Крысеныш

Крыс по имени Ричард Третий недовольно зафыркал, балансируя у меня на плече. Я понимающе вздохнул и постарался успокоить его: — Мне тоже не хотелось сдавать купе без боя, но их было больше, да и все такие дылды. Никогда не сражайся честно с противником, чей вес больше твоего! Дядя Боргин херню не скажет. Ничего, сейчас найдём что-нибудь. Поезд-то большущий какой. Ричард мне не поверил, повел усами и шмыгнул за пазуху, видимо, решив, что не должен страдать вместе с опростоволосившимся хозяином. Поудобнее перехватив рюкзак с вещами, я двинулся вдоль закрытых дверей. Надеюсь, наглые старшекурсники, что выпроводили меня из облюбованного купе, порадуются, когда не смогут достать свои сундуки с верхних полок. Заклятие вечного приклеивания удавалось мне на диво хорошо, ещё в те благие времена, когда у меня и палочки-то не было. Хотя какое оно вечное? Просто очень сильное. Братьев папенька же как-то смог отлепить друг от друга, и даже не наказал меня, ржал только как конь, всхрапывая и запрокидывая голову. Именно из-за его манеры так хохотать люди его и прозвали Фестралом. Хотя, конечно, не только из-за этого. Братья, кстати, тоже посмеялись, но по-своему: оскалились оба по-хищному, ноздри раздули и затряслись беззвучно. Так увидишь, как они «смеются», — оторопь берёт. Они этим и пользуются в своей работе. А народ их кличет Весельчаками. В тот день они мне приволокли мою первую палочку, уж из чего она сделана была, не знаю, но пакостить с ней стало намного сподручнее. Хотя мне тогда всего пять было, мои пакости были просты и в меру безвредны. Братья лишь посмеивались, но всегда меня поддерживали и всячески поощряли, да всё ждали, когда я подрасту и смогу им помогать в семейном деле. А потом случилось то, что разрушило их планы и изменило мою судьбу. Весельчаки, вернувшиеся с задания, выглядели, чувствовали и вели себя как всегда. Они, как обычно, бросили на сковороду два больших шмата говядины и, едва дождавшись, пока мясо хотя бы подрумянится, набросились на еду. Они всё так же синхронно хмыкали и одинаково скалились, рассказывая о том, как всё прошло. А я старательно жался к стене, пытаясь не зареветь в голос. Братья были неправильные, испорченные, кривые. И я видел это не глазами, я словно чувствовал это всем естеством. А когда один из них заметил моё состояние и решил подойти и успокоить — я всё-таки заревел. Громко и отчаянно. Уже через полчаса моего такого рёва вызвали целителя, хоть и пришлось обращаться в Мунго, что у нас не любили делать. Но мистер Ватор, местный знахарь, к тому времени уже полгода как подсел на «грёзы феи» и теперь доживал свои короткие деньки, счастливо пуская слюни в небольшом закутке у трактира — свой дом, как и все вещи в нём, он продал. Как рано или поздно делает каждый подсевший на дурманящие зелья. В общем, целителя у нас теперь не было, старались обходиться своими силами, но здесь папаня заволновался, у маленьких, дескать, с магией могут быть проблемы, лучше это сразу решить. Но молодой, самоуверенный целитель на меня даже не взглянул, вошёл в комнату, повёл носом и тут же пульнул в Весельчаков каким-то заклинанием. А они, ловко отскочив от луча, палочки выхватили и на мага направили. Но убивать не спешили. Цивил, да ещё из лекарей. Ежели скончается — аврорат потом всех загнобит. Но Целитель уже понял свою ошибку, уронил палочку, аккуратно поднял руки и сказал: — У вас попрыгунчики — Драконья Оспа. Стойте смирно, я сейчас палочку подниму и диагностическое заклинание на вас наброшу. — Зачем? — набычились Весельчаки. — Если вы уже определили, то заклинание зачем? — Чтобы убедиться. Ранняя стадия — запах специфический, словно цитрусовый, кожа чуть оранжевая, да на этом и всё. Вы молодцы, что сразу после контакта с заражённым меня вызвали, вылечим быстро, если процессу сами не помешаете. Весельчаки не помешали и уже через пару дней были полностью здоровы, и я снова начал безбоязненно к ним подходить. Доктор же проверил на всякий случай нас с папой, недоверчиво покивал на криво состряпанную историю о том, что близнецы просто занедужили, никто ничего и не подозревал, и ушёл. Ну не могли же они ему сказать, что на работе заразились. В случае с такими болезнями был необходим полный карантин, и целитель чуть плешь не проел, пытаясь заставить братьев рассказать в подробностях, с кем они виделись за последнюю пару суток, дабы «найти и изолировать больного, пока он ещё кого не заразил». Больной, естественно, уже давно кормил гриндилоу и заразить никого не мог, но не объяснишь же это тому, кто скорее всего не оценит всего благородства работы ликвидатором и настучит всем, кому сможет. В общем, целитель ушёл, раздосадованно качая головой, а меня поволокли к Боргину, он вокруг меня долго ходил кругами, тыкал в меня палочкой, обнюхивал, разве что на зуб не попробовал, а потом схватил за руку и на улицу вытащил, заставив при этом ему сообщать, если от кого из прохожих меня так же, как от братьев, или как по-другому воротить будет. Ну я и сообщал, что мне, жалко? А потом Боргин с папаней, старухой Мэг и ещё парочкой старожил долго спорили о чём-то, переодически тыкая в меня пальцами. Но мне тогда дали целую кучу всевкусных драже, и я был занят, так что подслушать даже не пытался. А потом папаня подошёл ко мне и, присев на корточки перед креслом, в котором я устроился, сказал: — Эй, малой, через шесть лет поедешь в Хогвартс, понял? Я, конечно, не понял и заревел. Потому что все знают: Хогвартс для неженок-цивилов, настоящему бойцу там делать нечего. Но, как объяснил мне папаня, никто меня — самородка — в ликвидаторы не пустит, у меня, полудурка, целительский дар — я болезни чую. Не будь мистер Ватор идиотом, я бы стал его учеником, но мистер Ватор мало того что идиот, так ещё и, считай, уже двумя ногами в могиле, а значит, для того, чтобы суметь дар свой использовать и людей лечить, надо будет мне в Мунго обучаться, а туда только после Хогвартса берут. Я, правда, тогда в слёзы ударился, говорю: «Не нужен мне никакой дар, я людей убивать собираюсь, как ты, а не лечить!» Вот тогда-то папаня мне впервые ремня и всыпал, да с оттяжкой, и всё приговаривал, что магия нас благословила, и я, гадёныш должен не только благодарить её неустанно, так ещё и всячески ублажать. В общем, понял я, что от Хогвартса мне не отвертеться, а ещё, что у папани рука тяжёлая. Благодаря всему этому я теперь и мотался по вагону сказочного Хогвартс-экспресса, не зная, куда приткнуться. Все двери купе были закрыты, из-за них доносились восторженные голоса и смех учеников. Приходить на чужую территорию не хотелось — проигрышная позиция, а с моей меня выгнала стая более сильных. Всё по законам, но обидно. Через три вагона мне повезло наткнуться на купе, из которого не доносилось ни звука. Обрадовавшись, я поспешил к нему и только подойдя вплотную понял, что оно не пустое, а обвешано заглушками. Тут, признаюсь, я сглупил. Любая крыса знает: в незнакомом пространстве, в окружении потенциального врага стоит быть предельно осторожным и аккуратным. Соваться не пойми куда, не пойми зачем, поддавшись праздному любопытству, — верх идиотизма. Конечно же, я сунулся. Идиотом был, идиотом и помру, главное, постараться оттянуть этот момент как можно дальше. Подслушивать, подсматривать, обходить сигнальные чары и нарушать заглушающие в Лютном умеет любой карапуз. А вот избегать неприятностей и чуять подвох — это вообще основа основ выживания. И меня она подвела. Я понял, что влип, когда было слишком поздно. Причём влип я в самом прямом смысле. Меня приклеило к месту так, что сдвинуться я не мог ни на дюйм. Так и замер, почти уткнувшись носом в злосчастную дверь. В таком положении мне ничего не оставалось кроме как слушать, так как тот, кто повесил на дверь эту мерзость, не спешил предпринимать никаких действий. Кто-то в купе тем временем гулким басом рассказывал о том, что отец сводил его в бордель на шестнадцатилетие. Какая прелесть, он дождался шестнадцати, лопушок. Весельчаков отец отвёл, как только им исполнилось тринадцать. Старая карга по прозвищу Сладкая Люсинда осмелилась тогда предложить папаше их ей продать, дескать, близнецы хорошим спросом будут пользоваться. Не знаю, что он ей ответил, но братья рассказывали, что их потом всю ночь бесплатно обслуживали. И правильно, это ж надо потомственному ликвидатору предложить сыновей в шлюхи заделать. Некто в купе тем временем закончил рассказ о весёлой ночи и перешёл на утро: — Я потом зашёл к Боргину, как ты и хотел, Том. Хрень, а не темномагическая лавочка, бесполезные дешёвки. А об интересующей тебя теме он и не слышал даже, никчёмный старикашка. «Боргин в курсе любых тем, он этим на кусок окорока зарабатывает. Просто нужно правильно формулировать вопросы, идиот. Тупой мажонок!» — зло подумал я. — Нужно уметь задавать вопросы, Гойл, а сейчас умолкни, — услышал я другой голос, холодный, пробирающий до самого сердца. — Нотт, не мог бы ты поприветствовать нашего гостя, а заодно объяснить мне, почему он смог так легко обойти твою заглушку. Я влип. Прости, папаня, не оправдал доверия. Спалился на херне. Дверь в купе открылась, всё тот же голос лениво отменил действие своего заклинания какой-то мудреной формулой, и чьи-то руки бесцеремонно втащили меня внутрь. Я зажмурился. — Ба! Первокурсник, — обрадовался уже знакомый мне по голосу Гойл. — Слышь, малёк, ты откуда? Я открыл глаза, старательно смаргивая слёзы. Что-что, а на публику я плакать умел. И знал, что выгляжу при этом очаровательно. С золотистыми-то кудрями и огромными голубыми глазами. Папаня всё радовался, что я в матушку внешностью пошёл. А мозгами, видимо, в столешницу дубовую. Ею папаня тоже гордился. — Из коридора. Меня из купе выгнали, — всхлипнул я, не поднимая, впрочем, взгляд. Окклюментовые щиты у меня так себе, а пересчитать присутствующих я и по ногам могу. Пятеро, не считая меня. Или я бы даже сказал так: четверо, не считая меня, и всепоглощающая тьма у окна в идеально начищенных ботинках. В ту сторону я не то что смотреть, старался даже не думать. Мало ли. — Гриффиндорцы небось, — сделал вывод один из четверых. — Как тебя зовут, мелочь? — Джонни, — предельно грустно ответил я и чуть в самом деле не разрыдался. Тьма у окна явно мне не поверила, хмыкнула, да так, что мне словно по хребту стеклом провели. Страшно. — Грязнокровка, — разочаровано буркнул недалёкий Гойл. А потом я умер, потому что тьма рассмеялась, гортанно, бархатно, завораживающе. Я почувствовал, как задрожал крыс во внутреннем кармане мантии, что ни говори, а крысы лучше всех чувствуют опасность. — Гойл, соберись и попробуй задействовать мозг. Где ты видел грязнокровку, который уже через пятнадцать минут после отправления поезда переодевается в мантию, причём, заметь, не в школьную. Холодные пальцы неожиданно подцепили мой подбородок, заставляя вскинуть голову. Я хотел зажмуриться. Но, судя по всему, посмотреть с бравадой в глаза собственной смерти я хотел больше, а потому зло фыркнул и замер, загипнотизированный льдистой лавой синих глаз, что, казалось, пытались вывернуть мне душу. Амулет, защищающий от легилименции, раскалился под рубашкой, обжигая кожу, я всхлипнул, моргнул, перевёл взгляд вниз, куда-то в район солнечного сплетения склонившегося передо мной парня, а в следующую секунду постыдно завизжал. У него внутри грудной клетки зияла завораживающая пустота.

***

— Пьюси, Ричард! В целом, инцидент закончился лучше, чем мог бы. Старшекурсники, которые явно были в курсе маленьких увлечений своего лидера, решили, что сеанс легилименции прошёл неудачно, и на перебой рассказывали дежурному взрослому магу о том, как «первокурсник перенервничал, устал и испугался». Я же, из-за всех сил надеявшийся, что амулет, который, кстати, через пять минут после случившегося осыпался пылью, всё же скрыл мои мысли, и Том Риддл, по крайней мере, именно так темноту с пустотой в груди называли все остальные, не увидел ни мой дар, ни то, что я теперь знаю о его тайне. Главное теперь никогда-никогда не попадаться ему на пути. И забить в себе желание вновь почувствовать его магию. Ужасное желание. Тупое, как тот Гойл. Папаня всегда говорил, если тянет к чему-то опасному — беги, это смерть расставляет сети. — Рогатан, Анна. Пухленькая, испуганная девчушка прошла мимо меня к колченогому табурету. Грязнокровка? Или просто стесняется? Дядя Боргин сказал искать невесту среди грзнокровок, чтобы дар закрепить. Да, силой придётся пожертвовать, но зато уже через пару поколений одарённым будет каждый потомок, и уж они-то и должны будут, наоборот, искать пару среди родов подревнее, чтобы дар усиливать. Сложно это, и обидно. Почему я? — Скотт, Рич. Вот Весельчаки, скорее всего, никогда не женятся. Наплодят бастардов и самых талантливых признают и передадут им секреты семейного мастерства. Так многие в Лютном поступали. Это отец — романтик, маму нашу, говорят, любил больше себя. А как умерла она, в нас, идиотах, ищет утешение. — Сметвик, Гиппократ. Зато мне «повезло». Да так, что хочешь-не хочешь, а от ответственности никуда не деться. Весь Лютный меня в Хогвартс провожал, мечтая, как лет через пятнадцать у нас собственная лечебница появится. В которой после ошибки в ритуале магии крови тебя просто вылечат, а не сдадут в Аврорат. И, вестимо, открывать лечебницу мне, а продолжать дело моим сыновьям. — Гиппократ, Сметвик. Вот ведь Мордред, меня ж зовут! Это все мамочка, она любила всякую древность, в том числе и древних, давно умерших чудиков. Братьев так вообще звали Клеанф и Клеарх. Не удивительно, что они предпочитали прозвища, данные им их заказчиками. Да и мне было привычнее называться кинутым мне как-то вслед «Крысенышем», но только не своим слишком вычурным, слишком длинным именем. Хотя привить мне любовь к собственному имени пытались. Например, Элли — хрупкая маленькая полукровка, которая, получив в наследство от какого-то условного двоюродного дядюшки хибару и развал хлама, гордо именуемый «лавкой старьёвщика», не продала это всё за кнаты, а, ко всеобщему удивлению, поселилась там, развал разобрала и превратила в книжный магазин, где каждый вечер читала детворе сказки вслух. Бесстрашная, волшебная леди быстро стала считаться неприкасаемой среди всей швали Лютного, ведь даже таким, как мы, нужны такие вот маленькие чудеса. Она как-то сказала, что Гиппократом звали какого-то целителя древности, который, считай, чуть ли не основал всю науку лекарей. В общем, крут он был похлеще Мунго, и, быть может, мама моя чувствовала, что я — целитель, когда выбирала мне имя. Это всё, конечно, звучало очень гордо, но, как фыркнул дядя Боргин, попахивало фатализмом, а я до ужаса не люблю непонятные заумные словечки. И к фатализму сразу проникся неприязнью. В общем, крысой быть проще, к тому же они похлеще всяких там Гиппократов чуют чуму, а так как лечить я ещё не умею, а могу лишь определять, то и быть мне…  — Мистер Сметвик, подойдите пожалуйста! Почувствовав, как краснею, я всё-таки сумел собраться и подойти к колченогому табурету. Высокий рыжебородый маг надел мне на голову старую, заношенную шляпу, и та что есть мочи закричала, оглушив: — Слизерин! Я глухо застонал. В принципе, разницы нет, на какой факультет. Это только у цивилов других проблем нет, вот они и тянут историю Гриффиндора и Салазара за яйца. А мне-то что? Всё равно программа обучения одна и та же, да и оплата этого самого обучения от факультета тоже не меняется. Но на Слизерине учился тот самый Риддл, которому я планировал не попадаться на глаза до самого его выпуска из Хогвартса, благо он вроде как на шестом курсе, а значит шкериться бы мне по углам всего два года, да старая рухлядь устроила подлянку, и теперь я брёл к змеиному столу, старательно смотря под ноги. Так я не мог встретиться с ним взглядом. Вообще, разглядывать пол под ногами теперь мой единственный выход — салазаров выродок, судя по всему, хороший легилимент, а значит, ему понадобится меньше трех секунд, чтобы понять, что я узнал о его якорях. Ну, авада кедавра много времени ни у кого не занимает. Мерлин всеблагой, как же страшно.

***

Мне повезло. Несколько месяцев мне удавалось не поднимать на него взгляд, не попадаться ему на пути и вообще не отсвечивать. Вот правда, каждую ночь во сне я продолжал смотреть в его глаза и видел, видел, но ничего не мог сделать, как они из пронзительно синих становятся чёрными, словно пугающая пустота заполняет его целиком. Я просыпался в холодном поту и потом долго не мог прийти в себя, ворочаясь с боку на бок. Очень скоро я смирился с этим и перестал пытаться уснуть снова. Как говорится, даже неприятность можно использовать с выгодой для себя, ну я и старался: под робким огоньком свечи повторял пройденный материал, знакомился с будущим. В общем, учился, а точнее пытался догнать своих чистокровных сверстников. А проблемы с учебой начались почти сразу. Я катастрофически не успевал за остальными. Тот материал, который нам выдавали, казался мне непосильным из-за моей скорости чтения и уж тем более письма. Нет, читать-писать я, конечно, умел. Элли озаботилась с поощрения Боргина. И мне даже казалось, что я неплохо с этим справляюсь. Но в Хогвартсе я понял — только казалось. Практики сильно не хватало. Эссе, которые мой однокурсники писали в худшем случае за три часа, я корябал часов шесть, и то получалось это так плохо, что иногда мне даже возвращали работу назад с просьбой переписать начистую. Многие слова, которые использовали в своих объяснениях учителя, просто не были мне знакомы, а после того, как меня несколько раз подняли на смех однокурсники, когда я уточнил их значение, я перестал переспрашивать. Практики у нас было мало, но и она давалась мне с трудом, чёткие выверенные движения палочкой и правильные формулировки заклинаний вызывали у меня нервный тик. В то время как многие чистокровные уже знали эти основы, а маглорожденные только с ними знакомились, мне приходилось переучиваться. Казалось бы, какая разница, как я заставлю леветировать перо? Академической «Вингардиум Левиоса» или зарядом желания и тычком палочки? Оказалось, разница есть. Но смысла я понять не мог. Злился, огрызался и считал себя лучше остальных, ведь я мог леветировать не то что перо — конфеты из чужих карманов ещё в нежном возрасте семи лет и кричать на всю улицу латынь мне для этого совершенно не приходилось. Но на профессора Тревеси это почему-то не производило никакого впечатления. Она грозно хмурилась, качала головой и, поджав губы, сухо отчитывала меня: — Мистер Сметвик, смысл наших занятий не в том, чтобы научить вас леветировать перья или конфеты. В первую очередь это основы владения магией. От, как вы выразились, «траханной Ливиосы» вы в дальнейшем сможете отталкиваться для изучения куда более сложных чар и заклинаний, ваш же невербальный, «детский» телекинез не сможет помочь вам ни в чём, кроме воровства конфет. И минус пять баллов за проявленное неуважение к моему предмету. Баллы тоже добавляли проблем, хотя и их смысла я не понимал. Баллами сыт не будешь, и одежду на них не купишь. Но почему-то остальные слизеринцы моих взглядов не придерживались и были мной, мягко говоря, недовольны. И с каждым днем ситуация накалялась. Я держался лишь благодаря тому, что сбеги я домой — подведу не только отца с братьями, но и всех остальных, кто в меня верил и на меня надеялся. Прослыть неспособным неудачником в одиннадцать лет это не тот старт, который поможет мне выжить в Лютном. После такого даже в шлюхах долго не продержишься, каждый захочет отомстить за разочарование. Так что выбора у меня, считай, и не было. Спасибо, магия, за благословение, чтоб тебя! На корявую записку от бати: «Как у тибя дела?», что он прислал вместе с мощным артефактом защиты разума, который я попросил сразу, как только добрался до совятни, я ответил коротко: «Всё хорошо». Во-первых, потому что не видел смысла жаловаться, во-вторых, описание всех моих злоключений заняло бы у меня слишком много времени, а его у меня не было. По честному, всё, что у меня было, это неприятности, дар и далёкая, казалось бы несбыточная, цель. И я знал, что у некоторых моих одногодок не было и этого. Так что: «Всё хорошо, папа». Одиноко только. Ученики моего дома презрительно кривили губы, косясь на мою поношенную мантию и крыса. Хотя я подозревал, что дело не в моём внешнем виде. На континенте шла война и долетала до нас отголосками, беженцами, сиротами… Но почему-то нос воротили именно от меня. Я бы несильно волновался. Слизерин — Дом аристократов, все дела, понимаю. Как говорится, не качай права на чужой территории, ищи свою. Но искать свою было совершенно невозможно, со Змеином Домом остальные факультеты предпочитали дел не иметь. И я не мог их за это осуждать, раз за разом ощущая на себе брезгливые взгляды однокурсников. Вот только для других я и сам был змеёнышем. И одиночество меня сжирало. Привыкший к шумному папане, поддерживающим меня во всём братьям, целой куче соседей и друзей, я изнывал от тоски и готов был бы на стенку лезть, если бы все мои силы не уходили на учёбу и кошмары о Риддле. Но они уходили, поэтому на душе было просто мерзко и серо. Вот и снова я, всё ещё бледный после кошмара, старательно, пытаясь не делать помарок, дописывал эссе по трансфигурации. Этот предмет мне, к слову, очень нравился, полезный и сложный — сам не разберёшься. Профессор Дамблдор, видя мою заинтересованность, никогда не гнушался объяснить мне ещё раз то, что я не понял, после занятий, и мне даже казалось, что он нарочно старался объяснять материал без сложных, незнакомых мне слов. Хотя, возможно, мне просто приятно было так думать. Ну, что обо мне кто-то здесь по-своему заботится. Вообще умение трансфигурировать необходимое из того, что есть под рукой, это огромное преимущество в таком месте, как Лютный. Но, как и всегда бывает, чем нужнее навык, тем труднее он в освоении. Трансфигурация, особенно сложная, требовала слишком многого: теории, понимания формул и всего такого прочего. Ну то есть максимум, на что были способны большинство моих соседей, это превратить вилку в ложку. Некоторые могли превратить в ложку какую-нибудь ветку, но вот сделать ложку из проползающего мимо жука или кресло из ложки — не мог почти никто. Что уж говорить о том, чтобы кинуть яблоко во врага и превратить его в нож прямо на лету. Братьям точно понравится, если я так научусь. — Сметвик! — неожиданно меня кольнуло легким обжигающим заклинанием, и я прикусил язык, уж больно сильно захотелось рассказать засранцу-Забини всё, что я о нём думаю. — Чего тебе? — буркнул я, нехотя оборачиваясь. — Иди в гостиную, ты так старательно пыхтишь, что спать невозможно, — недовольный однокурсник прожигал меня взглядом, высунувшись из-под полога. — Сам иди. И лучше всего на хер, — огрызнулся я, слишком сильно сжимая перо в пальцах и, конечно же, сломал его. Большая чернильная клякса медленно и ехидно начала расползаться по почти законченной работе. — Так тебе и надо! — довольно хихикнул Забини. Я же, стиснув зубы и схватив пергамент, поспешил вниз. Только бы успеть. Своей волшебной промокашки у меня не было, была обычная, но она не справится с проблемой, просить у гада-Забини я не стал бы, даже если бы от этого зависела моя жизнь. Но в гостиной всегда лежало несколько таких на общем столе, вот только отнести их от него далеко было нельзя. Вряд ли это была защита от воровства, скорее, чтобы они не терялись и чтобы по рассеянности ученики не утаскивали их с собой. Большинство учеников так и вообще палочкой вытягивали, но я слишком боялся вытянуть все чернила или повредить пергамент, чтобы рисковать. Скатившись по лестнице вниз, я быстро положил на стол раненое эссе и старательно начал вытягивать лишние чернила с пергамента. Успел. Победно улыбнулся, глядя на красивую, почти без помарок работу, а потом сердце пропустило удар. — Мистер Сметвик, у вас что-то случилось? — от этого предельно вежливого голоса волосы на руках встали дыбом, и я медленно обернулся. Прямо напротив меня, в кресле у потухшего камина сидел и внимательно разглядывал меня Том Риддл.

***

Когда просыпаешься в незнакомом месте, появляется такое чувство, будто бы ты уже повёл ногой, спускаясь по лестнице, и ждёшь когда же появится ступенька, а её всё нет и нет, и ты почти уверен, что скоро кубарем покатишься вниз. Наверное. Я, честно говоря, в незнакомом месте проснулся впервые. Нет, конечно, к зелёным пологам в школьной спальне я не сразу привык, но я хотя бы, по началу удивляясь, потом вспоминал, как я здесь уснул. Но белые потолки огромного пространства, заставленного пустыми кроватями с ширмами, были мне совершенно незнакомы, и самое главное, я не мог вспомнить, как я здесь оказался. Я нахмурился, сел в кровати, с подозрением огляделся. Пахло чистотой, даже стерильностью. Я был почти уверен, что это больница, но почему я здесь? Я подрался? Меня атаковали? Что произошло? Так… Я заляпал эссе, спустился вниз и даже спас положение, я помню, как обрадовался, а потом… потом темнота. — Мистер Сметвик, доброе утро. — В комнату быстро вошла пухленькая женщина, в белом фартуке и чепчике с эмблемой колдомедика. — Как вы себя чувствуете? — Хорошо, — неуверенно ответил я и понял, что не соврал. Чувствовал я себя прекрасно. — Меня зовут Миссис Глориан, — доктор улыбнулась мне и раздвинул шторы на окнах рядом с моей кроватью. — Мы с вами ещё не успели познакомиться, и, по мне, так лучше бы так и оставалось дальше. Ко мне попадают обычно не от хорошей жизни. Вот скажите мне, мистер Сметвик, разве вам не говорили, что переутомление в вашем возрасте вредно, как для вашего физического здоровья, так и для вашей магии? Я помотал головой. Какое переутомление, о чём она вообще говорит, я прекрасно себя чувствовал, о чём и поспешил ей сообщить. Но она погрозила мне пальцем и ласково улыбнулась: — Не стоит меня стесняться, ваше рвение в учёбе похвально, мне уж все рассказали, но и отдыхать нужно себе позволять. Я уже поговорила с вашим деканом и старостой, за вами теперь будут присматривать, это ж надо: в вашем возрасте спать по три часа в сутки просто недопустимо, растущему организму нужно куда больше, не говоря уж о том, что резерв вашей магии просто не успевает восстанавливаться. Вы же наверняка заметили, что последнее время вам было сложнее колдовать? Ничего такого я не заметил. Колдовать мне было сложно с самого начала учебного года: и палочку-то я не так держу, и формулы надо вслух и правильные произносить — сплошная пытка. Но сейчас мне было не до её нравоучений, я пытался представить себе, что значит «приглядывать» в понимании мистера Слизнорта и… старосты Риддла. Особенно волновал меня последний. Бегал от него несколько месяцев, а какое-то дурацкое переутомление перечеркнуло все мои усилия. Я сжал кулаки и опустил голову. Миссис Глориан расшифровала моё состояние по своему: — Том сам себя корил тут битый час, пока я его не выгнала. Дескать, не доглядел, не состоялся как староста и как однокурсник — я его еле успокоила. Ты уж сильно на него не обижайся. Он и правда очень волнуется. Я вздрогнул, рефлекторно вцепившись в амулет-защиты-разума. Он был на месте. Хоть что-то радовало, но представить себе Темноту-Риддла с дырой в груди, который «очень волнуется», не получалось физически. Страшно стало заранее. Всё, что я знал про якоря, так это то, что маги, сумевшие вырвать из себя кусок души — ужасно сильные и совершенно бесчеловечные создания. Знал я это, конечно, со слов Боргина, который очень-очень был заинтересован в том, чтобы я высматривал для него этих самых «дырявых» магов. Он даже записывал их имена в блокнотик и выглядел при этом очень довольным. Мы с ним почти весь Лютный обошли, но даже у пугающего меня до дрожи наёмника с водянистыми рыбьими глазами пустота внутри была не такой чёрной, не такой огромной, как у… — Мистер Сметвик? Вспомнишь лучик, вот и… Припёрся, в общем; я тут же подобрался, неосознанно скатываясь ниже под одеяло, словно пытаясь там спрятаться. Что ему надо? Не собирается же он и правда за мной приглядывать? Кое-как найдя в себе силы, я, смотря вниз, словно нет ничего интереснее квадратиков на одеяле, кивнул в знак приветствия. — Мистер Сметвик, — продолжил Риддл с таким виновато-тяжёлым вздохом, что я от удивления вскинул голову и тут же, как загипнотизированный, провалился в отчаянно-синие глаза. И замер, ожидая, что вот сейчас их цвет померкнет, и всё поглотит тьма, секунда-две, но этого не произошло, а Риддл, видимо, решив, что первый контакт установлен, мягко продолжил: — Я должен принести вам свои извинения. Мне давно стоило обратить внимание на то, что вы не успеваете за программой, но в отличие от других детей, которые обычно забивают в таком случае на учёбе, рвёте жилы. Это похвально и… — Он понизил голос и доверительным шепотом, словно открывая какую-то тайну, сказал: — Знакомо мне. Мы же виделись с вами в поезде, помните? Его глаза укололи меня пронзительным холодом, будто бы он пытался понять, что я помню из той встречи и знаю ли, что он пытался залезть мне в голову. Или мне только показалось? Потому что в следующую же секунду он мягко улыбнулся, и меня словно окутало теплом. Не удержавшись, я ответил ему на улыбку. И вновь почувствовал его магию, пугающую, обжигающую, невыносимо притягательную. Выдохнул, заворожённо кивнул. И тут же, собрав силу волю в кулак, словно бы смутившись, соврал: — Но я почти ничего не помню, всё как в тумане. — Такое бывает, — согласно покивал головой Риддл, — слишком много новых впечатлений, переживаний, вы переволновались. Ага, а ещё такое бывает, когда кто-то налажал с легилименцией. Странно, что сейчас амулет не нагревается, неужели он боится воздействовать на меня в медпункте? Или думает, что у меня какая-нибудь врожденная защита? Или перестал считать интересным, а здесь лишь для того, чтобы поддержать свою репутацию хорошего старосты? Почему-то последняя мысль неприятно кольнула, и я поджал губы, наконец-то сумев отвернуться от него. — Но, конечно, это и моя вина, — поспешно среагировал Риддл, — я как староста должен был куда больше внимания уделять первокурсникам. К тому же, как сегодня я понял, у вас проблемы с соседями по комнате… Да конечно! Я не удержался и возмущенно фыркнул. Если я что и понимаю, то Ридлл из тех, кто знает всё и обо всех. Но если ему зачем-то нужно сделать вид, что он не знал, то я не вижу смысла спорить. — Мистер Сметвик, — ледяные пальцы аккуратно прикоснулись к моей руке, и я замер, парализованный. Его магия синим огнем словно потекла по моим венам, насыщая и наполняя, захотелось прижаться к этой руке, вцепиться в неё, голову подставить, сделать всё что угодно, лишь бы быть ближе. «Ничто не доставляет столько удовольствия, как то, что убьёт тебя», — смеялись Весельчаки порой после задания. Отец хмыкал, а мне ничего не объясняли, отмазываясь невыносимым: «Вырастешь — поймёшь». Я отдернул руку, сжал губы и постарался как можно вежливее ответить: — Мистер Риддл, в этом нет вашей вины. Можете не беспокоиться, — сказал и сам возгордился. Ответ истинного слизеринца. Вежливый и холодный. Выставляющий границы! О как могу. Но на Риддла это, естественно, не произвело никакого впечатления. Он вдруг полез рукой за пазуху, и только я успел в панике подумать: «Он всё знает, прощай, папенька!», как засранец достал крысюка. Моего Ричарда, сонного, взъерошенного и явно недовольного тем, что его разбудили. Я тут же потерял всю напускную холодность и радостно вцепился в друга. — Я нашёл его на лестнице, — тихо сказал Риддл. — Бретчи, что нашла вас утром без сознания в гостиной, говорит, что крысы при вас не было, наверное, он сбежал, когда вы потеряли сознание. — Наверное, — шепнул я и сморгнул набежавшие слезы. Крыс спокойно спал на подушке в спальне, когда я побежал вниз, значит, это Забини и остальные мальчишки выгнали его, как только я попал сюда. А ведь могли и пришибить. А я даже не смог бы его защитить. Ощущение того, что я один против всего мира, навалилось камнем, пригибая вниз, страх за Ричарда запоздало окутал холодом и нашёл выход в предательских слезах. Я успел подумать, что с этими слезами пришёл конец жалким ошмёткам моей репутации: разрыдаться из-за крысы, да перед кем? Перед признанным лидером всего Слизерина! Уже к обеду все будут знать, что я нытик. А потом вдруг сильные руки обхватили меня и притянули к себе, прижимая прямо к груди, туда, где зияла пустота. И успокаивающий голос зашептал куда-то в волосы, окутывая запахом снега и мяты, обволакивая и насыщая колкой и бесподобной магией: — Всё будет хорошо, Гиппократ. Прости меня, я должен был сразу обратить внимание на то, что тебе нелегко приходится. Прости, ведь мы же так похожи с тобой. Прости.