Любимый мой

Алексей вернулся домой героем. Правда, вернулся очень поздно, только к весне сорок шестого. До этого он писал, что его повысили в звании и что назначили в Берлине на учётную должность. Так что он продолжал отдавать воинский долг, когда большинство его товарищей из тех, кому посчастливилось выжить, возвратились на родину. Он мог бы остаться в Германии ещё дольше, но жена и прочие родственники всё звали его в письмах домой, да он и сам, должно быть, понимал, где его место и что дом заждался хозяина. Вести хозяйство привычно стало и без него, но должен же он, раз ему повезло не умереть, возвратиться к жизни, за которую воевал? Вернулся он такой красивый, статный, с блеском наград и в офицерской форме, одним словом шикарный, все деревенские кумушки прямо шеи выкрутили. Нюра, жена, всю войну его ждала и вот, дождалась, радости не было предела. Дети позабыли как он выглядит, а тут вон какой отец к ним приехал. Первые месяцы его прямо из рук не выпускали. Все им гордились страшно. Мигом он стал в округе знаменитостью. Все его зауважали и что ни день ездили пожать ему руку, ну и накатить за победу. Он всех встречал приветливо, со всеми подолгу говорил, ко всем обещался зайти в гости, всем хотел помочь и услужить… Но всё это так, будто бы он чувствовал за собой какую-то вину. Может оно и так, ведь с войны вернулось столько калек, а ещё больше не вернулось вовсе, а он здоровый, жизнерадостный, какой-то даже европейский и всё с него как с гуся вода. В нём теперь с трудом можно было узнать того бедового парня и весёлого увальня, который был известен на всю деревню как выходками, так и хорошими делами — их не сеют, а они вырастают. Но теперь Бурьян выглядел и говорил по-другому. Он нарочно старался говорить проще, но его теперь иначе, чем по имени отчеству не величали. Он нос не задирал, даже наоборот, старался иногда хохмить и попадать впросак, но это уже было в прошлом. Все поглядывали на него с почтением и, вольно или невольно, с лёгкой снисходительностью, мол вон какой важный стал. Стал и даже сам этого стыдится. До войны для него не было другой жизни, кроме крестьянской, простой и честной. Он и теперь, запоздало вернувшись, окунулся в хлопоты и стал упорно делать вид, что рад оказаться на своей земле — сажать, растить, строить, охотиться. Первый месяц как вернулся, он едва ли не каждый день с утра ходил на рыбалку с подросшими сыновьями, а потом целый день работал, причём намного усерднее, чем когда-либо прежде. Затем он, хоть валился с ног от усталости, до ночи ходил по соседям, разговаривал со старыми друзьями, обменивался историями с бывшими солдатами, пил, шутил, пел фальшиво под баян, смеялся, балагурил как и прежде… Вот только нет-нет да и чувствовалась в нём, что весёлость его наигранная. Весёлость, под которой с каждым днём всё отчётливее проступает нездешняя грусть. Надрывная такая неискренность. Тоска и тяга к печальным песням да всё про то, что замерло всё до рассвета. Но ему это конечно прощали. Понятное дело, война всех перекроила на свой лад, все они навидались ужасов, так может Алексей, пусть и не был серьёзно ранен и в плену не бывал, навидался всякого побольше тех, кто смог полностью влиться в прежнее русло, — потому ему и тяжко теперь. Потому он и рассорился с женой. Потерял и не мог восстановить с ней понимание. Поначалу ведь всё, казалось, хорошо. Алексей всех соседей шутливо удостоверил, что его довоенные планы настрогать ещё детей в силе, и что всё у них с Нюрой замечательно, и что теперь-то они заживут как полагается… Так оно, пожалуй, и продолжалось всё лето. А потом к зиме началось. То она бегает по соседкам в слезах или ругается, то он, ходит по деревне грозный чернее тучи и того гляди набросится на первого, кто под руку попадётся, или, что ещё хуже, прибьётся где-нибудь на завалинке с таким несчастным видом, что на него смотреть больно. Оно тоже понятно. Он привык к походной жизни, к сражениям, риску, чужим городам, постоянным переменам, а тут уж будь добр сидеть в укрытой снегом по самые крыши деревне и лицезреть одни и те же лица. Алексей стал, взяв с собой кого-то из сыновей, уходить на целые дни, а то и недели, на охоту в леса. Потом снова возвращался домой и играл роль простого, довольного жизнью и покорного тяготам, но через пару дней что-то снова подламывалось… Известно что. Он тосковал. Дом не казался ему лучшим местом на земле. Семья не оказалась тем, в чём он мог бы без остатка раствориться. И потом эти письма… Буквально сразу после того, как он вернулся, пришло первое. И дальше не проходило месяца, чтобы почтальону не доставалось сомнительного удовольствия вручить Бурьяну письмо, подписанное по-русски, но пришедшее из проклятой Германии. Сначала, первым летом, Алексей на эти письма внимания вроде как не обращал. Правда, жена его рассказывала, что он обычно сунет это письмо куда-нибудь и с неделю ходит мимо него, как кот вокруг сметаны. А потом выпьет где-нибудь, сорвётся, схватит это письмо и с ним исчезнет на чердак или в лес. А как после этого вернётся, так на нём лица нет. Жена видела эти письма, Алексей ведь их не прятал — написаны-то сплошь по-немецки. Она спросила про них, так он сказал, что пишет один его немецкий друг, с которым он познакомился после войны, пока работал в Берлине. Не все же немцы фашисты, некоторые из них могут писать письма. Да разве могут? Как про эти письма пошёл слух по деревне, так на Алексея стали чуточку косо поглядывать. Вроде как ещё одна соринка на образе героя… Что этому немцу от него надо? Этого Алексей никому по-началу не объяснял. Поначалу — это в первый год, когда Бурьян, получив новое такое письмо, с ним куда-нибудь прятался, а потом ходил сам не свой. Кое-кто даже замечал, что у него в такие моменты глаза подозрительно красные. Замечали первым летом. Потом и замечать стало не нужно. Ревёт он от этих писем, как барышня, даром что солдат. Но раз терроризирует его какой-то фашист, так не читал бы, бросил бы в печку и всё! Один раз его жена так и сделала, так Алексей так разбушевался, что всей деревне и всем окрестностям хватило почвы для пересудов, так что больше на немецкие письма никто не покушался. А потом, первой зимой, Алексей, в очередной раз настрадавшись от этого подлого немецкого послания, стал писать ответ. Его жена всем подругам донесла, что он для этой цели даже немецким учебником орфографии, взятым в поселковой библиотеке, вооружился (он и так, пока в Германии работал, привык к их языку). Сидит, значит, сидит, то курит, то в окно отсутствующим взглядом глядит, кошку на коленях гладит, потом вдруг решится, возьмётся писать — строчку напишет и тут же выругается, отложит в сторону листок, отопьёт из бутылки, придвинет к себе листок чистый, подопрёт голову рукой с самым несчастным видом и снова над первой строчкой мучается. Так кучу бумаги извёл, но в конце концов написал и отнёс на почту адресованный в Германию конверт. В тех пор Алексей, считай, пропал. Жил он по-прежнему, но медленно, но верно всё для него превратилось в ожидание проклятого письма. И если сначала он почтальона встречал с видом мученика, то потом сам ему навстречу, едва завидев, нёсся, и если получал окаянное послание, то сиял как твоя луна в ясную ночь. Так и светился улыбкой, радовался как ребёнок и тут же садился писать ответ. Жене говорил всё то же — пишет другу-немцу. Уж сколько у них ссор и ругани было из-за этих писем! Но Бурьян парень упрямый и своевольный, это в нём неизменно. Ко второй весне, то есть после того, как Алексей уже год дома прожил, он завёл новую песню. Подбирался он к этому предмету аккуратно, жена его долго не могла понять, в какую сторону он клонит. Алексей, эдак осторожно, стал подводить к тому, что ему, мол, хочется своего немецкого друга в гости пригласить. Разумеется, когда это стало достоянием деревенской общественности, Алексея подняли на смех и те, что похрабрее, так и сказали, что только гостей из Германии нам и не хватало, давно у нас их, чертей, не было. Алексей, казалось, устыдился и несколько месяцев про то не вспоминал, только письма свои в Германию слал. Нюра рассказывала, что он так в этом бесовском языке поднаторел, что даже из какого-то городского магазина выписал себе несколько немецких книг и взялся их читать. Мало того, и мальчишек своих стал языку учить, да и вообще в поселковую библиотеку зачастил, то одно возьмёт, то другое. В общем, шибко умный стал. А затем снова принялся точить зубы на то, что уж очень ему хочется, чтобы его немецкий друг в гости приехал. Таким тихим и упорным приступом Алексей эту бедовую тему взял, что каким-то невероятным образом смог не только свою Нюру уболтать, но и даже своих деревенских друзей ввёл в такое заблуждение, что те согласились, что ничего плохого не будет, если немец к нам заявится. Люди сознательные конечно прилюдно объявили, что ребра пересчитают не только всякому фашисту, но и тому, кто будет фашистов приваживать, так Алексей на это взъелся и дошло до драки, из которой Бурьян, надо сказать, вышел победителем. Хорош боец, нечего сказать… А что поделаешь? Наши притихли. Приехал этот немец только на следующее лето, то есть, получается, в сорок восьмом году. Уж как Алексей к этому событию готовился! Тьфу ты, ещё за полгода начал эту свою подготовку. Дом и хозяйство у него и так были в порядке, так он ещё большую красоту навёл и всех соседей обошёл. Одним помог крышу перекрыть, другим покосившийся сарай поднял, третьим журавль у колодца поставил. О немце при этом ни слова, но наши-то понимали, что чует кошка, чьё мясо съела. За спиной у Алексея говорили, что это он, мол, к приезду дорогого гостя деревню готовит. Но даже если так, кто же станет отказываться? Алексей ведь не просто сильный и боевой, он как мотор, за что ни возьмётся, всё у него спорится, всё идёт быстро, легко, как по маслу, будто сам бог, — ну или кто там? — ему помогает. Но это только в том случае, если у него настроение хорошее. В ту весну, что он немца ждал, настроение было ещё какое. Алексей так и сиял на протяжении трёх месяцев — любо дорого смотреть. Работает, молотит целый день, а сил у него словно не убавляется. Правда, в тот период он с Нюрой сильно ругался. Она ему одно, а ему что об стенку горох. В конце концов и она смирилась. Немца в дом отказалась пускать, но и сам Алексей на тот момент к себе домой только изредка заглядывал. Сам-то он жил то у родственников, то у приятелей, то в лесу себе соорудил охотничий домик. Зимой, понятное дело, ему пришлось бы с Нюрой мириться, но летом всё коту масленица. Приехал значит этот немец, Герберт… Ну, как приехал. Посмотрели бы мы как он приехал! Алексей вперёд покатил его встречать и уж наверняка встретил негодяя у самой немецкой границы, а то и домой за ним зашёл и затем повёз под своим конвоем. Дело было в июле. Алексей, сияющий, как солнце, привёл этого пса в деревню, в дом одного своего друга, который не против был. Привёл, чтобы все с немцем познакомились, вроде как чтобы увидели, что он человек неплохой… Может и неплохой, да уж больно морда немецкая. За версту ясно, из какого он теста. Высокий такой, красивый, иначе не сказать интеллигентный, не старый вроде, но седой. По-русски он говорил сносно, но не болтал и вообще бесстыжих глаз от земли не поднимал. Вёл себя тихонько, чуть что за Алексеем прятался. По всему видно было, что ему тоже здесь не особо уютно. Видимо, всю эту поездку один только Алексей затеял. Что с него возьмёшь? Он не стал испытывать общественное терпение и убрал немца с глаз долой. Сказал, что будет на охоту его водить. Сказал — и исчез вместе с фашистом. Должно быть, не меньше месяца его, несчастного, по лесам таскал. Немец, наверное, и не рад был, что впутался в это дело. Иногда они появлялись в деревне. Немец слегка обросший и замученный, зато Алексей предовольный и весёлый. Тогда-то в первый раз кому-то в глаза бросилось, что уж больно здорово Алексей этого немца обхаживает. В том смысле, что ни на шаг от него не отходит, смотрит на него, словно наглядеться не может, прислоняется к нему по-всякому, в общем стыд и срам. Как-то раз Алексей всё-таки не доглядел. На минуту своего драгоценного из поля зрения выпустил, и тут же фашиста побили. Не сильно, но тот понял намёк правильно и, несмотря на все протесты Алексея, засобирался восвояси. Похоже, что расстались они нехорошо, потому что немец как-то резко уехал, а Алексей никак его провожать не стал и с того же дня запил зверски. Горевать взялся самым неподобающим образом и вообще стал день ото дня чахнуть. Целый месяц еле ползал, а потом по осени как-то раз спьяну свалился в реку, простудился и слёг. Пару недель совсем плох был, к декабрю чуть не помер. Писем немецких он больше не получал и сам не писал. Нюра, святая душа, его, дурака, пожалела, и сама треклятому немцу написала. Уж что написала не знаю, но только немец вскоре прикатил. Нюра рассказывала, что поселила фашиста в сарае на чердаке и что он такой кроткий и воспитанный и таким агнцем глядит, что на него и прикрикнуть неудобно. Срамота эта длилась несколько недель. Пару раз немец по деревне бочком прошёлся, но его не трогали. Как Алексей на поправку пошёл, фашист быстренько убрался. Но уж видно, Алексею без этой сволочи было не жить. Как весна пришла, Алексей, ни с кем не попрощавшись, удрал. Бросил получается, Нюру, но она на него уже не в обиде была. Да и уехал Алексей не навсегда. Стал, понимаешь ли, туда-сюда болтаться. Нюра рассказывала, что он на службу военную вернулся и по этой службе часто ездит в Германию и обратно. Ну и каждый раз, как обратно, домой заезжает. Подарки всей деревне привозит, детям — гостинцы, Нюре — тоже что-нибудь притащит. Ей это через пару лет надоело и она его, подлеца, навсегда прогнала. Алексей потом всё писал, сыновей к себе в Германию приглашал, мол всё устроит. Мальчишки и ездили, то один, то другой. До того доездились, что все трое, как выросли, из деревни уехали. Один тоже в Германию служить подался, другой плавать на ледоколе, третий в Киев перебрался и мать увёз. Не такая уж печальная вышла история.