разговоры о разном

Он опаздывает, хотя мы несколько раз обговаривали время встречи. Я немного сержусь, впрочем, это напускное. Впрочем, ему можно всё, абсолютно всё, а то и больше. Он знает это, но, стоит к его чести отметить, пользуется своим положением не так, чтобы часто. Я ставлю чайник, пока есть время, и терпеливо жду. На столе на старой кухне только какие-то мелочи: мармеладки, чайные пакетики, сахар, сахар, сахар… Крупинки рассыпаны по столу, и лениво искрятся в свете тусклой лампы над столом. В заводской коробке, на блюдце и просто на салфетке разложен сахар кусковой, ровненькие белоснежные кубики, нежно-розовые сердечки и голубые пирамидки. Я хорошо подготовилась к этому свиданию. Я жду его и всё больше волнуюсь, потому что люблю разговаривать с ним, и, вместе с этим, очень боюсь, потому что он не вполне человек, он прямолинеен и жёсток в суждениях. В нём слишком много неприкрытой, не причёсанной, не отредактированной правды, обо всём, и о нём самом тоже. От этого с ним почти никогда не бывает уютно. Но разговоры с ним я люблю, возможно, больше всех остальных. А ещё у него есть удивительная способность появляться беззвучно и неожиданно. Вот так отвернёшься налить чай в две чашки, оборачиваешься к столу, а он уже сидит на жёстком стуле, игнорируя диван, подобрав под себя тощие белые ноги с круглыми розовыми коленками. Мы никогда не здороваемся, никогда не произносим дежурных фраз о погоде, работе и усталости. Между нами разговоры только о важном, личном и скрытом. О том, о чём больше никому. - Налей мне холодного молока? Он никогда не запаривается на глупые правила приличия, и на этой кухне это более, чем хорошо и правильно, потому что когда нужно честно, словесной шелухе нет места. Он, как и прежде, шепелявит, и голос его так же глух и тих. Рыба, рыба и есть. Я наливаю ему молока в высокий стакан, пока он грызёт сахарок: медленно и вдумчиво, и крупинки остаются на его тёпло-розовых губах. Если честно, это так красиво, что я не тороплюсь отвлечь его, чтобы немного полюбоваться. - Это тяжело, - вдруг говорит Юнги, и, кажется, он давно держал это признание на языке, но не решался озвучить, терпел, пока хватало сил. А теперь настала пора говорить, и Юнги доедает сахарный кубик, правда, забывает вытереть губы. - Я знаю, - говорю я, потому что с ним у нас особенная, какая-то особенно тонкая, истончённая связь, и я, кажется, знаю про него всё. Как и он про меня. Но мы всё равно очень любим разговаривать. - Иногда мне кажется, - шелестит Юнги, - что я разрушаю его изнутри, просто тем, что я есть, что я есть в нём, в его дурацкой широкой груди. Понимаешь? - Понимаю. - Иногда мне кажется, что это так. А в принципе, я совершенно уверен в этом. А он, дурак, никак мне не верит. - И не поверит. Молчим. Мы оба прекрасно знаем, что Намджун, возможно, самый упёртый человек на земле, и спорить с ним совершенно невозможно. Молчим. Стынет чай, греется его молоко. - В каждом из нас, - тихо говорит Юнги, даже не думая на меня смотреть, - в каждом из нас живёт что-то, о чём ты сожалеешь, да? Это не очень приятно слышать, но с Юнги мы говорим не только о нём, но и обо мне, в равной степени. И как я могу его ранить своей правдой, так и он ранит меня своей. Но мы нежно любим наши разговоры, поэтому он приходит снова и снова. - Мы вольны делать то, на что ты никогда не осмелишься. - Всё так. - У каждого из нас есть то, чего у тебя нет, - Юнги ёрзает на неудобном жёстком стуле, но он ни за что не пересядет на диван, такой уж у него характер. – И в глубине души ты знаешь, что этого у тебя не будет. Это больно, но я киваю, потому бесполезно отпираться, он знает меня, как свои пять пальцев. Я молчу, только смотреть на него в этом моменте не получается. А вот Юнги смотрит, этим своим невероятным взглядом, то ли злым, то ли насмешливым, то ли уставшим. А то и вовсе нежным. - Вот скажи, - на согласных слышен лёгкий присвист, и это делает его им, таким живым и настоящим, что я сама кажусь себе не более чем неудачной картинкой. – Вот скажи, почему ты такая мазохистка? Зачем ты выдумываешь нас такими идеальными, вкладываешь в нас всё лучшее на твой вкус, а потом задыхаешься, когда мы говорим с тобой? Я опять молчу, кусаю пальцы, потому что у меня нет ответа. Потому что я хочу, чтобы то, что по моим представлениям идеально, существовало бы хоть где-то. -Ты читал Арнольда Шварца? – спрашиваю я, когда заново обретаю возможность говорить. - Обыкновенное Чудо? – Юнги проходится по мне хлёстким взглядом, и мне всё больше кажется, что это он меня выдумал, а совсем не наоборот. – Читал, конечно. Одна из моих любимых книг. - Со мной то же самое. Вы давно живёте по собственной воле. И совсем меня не слушаетесь, не считаетесь с моими желаниями, и вершите свою Историю, в которой мне и место-то не всегда находится. Я сделала вас слишком живыми. - Возможно ли быть слишком живым? Молчим. На кухню выходит сонный помятый Чимин в глупой пижаме, он не обращает на нас ни малейшего внимания, пока наливает себе стакан воды и неаккуратно пьёт. Я смотрю на него и думаю, что с ним тоже надо поговорить. С ним будет интересный разговор. - Хён, не забудь выпить витаминки, - тянет Чимин, совмещая напоминание и зевок, потом почёсывает бок, и уходит к себе, отвратительно шаркая. Юнги достаёт из кармана упаковку шипучих таблеток, и две кидает в безвозвратно остывший чай, рассматривает, как пузырьки молочно-оранжевого цвета приподнимают чайный пакетик к поверхности. Юнги весь шиворот-навыворот, весь неправильный и дурацкий, как слишком рано выросший птенец, ещё не умеющий управляться с собой, с ветром и со слепящим солнцем. Но уже взлететевший. - Ну какой прок говорить обо мне, - я пытаюсь перевести тему, и Юнги это не нравится, он щурит тёмные глаза и чуть склоняет голову на бок. - Может, если ты не будешь такой дурой, - Юнги говорит, словно песок в старой бутылке пересыпается: шершаво, но успокаивающе, - и перестанешь строить из себя чёрти что, я выдумаю тебе хэппи энд. Равно как ты выдумываешь нам. Это задевает меня и требует очень много времени для обдумывания, поэтому я, усилием воли, откладываю эту мысль на потом. И просто смотрю на него, белого и ломкого, как рисовая бумага, немного болезненного на вид, кукольно-пластикового снаружи, на его возмутительно сочные, живые, мягкие розовые губы. Юнги смотрит на меня в ответ, лениво, но с толикой интереса. С ним никогда не поймёшь, что он чувствует на самом деле. - Если бы не некоторые тонкости, - Юнги из того же кармана растянутой толстовки достаёт пачку сигарет, и смотрит на меня заговорщецки, а потом вдруг подмигивает, мол, оставим это между нами. Я киваю, потому что очень люблю наши с ним маленькие тайны, коих у нас несколько десятков, - я бы тебя поцеловал разочек. Даже не знаю, из какого чувства. И знаешь, Намджун не рассердился бы. - Потому что он мой брат, - я пытаюсь отшутиться, потому что мне неловко от его признания, хотя я сама, возможно, как никто, знаю, что такое желание поцеловать, из благодарности, из нежности, из привязанности или ещё какого чувства. Эрос и романтика тут вовсе не при чём. - Всё-таки, ты дурная. - Говорит мне селёдка, не всегда способная на вербальное выражение своих эмоций. Юнги неожиданно смеётся, тихо и рассыпчато, как сахар на столе, и я смеюсь тоже, потому что это было довольно мило. - Слушай, милый, - говорю я через некоторое время, - счастье моё, у меня к тебе столько вопросов, мне даже иногда не уснуть от них, понимаешь? - Понимаю. Выкладывай. Я не сразу нахожусь, с какого начать. - Ты Намджуна правда любишь? - Так, что дышать нечем. Ни секунды раздумий, ни толики сомнений. - Ты всё ещё хочешь умереть? - Примерно раз в неделю – железно. - Почему ты такой красивый? - Красота в глазах смотрящего. - Почему ты чувствуешь себя одиноким, хотя ты любишь и любим? - Одиночество в природе у селёдок, если ты не знала. Как же тебе не знать, если ты сама это правило выдумала? Я за твои фантазии отвечать не хочу. - Ты веришь Намджуну? - Твоими усилиями, - Юнги кивает, и блиц-опрос, кажется, окончен. Теперь нужно немного помолчать. Юнги встаёт, и на его ногах остаются красные следы от сидения стула, потому что он долго сидел в одной позе. Он берёт своё молоко, насыпает туда каких-то невероятных специй, сахару, кладёт мёд, и всё это ставит в микроволновку. Он ждёт полторы минуты, потом натягивает рукава на ладони и берёт горячий стакан двумя руками, возвращается на своё место и снова долго усаживается, как большой неуклюжий птиц. - На самом деле, - говорит Юнги ещё тише прежнего, - я ни на грамм ему не верю. Потому что я знаю себя получше кого угодно, но это было бы полбеды, потому что Нам знает меня не хуже. А любить это, вот так, как он: искренне и беззаветно, - невозможно. Нечего во мне любить, сама посуди, господи, да ты же всё знаешь. Иногда Юнги выглядит таким несчастным и напуганным, как маленький зверёнок, мать которого у него на глазах убили браконьеры, и он остался совсем один. И он боится людей, потому что те принесли ему такую боль, но кроме людей нет никого рядом, и приходится хоть как-то доверяться. - Знаю. И то, что он любит тебя всей своей огромной внутренней вселенной, тоже знаю. Я же сама так решила. - Мы же вышли из-под твоего контроля, - говорит Юнги и улыбается, потому что подловил меня. - Ну не во всём, - я улыбаюсь тоже, - что-то остаётся неизменным, хочешь ты этого, или нет. - Всё равно мне странно, что он любит меня. - Особенно, когда ты девочка. Молчим. Юнги неоднозначно к этому относится, с одной стороны он готов пристрелить меня за эту выдумку, с другой стороны ему даже нравится. Всё же ему нравится быть необыкновенным. Мы с ним много молчим, о многом молчим, и, наверное, в этом очень много нашей близости и откровенности. - Иногда, - вдруг говорит Юнги после долгой тишины, и даже выпрямляет спину, - мне хочется попросить тебя за мелкого. Прямо вот попросить, очень серьёзно попросить за него. Я смотрю на него и жду продолжения, хоть и знаю, что он имеет в виду. - Сделай его счастливым. - Он счастлив. - Сделай его целованным, в конце концов. - К таким, как он, слишком сложно кого-то приладить. - Но ты уж постарайся, - серьёзно говорит Юнги, - ты же мастерица выдумывать. Постарайся для него. И пусть из него не выйдет ни одного твоего чёртового текста. Просто мы, мы с тобой будем знать, что у него всё хорошо. Я обещаю подумать над этим, и удивляюсь, как такой холодный, нервный, эгоцентричный человек, как Юнги, может настолько искренне относиться к другому человеку. Бескорыстно и от всей души желать другому человеку лучшей судьбы. Впрочем, Чимин единственный, к кому он так относится. - Мне нравится, - Юнги опять нарушает затянувшуюся тишину, - та история, где я был почти бездомным. Помнишь? Мятные волосы, трейлер, дикий Лис, с которым я разговаривал. Я вспоминаю эту ненаписанную историю и улыбаюсь невольно. - Было здорово. - И та история, где я был божеством. - В красной накидке. - И в морозном лесу. - С крыльями. - Красиво. - Красиво. - Однажды, - тянет Юнги, размышляя, - сочини про меня историю, чтобы там были киты. - Киты? - Огромный синий кит. - Это похоже на очень грустную историю. - Потому что я, вообще-то, грустный. - Да я тоже, так-то. Мы молчим долго-долго, и Юнги засыпает на своём неудобном насесте, сжавшись в зяблый нелепый комок. Я смотрю на него долго-долго, положив голову на стол, и понимаю, что к нему у меня совершенно особенная, истончённая, изумительная любовь. Рыбья. Потом приходит Намджун, осторожно прокрадывается в кухню. Он никогда не мешает нам беседовать, всегда терпеливо ждёт, когда мы закончим. Он берёт Юнги на руки так, словно тот совсем ничего не весит, и смотрит на меня со своей дурашливой, доброй улыбкой. - Так и не поверил? - Нет, - я с сожалением качаю головой, - но он поверит. Рано или поздно. - Хорошо бы. - Зайдёшь ко мне поболтать однажды? - Зайду, - Намджун улыбается ещё теплее, - спокойной ночи, нуна. - Спокойной ночи, родной. Я встаю, и выключаю свет на кухне.