We carry on

Объяснять подобное Красному — всё равно, что втолковывать кантианские постулаты трёхлетке. Иногда кажется, что он уже давно завис на этом этапе. Непосредственностью, определённой степенью наивности. По крайней мере, там, где ему это выгодно. В чём заключается выгода сейчас, Голубой не представляет, но на всякий случай делает брату скидку. Мало ли, что творится в его бестолковой голове. Даром говорится о неразрывных ментальных связях между близнецами: своего Голубой напрочь перестал понимать с тех самых пор, как тот впервые бросил его и сбежал из дома. — Дело не в том, что я закомплексован или антисоциален, — вздохнув, сквозь очередную волну смущения и неловкости повторяет он. В пятидесятый, кажется, раз. — У меня всё в порядке со здоровьем и предпочтениями, не волнуйся. Кроме того, это совсем не твоё дело. Просто я не отношусь к этому так, как ты. — И как любой нормальный парень в нашем возрасте, — поправляет его Красный. Он растекается по узкому кухонному диванчику, и рот у него разбитый, с кровавой коркой на нижней губе. Красный, как ободранное колено в разрыве джинсов. Как выкрашенные поганой краской волосы. Вернулся под утро, откровенно затраханный — во всех очевидных смыслах, — и посчитал себя вправе устраивать брату разбор полётов. Семейный, подумать только, разговор по душам. То ли проявление заботы, то ли очередная подначка — суть одно. Время близится к рассвету, и Голубой, ждавший своего близнеца всю ночь и жутко вымотанный, меньше всего хочет продолжать эту беседу. Больше всего — удавиться. Он слишком устал, чтобы реагировать в должном градусе эмоций, но всё равно чувствует, как предательски вспыхивают краской щёки. Он не выносит, когда Красный использует эти обобщающие местоимения. Наш, о нас, с нами. Мы с тобой. Всё время кажется, что вложенный в них смысл больше буквального. Что нужно выцепить, выглядеть подтекст — а после он не сделает больно. — Ты так говоришь — «нормальный»… — тихо замечает Голубой и нервно комкает под столом подол домашней футболки. — Как будто это показатель. А я даже не знаю, что именно ты имеешь в виду. Красный склабится настолько широко, что Голубой опасается, как бы заново не лопнула только-только начавшая подживать ранка у того на губе. А потом зевает, неторопливо, с показательно скучающим видом, и, разумеется, даже не думает прикрывать рот ладонью. — Всё ты знаешь, — хмыкает он. — Знаешь, быть нецелованным девственником в двадцать два — стыд и позор. Нет, будь ты вообще не по этой части, я бы слова не сказал, вот правда! Но ты утверждаешь, будто у тебя всё в рамках общепринятой нормы. А ещё член стоит, проблем с фетишами нет, и что-то я не припоминаю, чтобы ты говорил о принятом целибате. Стало быть, у тебя проблемы? А, братишка? Голубой, едва дослушав, отчаянно мотает головой и теперь уже откровенно мечтает провалиться сквозь землю. Он мог бы поспорить касательно нецелованности — даже не считая самостоятельно наработанного скудного опыта с Китти, его одногруппницей на первом курсе, целоваться ему уже приходилось. Почти забавно, что Красный ни черта об этом не помнит. Впрочем, если учесть, каким пьяным он ввалился к брату домой, прежде чем неуклюже, но с неожиданной силой прижать его к двери и утянуть в затяжной, глубокий — катастрофически небратский — поцелуй, ничего удивительного, что наутро он так убеждённо делал вид, будто ничего из ряда вон выходящего не произошло. Не то чтобы Голубой надеялся на обратное. Но от затопившей горечи горько становится даже на языке — где слова оседают сбивчивым шёпотом, хотя так хотелось уверенно их отчеканить: — Это не проблемы, Красный, а личный выбор. И он тебя не касается. — О, — тут же расплывается в приторной улыбке тот. — Тут ты неправ. Меня касается всё, что так или иначе затрагивает тебя. Плоть и кровь, одна душа на двоих, вся эта убогая духовная дичь — ну, ты меня понял, да. — С чего ты вообще взял, что я собираюсь обсуждать с тобой свою личную жизнь? — С того, что у тебя этой самой личной жизни кот наплакал. И это я ещё делаю скидку на возможные попытки обзавестись ею в моё отсутствие. А вот я за двоих хапнул. Как по мне, это несправедливо. И вообще, что плохого в желании поделиться опытом с любимым братишкой? — Тут Красный похабно ему подмигивает, и Голубому кажется, что заинтересованный взгляд на физическом уровне забирается к нему под кожу. Пробивается сквозь рёбра, камнем падает вниз — и скручивает, обжигает, тянет. Так, что даже дышать становится нечем. Отвратительное клише. Пакостное во всех смыслах. В общем-то, Красный не сказал ничего особо двусмысленного. Он, как всегда, балансирует на грани, а Голубому от этой недосказанности становится тошно. Он давно научился замечать оттенки полутонов. Знает, о чём недоговаривает брат, чтобы непроизнесённое стало услышанным. Знает — и ему страшно. Если предложение прозвучит, бояться придётся не только его, но себя вдобавок. Голубой уверен, что знает, какой ответ был бы верным. А вот какой был бы честным — не имеет ни малейшего представления. — Иди спать, — он крупно сглатывает и теперь уже не может смотреть никуда, кроме как на собственные коленки. Поднять взгляд на брата оказывается слишком тяжело, и противиться этому Голубой не собирается ни в коем разе. — Пожалуйста. Ты ещё пьян, хотя, вообще-то, в любом состоянии не имеешь права лезть в мою жизнь. — Я уже в неё влез. Не похоже, чтобы ты был сильно против. — Мне через два часа на работу вставать. Я просто хочу выспаться. Он поднимается на ноги и даже успевает выключить на кухне свет. Сутулится, чувствует, как сквозняк стылыми пальцами зябко забирается под футболку. На душе погано. Он старается не думать, почему. Оклик брата застаёт его уже на самом пороге. — Ответь на один вопрос, и я отстану. Голубой останавливается. Сердце останавливается с ним вместе — заново оживает с выдохом: — Спрашивай. — Из-за чего? За окном светает, и предрассветная серость расчерчивает лицо Красного косой линией. Глаза утопают в тени. Кажутся чёрными. Так проще разговаривать — когда не видно всего, а между ними дистанция в несколько шагов. — Потому что я не нуждаюсь в сексе ради секса, — отвечает он. Звучит почти спокойно. Куда спокойнее, чем у Голубого внутри. — Не хочу спать с кем-то просто для того, чтобы поставить галочку. Для меня секс — занятие в первую очередь чувственное. Завязанное на эмоциях. Ты, наверное, не поймёшь, — несмотря на шёпот, голос срывается. Голубой выглядит жалко, звучит ещё жальче — он отчётливо это понимает, но всё же заканчивает объяснение, не глядя брату в глаза. — Можешь считать меня старомодным и глупым, если хочешь. Я просто хочу, чтобы мой первый раз был с кем-то, с кем я действительно буду этого… хотеть. Пока такого случая не представилось. Вот и всё. Он уходит прежде, чем Красный успевает ответить. Разворачивается, скрывается в коридоре, накрепко запирает дверь в свою комнату и только там, в полумраке спальни, позволяет себе рухнуть на кровать и спрятать лицо в ладонях. Слёз нет. Причин разводить сырость — тоже. Но почему-то кажется, что если бы вышло сейчас расплакаться, стало бы легче. Самую малость. И этого было бы достаточно.

***

— Я не хочу, — говорит он. Выдыхает по слову между тем, как жаркий рот накрывает очередным коротким поцелуем губы. Объёма лёгких не хватает, от лихорадочного жара в контрасте с ледяными касаниями вдоль позвоночника пробивает тягучей дрожью. Красный будто не слышит. Наваливается всем весом, ладонями обводит худощавые бока. Рука скользит под поясницу и, опустившись ниже, хозяйски стискивает задницу в сползших пижамных брюках. Влажное, горячее дыхание обжигает шею. Голубой всхлипывает и судорожно выгибается в чужих руках, глотая текущие по лицу слёзы. — Пожалуйста, перестань, - просит он. Так тихо, что сам едва слышит свой шёпот. Мог бы сказать громче. Мог бы сделать так, чтобы брат услышал, но не делает этого и продолжает то ли отталкивать, то ли жаться ближе. Ему кажется, что Красный не пьян. Спиртным почти не пахнет, взгляд у него осознанный, чуть смешливый, и двигается он уверенно. Будто знает, что делает. В отличие от Голубого. Уверенность одна на двоих — уже неплохо, но Голубому всё равно отчаянно мало. Он привык отдавать, ничего не получая взамен. И теперь ему банально, по-человечески страшно. Грань между отдачей и принятием смазалась, и больше всего на свете он не хочет, чтобы всё было именно так. Только иначе будет навряд ли. Красный смеётся, когда скручивает запястья брата и прижимает к подушке у того над головой. Весело фыркает, выцеловывая заплаканные щёки и мокрые ресницы, языком обводит ухо, бедром тесно вжимается в требовательно ноющий пах. — «Кто-то, с кем ты действительно будешь этого хотеть», — повторяет он пару недель назад произнесённые Голубым слова. Говорит это мягко, нараспев, и до то того не сразу доходит, что Красный имеет в виду. — Подумай ещё раз, братишка. Эксклюзивное, между прочим, предложение. Голубого под ним бьёт крупная дрожь. Он нестерпимо напуган, нестерпимо смущён, и собственное возбуждение на фоне прочего кажется особенно неправильным и постыдным. — Предложение? — Сорванным шёпотом уточняет он. Красный в ответ выпускает его запястья. Улыбается, ласково треплет по щеке и склоняется совсем низко, чтобы губами на мгновение припасть к губам. — Я тебя напугал? Прости. — Его дыхание пахнет сигаретами и апельсиновой жвачкой. В детстве они постоянно брали такую на двоих. Голубой крепко жмурится, чтобы не видеть, но всё равно воспринимает каждую секунду в полной мере— с закрытыми глазами даже острее. — Предложение, ага. Захочешь — уйду. Но ты же этого не хочешь, братик. Голубой не спорит. Малодушно списывает собственную покладистость на испуг и растерянность. Перекладывает ответственность и очень пытается винить Красного — но всё равно винит одного себя. Он не говорит ни слова, когда брат стягивает с него футболку. Когда болезненным поцелуем впивается в шею, когда по-собачьи широко, настойчиво вылизывает горло и кусает выше ключиц. Не возражает, даже когда умелые руки лезут за резинку штанов, а чуть прохладные в контрасте с разгорячённой кожей пальцы обхватывают напряжённый член. Красный не требует большего. Несколькими минутами спустя он уже вовсю ухмыляется, глядя брату в глаза и облизывая перепачканную ладонь. А Голубой перестаёт винить — и начинает ненавидеть. Снова себя. Не его. «Это ничего не значит», — хочет сказать он, но не может заставить себя лгать Красному в лицо. Значит. Всё значит, потому что Красный прав. В другой плоскости, в другой составляющей. Его правота полумер не требует. Потому что только с ним и хочется. А что хочется не так — это дело десятое. Тысячное для Красного. Где-то в области запредельно далёких для осмысления тем. Красный напоследок шутливо целует его в лоб и ловко спрыгивает с кровати. Вопрос «останешься?» застревает в горле, невысказанный. Голубой молча смотрит, как брат идёт в сторону двери, и в груди вдруг становится на удивление легко и пусто. Никак. Между ними — так же. Завтра Красный снова будет делать вид, будто ничего не случилось, а Голубой с радостью ему подыграет. Говорить себе, будто он не ждёт Красного и не ждал, проще. И проще ждать молчаливо, думает он, дрожащей ладонью утирая глаза и вслушиваясь в звук удаляющихся шагов, чем говорить об этом. Потому что однажды можно дождаться — и это будет хуже всего, пережитого накануне.