Любимый мой

Как только раздались трескучие выстрелы, Герберт, не уступая в этом искусстве Алексею, идентично натуральному упал, но пули его не коснулись. Немца уложил мгновенный половинчатый инстинкт, передавшийся ему от русского тулупа. Причём так уложил, что Герберт сделал вид, что потерял сознание, и так искренне, что и впрямь на несколько минут перестал что-либо понимать и чувствовать, кроме сквозного скользкого холода, идущего от подтаявшего снега. Герберт давно уже не слышал выстрелов. В масштабах прошедших двух дней — целую вечность не слышал, поэтому теперь выстрелы, ранее привычные на войне, стали чем-то вмиг обрушивающим небеса на землю. Ведь кто в него мог стрелять? Только Алексей или же подоспевшие товарищи Алексея — и то и другое не способно было уложиться в голове за секунду, поэтому Герберта и толкнуло вперёд и вниз. И он упал. И не боялся. Страх должен был прийти, но его место заранее заняла полнейшая бездумная апатия, которая и должна была появиться, дабы не подпустить к сердцу обиды или малодушия. Кто стрелял, не так уж важно. Кто выстрелил, тот и убил, поэтому Герберт продолжил не подавать признаков жизни, когда его резко пнули, переворачивая набок, и когда грубо и торопливо распахнули на нём русский полушубок. Ветер как раз в то мгновение обрушился с верхушек сосен, словно драконий хвост, поднял пласт снега и с большой скоростью и злостью швырнул его Герберту в лицо. Поэтому сильно актёрствовать не понадобилось — снег всё застил, и безликих немецких слов Герберт почти не услышал, по крайней мере не настолько, чтобы их понять и осознать. Ещё через секунду раздались две автоматные очереди. Все в этом лесу умирали быстро, с одного выстрела, без криков и агонии. Умирали или только делали вид. Герберт лежал и неподъёмный русский полушубок говорил ему лежать, не шевелясь, и дальше, и ни одной другой рациональный мысли не давал зайти дальше предчувствия. Нестройные, но складно переплетающиеся в одно течение русские слова зазвучали совсем близко. Герберт не боялся их и медленно оттаивал от своего несчастного состояния, точь-в-точь такого же, в какое впадают некоторые маленькие зверушки, когда опасность настигает их и от смерти может спасти лишь потеря у убийцы интереса. Кроме второго, безразличного и чужого, здесь был голос Алексея. Его дурацкий землянистый русский голос и его сильные мягкие лапы с дубовыми костями внутри. Герберт без знания перевода мог понять значение оступающегося и бессильно сердитого, разбитого пением зимней синицы на точки «прости». Даже если бы Герберт хотел показать, что не мёртв, он не смог бы совладать с собственным телом. Но он и не хотел. Надежды на то, что Алексей заметит очевидное отсутствие крови на снегу и дырок пуль на своём тулупе не было. Алексей, видимо, просто хотел поступить так, как ему его элементарная, предсказуемая и до боли простая крестьянская природа велела: ему — глотнуть спирту, тяжело поблёскивающим слезам на его серебряно-синих глазах — навернуться. Словам быть произнесёнными и движениям остаться кое-как сделанными. Когда он ушёл, Герберт и не видел уже другой возможности развития событий. Какой резон им оставаться вместе, куда идти вдвоём? Если бы Алексей знал, что Герберт не умер, всё наверняка произошло бы точно так же. То есть они расстались бы здесь, у обрыва, называемого Красным Камнем. Далее им не по пути. Русскому надо обратно, к истокам своего партизанского отряда, ему ведь ещё города занимать и возвращать свою землю и славу. А немцу нужно к своим, благо свои недалеко, ему ещё проигрывать, отступать и бежать, «драпать» по всем направлениям, нежно хранить фотографию и, конечно же, вспоминать о своей удивительной русской дружбе. Само прощание было бы другим. Без удручённого «прости», без огорчения и без тоски, отныне дополнительным невыносимым грузом лёгшей на и без того привыкшее к тоске, как и к радости, русское сердце. Они простились бы хорошо. Ещё бы покурили, посмеиваясь, немецких сигарет. Морщась, щурясь и кряхтя, сделали бы по глотку немилосердно жгучего спирта. Герберт получил бы свою шинель обратно, а Алексей с растерянной улыбкой надел бы свой тяжёлый надёжный тулуп и шапку. Что ещё? Прощание бы затянулось. Звенело бы молчание с кривоватыми, чуть-чуть виноватыми и лишь чуть счастливыми улыбками, заговорщическими с обоих сторон и лукавыми. Похлопали бы друг друга по плечам, наверняка пожали бы, сняв перчатки и варежки, тёплые руки. Да что уж там, соприкоснувшись головами, обнялись бы, недолго и неловко, но с полным осознанием необходимости этого практически братского единения. В этом случае на поблёскивающие слюдой глаза русского всё-таки выбрались бы крапинки сияющих слёзных звёзд, и он бы их не постеснялся. Всё ещё долго нельзя было бы разойтись. Пришлось бы переминаться с ноги на ногу, вздыхать, окидывать взглядом белоснежное, пропоротое стволами и камнями пространство и растворённый в нём, повторяющийся и дробящийся в ранней весне крик птицы. Кому сделать первый уходящий шаг? Конечно немцу, ведь он всё ещё в положении пленённого и именно ему нужно поскорее пользоваться тем, что отпускают. И он воспользовался бы. Но не успел бы он отвернуться, как неведомая сила кинула бы его обратно, к Алексею, который пока с места не двинулся бы и просто стоял, радостно, печально и светло ухмыляясь и явно намереваясь, надрывая душу, посмотреть, как бывший и будущий, но не настоящий враг уходит. Герберт метнулся бы рукой под шинель и достал зажигалку-пистолет. «Geschenk!» «Подарок что ли?» — Алексей конечно же понял бы его, как это у них прекрасно получалось в течение последних сорока часов, — «Ну давай. Эх, спасибо…» — шелестящее русское «спасибо», не раз и не два уже произнесённое, зависло бы под небом снова. Герберт тоже бы ответил своим сносным «спасибо». И они бы ещё улыбались, улыбались, пока Алексей, прикусив губу, соображал бы, что подарить в ответ. Но Герберт не стал бы его смущать и испытывать на прочность их отношения. Отдав зажигалку, он бы с лёгким сердцем развернулся и пошёл в никуда — туда, откуда грохотали пушки. Наверняка Алексею его широкая русская душа не позволила бы отпустить друга так просто, но не пошёл бы он, в самом деле, его провожать до фашистов? Так они расстались бы. Оба друг другом чрезвычайно довольные, они бы долго ещё слышали повторяющееся пение одной синицы и дышали бы одним воздухом. А потом перестали бы. Так и вышло. С той лишь разницей, что Алексей убежал огорчённый и даже больше — по-настоящему сокрушённый, хоть это он и сам не вполне понимал. Возможно, этот исход тоже был по-своему неплох, хотя бы тем, что не заставил Герберта оскорбить тела своих павших соплеменников объятиями с их убийцей. Но всё же об этом Герберт подумал только после. Через несколько минут он поднялся со снега. Что ещё ему осталось? Он поискал в белом небе степную птицу, которую видел до этого, и не нашёл. Зато нашёл свою шинель и двух солдат вермахта, на которых никто из покинувших этот обрыв русских не обратил внимания. Герберт тоже уже не мог горевать по немцам так, как если бы всей душой был с ними на одной стороне. Герберт не был ещё предателем (а вот милое прощание с Алексеем чашу весов в сторону «предателя» непременно подтолкнуло бы), но и не был уже их другом. Они шли за ним и они были преданными и умелыми, вот только ушлый партизан подстрелил их обоих. И бывалого сурового бойца, всего на войне навидавшегося, и тонкую храбрую девушку, которой, как это ни странно, на войне было самое место. Хоронить этих людей было бы напрасной тратой сил и времени, поэтому Герберт просто оттащил обоих подальше от обрыва и уложил под одной сосной. Он снял с солдат их жетоны и забрал оружие, пришлось поживиться и кое-какими припасами из их рюкзаков. К телу своей, скорее, боевой подруги, нежели хозяйки, вскоре вернулся, поскуливая, роскошный немецкий пёс. Он тоже был честный солдат, тоже через многое прошедший, а значит девушка вряд ли была его первой и неповторимой хозяйкой. Они любили друг друга, но любили как коллеги, друг в друге больше ценящие не взаимную сердечную привязанность, а профессиональные качества. Поэтому для пса жизнь и служба со смертью хозяйки не кончилась, а поскольку он был очень умён, то не нашёл ничего более разумного, кроме как увязаться за Гербертом, пока не подходя к нему близко и рыча в случае сближения, но и не отставая. Именно так, в своей шинели, с чужим рюкзаком и штурмовым немецким оружием, с семенящим позади псом и с усталостью, почти без радости по поводу освобождения, Герберт направился в сторону погромыхивающей артиллерийской канонады. От шинели пахло Алексеем. Не то что бы особо приятно, но и не плохо — пахло чужим человеком, сильным, бессмертно-ловким и праведным, пышущим здоровьем и естественным жаром, который впитался в ворс. Никогда ещё шинель не казалась Герберту такой тёплой. Ни капли не было холодно без шапки. Ранняя весна, вооружённая солнцем и птицами, всюду проламывала и промывала себе дорогу. Герберт отгибал край колючего ворота и подносил к лицу. И чувствовал. Простой и честный человеческий запах, который окружало множество запахов других — и кроличьи потроха, и порох, и ржаная мука, и забродившие дрожжи, и что-то ещё, до головокружения горячее и почти что ставшее родным и милым. К ночи Герберт добрался до своих. Документы у него остались при себе, отсутствовал он всего два дня и линию фронта не переходил, да и история его выглядела вполне правдоподобной, потому как ушла от истины только в том месте, в каком Герберт то, что притворился мёртвым, заменил словами о том, что выждал удачный момент и сбежал. Вскоре личность Герберта подтвердили его сослуживцы и поздравили его с побегом. Шифровальная машина досталась русским и это было довольно плохо, но провинившихся офицеров и так ссылали на восточный фронт, так что ниже падать было некуда. Герберт был довольно ценным специалистом, поэтому его вернули на то место, где он выполнял свои обязанности ранее. Пса-героя тоже вернули на службу и отдали другому руководителю, который стал собаку беречь, любить и уважать не меньше прежнего. В общем, всё было в порядке, за исключением проигрываемой войны и непролазной распутицы. Но был ещё всего лишь март сорок четвёртого. Ещё многое должно было случиться и Герберт надеялся, хоть и совершенно беспочвенно и наивно, что с Алексеем судьба его ещё когда-нибудь сведёт.