Любимый мой

Герберт вспоминал о нём. С каждым прошедшим днём эти воспоминания, отходя в необозримую даль прошедшего времени, меркли, но при этом становились только более милыми и тёплыми. Герберт хотел забыть, а потому вскоре и впрямь забыл все те вещи, о которых могли напомнить только разбитые губы, обмороженные кончики пальцев, оставленные верёвкой глубокие синяки на запястьях и все прочие синяки и ссадины — то есть о грубости, унижении и многократно выброшенном несправедливом «фашист». Всё это прошло, не оставив о себе физических напоминаний, и поскольку Герберт нарочно хотел помнить только хорошее, только хорошее и совершенно истинное у него и осталось: Алексей спас его, боролся за его жизнь, согревал, кормил, говорил, отдал свой тёплый полушубок и шапку и даже сам тащил тяжёлую шифровальную машину… Всё это, конечно, можно было оправдать тем, что Алексей верил, что немца, целого и невредимого, нужно передать разведчикам. Но эти сомнительные оправдания его благосклонности уравновешивались оправданиями его ненависти, то есть можно сказать, что Алексей был и жесток и добр в зависимости от своей честности, принципов, долга, да и сам Герберт давал ему поводы как на гуманность, так и на злость. Но что толку обо всём этом рассуждать, если всё это было до того, как они расстались, а расстались они непременно бы как друзья. Алексей во всех своих действиях был довольно предсказуем, поэтому Герберт не винил его в том, что заставила его сделать обстановка. Эти ситуационные примеси за месяц растворились в постепенно теплеющем воздухе нарастающего марта, и к солнечному апрелю остался только сам Алексей. Только тот простой, хороший и добрый человек, которым бы он был, если бы не война и не разделяющие обстоятельства. Человек, кроме всего прочего, весёлый, забавный и красивый, но, что самое главное, человек с Гербертом связанный. Есть на свете множество славных, добрых и красивых людей, но разве их всех упомнишь? Место в сердце найдётся только на одного, ставшего особенным героем, благодаря судьбоносной случайности. Алексей таковым и стал, и если бы Герберт и не смог помнить его всю жизнь, то сейчас помнил. Сейчас, покуда постоянно сидела в голове мысль о том, что Алексей, может быть, близко. За этим вот лесом, где подлый враг, а может и того ближе. Может, и не просто может, а скорее всего так и есть, — он видит то же самое, превратившееся в бездонную лазоревую синь небо, слышит тех же звонких желтогрудых птиц и те же грохочущие выстрелы. Радуется той же свирепствующей весне, всё вычищающей и обновляющей. Это же утро, что и Герберта, угощает его последними морозами и то же солнце скользит и по его наполненным озёрным цветом глазам. Шла война, но Герберт уверен был, что ничего с Алексеем, таким ловким, сильным и, чуть что, падающим быстрее пули, не случится. Герберт думал о нём и каждый раз на сердце становилось теплее. Но этого было мало. Осознанно или нет… Хотя, скорее, поначалу ещё неосознанно, потому как осознание подобной глупости превратило бы её в смешную нелепость, Герберт не столько искал, сколько слепо надеялся на встречу с ним. Что он мог для этого сделать? Лишь только всеми возможностями добиваться своего нахождения в непосредственной близости от линии фронта. Что еще? Как только повеет какой-либо официальностью, выступать вперёд и показываться в местах скопления народа. Много ездить, много находиться на виду, даже если это стоит риска быть убитым — прятаться наоборот, то есть делать всё, чтобы быть найденным. Шанс, что они с Алексеем снова столкнутся на лесной дороге, был настолько мал, что не стоило на него рассчитывать. Но Герберт всё же увеличивал возможность этого шанса, выходя на лесные дороги по надобности и без. Герберт всё ещё знал, что Алексей где-то рядом, и оттого день ото дня всё больше увлекался этой странной манией — счастливо искать без поисков. Искать хотя бы в своих мыслях и внутри себя и находить сполна и поэтому жить в радости. Существование на войне было тяжким, всюду вокруг царили смерть, разрушение и хаос, но Герберт, хотел он этого или же злился на свою невольную беспечность, от кошмара войны и от ужаса неминуемого краха был защищён и, несмотря ни на что, жить ему нравилось. Всю вечную весну сорок четвёртого Герберт только об Алексее и думал. Это было странно и ненужно, но что делать, как с собой и весной совладать? Не отобрать же у себя хорошего настроения и не стереть с лица улыбку. Нельзя нарочно погрузить себя в тоскливую скуку обыкновенных дней, как нельзя из этой скуки просто так взять и вырваться. Всю весну с Гербертом был этот простой резковатый голос и эта чудесная улыбка, при малейшем поводе появлявшаяся на лице Алексея так часто, что не трудно было надолго попасть в плен её очарования. Да и само его лицо… Только после расставания с ним, только после возвращения в более или менее тёплый штаб, к достойному питанию и сухой одежде, только успокоившись и отоспавшись, Герберт заметил вдруг постфактум, какой этот русский партизан был непосредственный, обаятельный и красивый. Конечно ошибочно было бы приписывать его лицу тонкость черт или благородную породу, но Алексей был красив по-своему. То есть по-простому, хитро и по-крестьянски. Он был красив просто потому, что всё в нём было ладно сложено, всё было непринуждённо, молодо и правильно, по-естественному идеально, то есть именно так, как задумано природой с максимальной пользой, а значит из этого функционального совершенства следовало совершенство и внешнее. Эти вещи не обязательно связаны, но здоровый и сильный организм красив, вот и Алексей был красив в своей природе. В своём снегу, ёлках, движениях и обаятельной белозубой улыбке, которая безумно его красила. А если человеку идёт улыбка, то никакого лучшего украшения уже и подобрать нельзя. Герберт влюбился. Ему не нужно было это отрицать, впадать в отчаяние, переживать и не понимать себя. Он осознал этот смех и принял его как удивительный подарок. С Гербертом и раньше такое случалось, иногда он влюблялся в мужчин и мужчины иногда влюблялись в него, и происходило это быстро и каждый раз было чем-то невероятным, но так же быстро и забывалось, не оставляя ни имён, ни лиц, одни только обрывки. В тридцатых годах в Мюнхене подобное происходило на каждом углу и в этом не было почти ничего предосудительного. Это уж потом преступные связи оказались под нацистским запретом. Герберт не то что бы был к ним особо склонен, просто он знал о себе, что увлечься может, и с этим ничего не поделаешь. Однако в его власти контролировать себя, не делать глупостей и просто потихоньку наслаждаться этим нежным чувством, цветущим внутри так же, как весна цветёт. Оно цвело и без присутствия Алексея. В этом случае его отсутствие было даже предпочтительнее, потому как безопаснее и правильнее было просто вспоминать его, ничем при этом не рискуя. И Герберт навспоминался вдоволь, покуда все эти пробуждающиеся ото сна леса, набухающие почки и поющие реки были рядом. Эта любовь была такая же, как первая. То есть ей тоже не было дела до посторонних людей и до обыкновенных забот. Когда-то раньше она была выше надоевшей учёбы, теперь она оказалась выше войны. Эта любовь, видимо, была последней, но зато напала ловко, обманула много лет как успокоившееся сердце и хитро повторила любовь первую, уже забывшуюся, встреченную в школьных комнатах и потерянную где-то в весенних парках родного города. Она тоже была быстрой, во всех своих проявлениях безрассудно-молодой, приятной-мучительной, отчаянной, ранимой, не взаимной и не имеющей выхода. Как бы там ни было, чувство это было прекрасным и даже если бы оно было во много раз болезненнее, Герберт всё равно был бы счастлив носить его внутри, чтобы по ночам от него не спать, а страдать буквально до слёз, совершенно беспричинных, и от них же радоваться, а днём ощущать, как разворачиваются за спиной крылья. Эта суматошная любовь, даже если не имела проявлений, всё равно, как и первая, была направлена вовнутрь. Главные события происходили внутри: строились сотни наивных дурацких историй, в который они могли бы быть вместе, и подбирались тысячи слов. Какие бы луговые цветы Герберт ни видел, он мог хотя бы мысленно заложить один из этих пёстрых цветков Алексею за ухо. Каждую сигарету мог разделить с ним и каждый вечер, надеясь на сон, мог от души пожелать ему спокойной ночи и сказать что-нибудь собственнически ласковое. В каждой реке они могли бы искупаться вместе и под каждым дождём вдвоём промокнуть. Одним словом, любовь эта жила и процветала, и не важно было, что о ней никто не знал. Герберт мог позволить себе маяться дурью, потому что знал, что ничем эта ерунда ему не грозит и пройдёт, скорее всего, за весной. Так и вышло. Апрель пролетел в испуганных тучах, в сливающемся грохоте льда и пушек, в дикой непролазной грязи, в ярчайшем солнце, впервые сначала времён припекающем спину, и в ветре, путающемся в голых ветвях, как в силках. Май тоже отшумел, отбился, откружился и отцвёл, показав себя во всех прекрасных красках, в сирени, смородине и диких яблонях. Пели соловьи, новая зелень, которой накрылись леса, была прекрасна. Всё было так, как и должно быть в мае, и Герберт вполне успел налюбоваться и нажиться полной жизнью. Май для любви был особенно прекрасен, но он прошёл, как всё проходит. Прошла и влюблённость. Голова перестала быть отчаянно пустой и дышать стало уже не так легко, да и вообще жить стало тяжелее. Наступило новое военное лето, с его пылью, работой и потерями. Немецкие части отступали. Герберт воевал как мог, чистосердечно старясь, если только есть возможность, какому-нибудь случайному русскому с оккупированных территорий чем-нибудь помочь. До прямых диверсий он конечно не опускался, но русских старался спасать. Герберт знал об эсэсовских зверствах, о сожжённых деревнях и показательных казнях… Знал, но с горечью надеялся, что его если не спасёт, то хотя бы совесть его оставит чистой то, что он сам ни в каких преступлениях не участвовал, а если становился их свидетелем, то все силы (разумно не переходя границ и не подставляя себя под удар) прикладывал к тому, чтобы предотвратить. Но легче от этого конечно не становилось. Герберт и до этого осознавал бесчеловечность и жестокость своей нации, но раньше это его не особо тревожило. Ну, а теперь, так проникнувшись русской весной и вообще всем русским, ему было по-настоящему больно. И порой до боли стыдно. Не за себя и не за кого-то конкретного, а вообще за всё это окружающее — за смерть и разрушения как таковые, с чисто человеческой стороны ему было жаль всего уничтожаемого. Так, в сожалениях и тоскливых сомнениях, прошло лето сорок четвёртого. Пригревшееся у сердца чувство влюблённости медленно растаяло, как растаяла надежда встретиться с Алексеем. Теперь уже нельзя было рассчитывать, что война не раскидала их по разным направлениям. Но Герберт всё равно продолжал искать. Вернее, просто продолжал, среди всех расстройств и печалей, сохранять милую память, от которой оставалось всё меньше. Лицо Алексея забывалось и нельзя уже было воспроизвести в голове его голос и цвет глаз. Сам его образ истончался и терял краски. Оставалась только нежность и благодарность к нему. Благодарность не столько за события тех двух дней, сколько за самую лучшую весеннюю любовь, бесконечную и нежную, уже когда-то испытанную в летящей молодости, тоже без взаимности, без близости, даже без признания, но с бесконечным счастьем впервые любить, — ту самую, которую Герберт никак не думал, что встретит заново на войне в дикой стране далеко на востоке. Эта любовь тоже стала воспоминанием, намного быстрее, чем могла бы. Война откатывалась на запад. Положение становилось всё более безнадёжным. В шифровальщиках уже не было большой надобности, поэтому Герберт походя переквалифицировался в штабного офицера, безумно занятого передачей распоряжений и обработкой информации. Приходилось ему порой и стрелять при спешных отступлениях. Что поделать, стрелять метко. Стрелять и теперь надеяться на то, что шанс снова встретиться с Алексеем безбожно мал, а значит стрелять можно во всех одинаково. Герберт бывал не раз ранен и несколько наград не обошли его стороной, но солдатом он в полной мере так и не стал. С новой зимой до Герберта со страшным запозданием дошли ужасные вести. Его родные погибли при британском авианалёте. Простая телеграмма принесла смертельные слова. Но разве так можно? Герберт не видел подтверждений этой гибели и не видел родных уже два года, так что могли для него изменить несколько строк на бумаге? Кроме того, эти известия настигли его всё в той же суматохе близких боёв. Не было ни минуты на то, чтобы попытаться осознать. Вместо осознания где-то поблизости взорвался прилетевший снаряд, так что Герберта засыпало землей и злосчастную телеграмму он потерял. Так сумбурно и торопливо, непонятно и ненадёжно… Смерть родных могла быть ошибкой, а могла и не быть. Герберт был обязан и дальше воевать, особенно при том, что это, возможно, единственное, что ему теперь осталось. Но разве мог он вот так запросто, за одну секунду, за которую он прочитал об ужасном случае, остаться отныне и навсегда одиноким и всё потерявшим? Это слишком странно и несправедливо, разве не слишком мала вероятность того, что он в пекле безумной фронтовой войны всё ещё жив, а его жена, сын и родители, ненадёжно спрятанные в большом городе, погибли?.. Однако шанс, что такое случится, наверное, выше шанса случайно встретить потерянного друга с другой стороны. В конце концов, все города погибли. Всё лежало в смятении и разрухе. Приходила новая весна, теперь уже совсем другая. Герберт отступал со своими частями всё дальше, отступал до самого Берлина, не потому что этого хотел — у него вообще желаний и стремлений не осталось, а просто потому, что подчинение приказам осталось для него единственным смыслом существования. Но жить ему по-прежнему хотелось, хоть он и не знал, зачем.