Сборник драбблов и мини-фиков

Сказать, что Энди боялся – значит, не сказать ничего. Ужас холодной рукой сжимал его горло, привязывал к месту стальными тросами и заставлял утопать в ставшем вдруг жидким и сыпучем полу. Почему он собирает вещи? Почему? Его сиплый вздох, за которым он не уследил, остался без ответа. Тишина и намеренное игнорирование заставляли обиду тугим комком сжиматься в груди, выпуская на волю шипы и больно царапая ими душу. - Почему? – повторил он, теперь уже сознательно, прося ответа. Сейчас его не волновали оставшиеся где-то на земле Дейв и Мартин, его волновало только то, что происходило здесь и сейчас. Сбор вещей, нарочито неспешные движения, сомнабулическая полуулыбка на губах, которые хотелось не поцеловать, а растерзать в кровь, лишь бы добиться какого-нибудь ответа, даже самого фантастического, самого сумасшедшего. Лишь бы не давиться собственными словами под невидящим взглядом, который часто доводил до нервной дрожи в ожидании того, что обещали эти шальные, бесстыдные глаза. - Ответь, - срывающийся шепот, мольба… Да, он готов послать свою гордость к чертям и упасть на колени, целовать ноги, сжимать потертую ткань джинсов, прислоняться лбом к бедрам, кривить губы в немой просьбе. Сделать то, чего так никогда и не смог, чего так и никогда не позволил Алану, чьи невидящие глаза наконец-то находят источник шума, и в них появляется толика осмысленности – только для того, чтобы, сделав один нерешительный мазок по радужке, испариться. Вещи собраны, упакованы – несколько часов понадобилось, чтобы сделать это. Несколько часов он безуспешно взывал к прошлому, ругался и шипел, унижался, умолял – но так и не добился ответа. Он так ничего и не сказал, лишь замер совсем близко к нему, щекоча ноздри тонким запахом мыла и собственной кожи и старой потертой куртки. Неживые, холодные глаза с щемящей тоской оглядывают опустевшую комнату, уставленную теперь только безликими коробками с неясными подписями. Энди не стремился их читать, только пытался заглянуть в глаза с обессмыслившимся взглядом, попытался помешать разглядывать пустоту, но все тщетно. - Не уходи, - последняя попытка воззвать к разуму, к сердцу, к душе, докричаться до сознания. Взгляд, в котором появляется безумный огонек надежды, вдруг перемещается на него, смотрит в упор, жадно выхватывает черты лица, губы дрожат в зарождающейся улыбке, подбородок напряжен, и сведены брови. Скорее, это не радость, это гримаса боли корежит и уродует любимое лицо. Он переводит взгляд на стол, где одиноко лежит, пестрея черно-белыми буквами, газета. Порывисто, стремительно шагает к столу, хватает газету – и комкает ее, выкрикивая какие-то проклятия, ругательства, мольбы, угрозы, обличения Флетчер стоит, не в силах сдвинуться с места, как-то помочь ему унять боль, заторможено глядя на истерику истерзанного горем человека. По лицу тоже катятся слезы, но они не долетают до пола, подхватываемые неощутимым ветром, растворяясь в воздухе без следа. - Прости… - шепчет он с последним вздохом, невесомо касается спутанных, давно не мытых волос и разворачивается, уходя на свет, полившийся из ниоткуда. Время притупит горе, и от прошлого останутся только ностальгические теплые воспоминания, прокатывающиеся иногда кислотой по языку и кипятком по щеке. Останутся только шрамы на исполосованном лезвием сердце да газетные вырезки с заголовком: «Участник «Depeche Mode» Энди Флетчер вскрыл себе вены!»