувствую в себе, и я не знаю, как объяснить лучше. - Я понимаю. - Простишь? - Нет, конечно, - он улыбается вдруг широко, - разве такое прощают? Но я уже понял, что не везёт тем, кого ты любишь особенно сильно. А у меня с любовью вообще отношения скверные, так что мне не привыкать. Но всё чаще я думаю, что жил без этой дряни очень хорошо, а теперь вляпался, и без неё никуда, только в петлю. Но и с ней, с любовью этой вашей хвалёной, невыносимо. Мой бедный измученный мальчик молчит, кусает заусенцы и тихо шипит от неприятной боли. А я смотрю на него, смотрю, смотрю, и понимаю, что люблю его невероятно сильно. Очень особенно, очень интимно и сокровенно люблю. Он удивительно живой, удивительно настоящий и полный, в нём слишком много чувств, эмоций, страхов и чаяний. Но и обречённости через край. Сложный он. - Наверное, это странно, что я не стал проституткой, - он смотрит мне в глаза, и понимающе вздыхает. – А, ещё не вечер, я понял. С тобой есть хоть какие-то гарантии? - Ну, в конце ты обязательно будешь счастлив. - Ты сама-то в это веришь? - Железно. Не просто верю, а знаю, что будет так. - А ты? - А со мной всё сложнее. Дашь мне свою сигарету? Он протягивает мне пачку, и я выбираю оранжевую сигарету. Табак крепкий, терпкий, но вкусный. Курим молча, и я кожей чувствую, что он не понимает, как я могу с уверенностью говорить о том, чего сама на себе не испытывала. - Ну со мной тоже ещё не вечер, - говорю я преувеличенно бодро, - и мой конец ещё не близок, так что кто знает, может, и я буду счастлива. - Тебя не впишешь в несколько глав, - он понимающе кивает, - ты вообще не особо буквенная. Хансоль смотрит на свои руки, на зудящие красные пальцы, на тонкие запястья, и мы оба видим, что он состоит из букв, из слов, из фраз и образов. Хотя, ночью, на кухне, чего только не увидишь. - Ну где-то же должно быть моё место! А то получается, что я всё время куда-то иду, откуда-то ухожу, но никуда не возвращаюсь. Потому что некуда возвращаться. Это, знаешь, как называется? - Одиночество, - говорю я, и мне хочется провалиться сквозь землю, потому что всё это как-то слишком. – Но подожди. Разве ты одинок? - А разве нет? – его бровь ползёт вверх, и он смотрит на меня, как на сумасшедшую. - А Сан? А Единорожек твой? А Сангюн? А… - Вот этого-то ты зачем приплела? - Ревнивец. Хансоль ревнивый до чёртиков, и я его понимаю очень хорошо. Но сейчас нужно говорить о другом: за окнами начинает светать, чай остывает и пора ложиться спать, чтобы утром начать жить свои жизни дальше. Но я не успеваю ничего сказать, потому что на нашу кухню входит сонный, помятый и не бритый Сандо, коротко кивает мне, а потом берёт Хансоля за руку и буквально тащит за собой. Тот тихо спорит, пытается вырвать руку, но замечает, как я улыбаюсь, и затихает, покорно топает за своим парнем в сторону спален. - А утром, - говорю я вдогонку, - когда Сан пойдёт на работу, позвони Бёнджу сам и позови его гулять. Лучшие друзья звонят друг другу просто так. Хансоль смотрит на меня через плечо, но, видимо, принимает мою правоту и кивает. И мне становится немного спокойнее за него.