California

1. Криденс. Мягко на выдохе единым звуком. Уголки губ чуть ползут вверх на первом слоге и легкое колебание кончика языка. Кри. Денс. Почти как музыка, как танец, как дыхание. Заспанный, с всклокоченными волосами по утрам, особенно по выходным. Улыбчивый, когда не видела его мать. Робкий, когда думал, что не вижу я. Грозное «мальчишка» или «гадкий мальчишка» от его «maman», зависит от степени провинности. Но для меня он навсегда остался: мой мальчик. Очевидно, и не было бы никакого Криденса, я не оказался бы там, куда впоследствии занесла меня судьба, даже не обратил бы внимание на смешливого и непоседливого мальчишку в столь вольном ключе, если бы в тот первый год старшей школы в закрытой мужской академии на юге графства Ленстер не повстречал свою первую и (как я отважился с годами себе в этом признаться) настоящую любовь. 2. Воспитывался я в довольно обычной, ничем не примечательной католической семье бывшего ирландского спортсмена, коренного жителя своей страны, преданного ей духовно и даже с некоторой ревностной ноткой обожания на фоне неприятия к прочим нациям. Склонность эта, вынужден заметить, довольно часто явственно угадывалась в моих соотечественниках. Моя мать была образцовой женщиной, и я до сих пор храню ей верность как к той единственной, сумевшей завоевать мое сердце и остаться там на долгие годы. Возможно, отчасти из-за своего слепого обожания символизм ее фигуры в моей жизни наложил особый отпечаток на дальнейшее будущее, и боле уже не мог видеть рядом с собой иную женщину, которая имела бы шансы с ней потягаться. Именно с этого места мне бы хотелось оттолкнуться от событий, о которых в дальнейшем поведу речь, и перенестись на момент моего детства, которое я и по сей день считаю отправной точкой, послужившей откровением для раскрытия собственной сущности, одновременно обернувшейся проклятием. Я рос в семье самым младшим ребенком, которому, как правило, уделяется большее внимание из-за его юности, неопытности и некоторого трогательного родительского ощущения вернувшейся молодости, дарящего еще один шанс пройти этапы становления неокрепшего сознательно и психологически ума. Однако участь эта меня миновала в некотором смысле, и сразу по окончании младшей школы я был отослан в частную школу для мальчиков. Читатель невольно отметит, какие секреты таятся в стенах частных школ, подобно маленьким миркам, изолированным от большого взрослого мира, оцепленным бесконечными парками и чугунными оградами. Сокрытые за буйными кронами многовековых дубов, возможно помнивших еще Патрика Сарсфилда (ирландского героя времен Кромвеля), дарящих желанную тень в жаркий летний полдень и пристанище в промозглый ливень, служивших прекрасным приютом от строгих и чопорных по-английски преподавателей, блюдущих моральный облик своих воспитанников. Именно с этих дубов и теплых деньков поздней весны, когда ваш покорный слуга оканчивал свой первый год старшей школы, и начался мой тернистый путь – я впервые познал себя и свою тайную страсть, которую после пронес сквозь года, пока не повстречал Криденса. 3. Эзра был младше меня чуть меньше, чем на полгода. К тому моменту, как мы сошлись, нам исполнилось уже по шестнадцать. Он представлял собой жгучую смесь еврейских, немецких и голландских кровей, что без труда угадывалось в его темпераменте, и обладал особой чертой тут же заполнять собой пространство, где бы ни оказывался, приковывал к себе взгляды, не прикладывая для того ни малейших усилий, и отчего-то рядом с ним становилось уютно, будто дома. Этакое абстрактное представление о доме, когда (читатель меня поймет) грудь теснит нежностью, спокойствием, защищенностью и умиротворением. И ведь не каждый дом по своей сути можно отнести к столь трепетному душевному восприятию (впоследствии я возвращался к этой мысли, обретя дом рядом с Криденсом), но с Эзрой я чувствовал себя именно так. Мой Эзра был дьявольски прекрасен, и я не страшусь невольно возникшего скепсиса на столь смелое и самодовольное заявление, которое, как сочтет невольный сторонний наблюдатель, продиктовано затмевавшими мой рассудок чувствами. С годами я гнал его образ прочь от себя, спасаясь от не утихавшей боли, надолго поселившейся в моей груди. И все же мне сложно было проститься с моим солнечным мальчиком, умевшим улыбаться одними лишь темными, как зрелые каштаны, глазами, чуть раскосыми, что можно принять его за евразийца, в котором загадочным образом смешались корни европейцев и жителей западного тихоокеанского побережья. Я помню его еще по-детски мягкое лицо, светлую кожу, как будто не тронутую солнцем, с трудом сдерживая себя от того, чтобы не целовать ее, чуть округлые гладкие щеки, полные губы какого-то особого оттенка красного, бледневшие на холоде и багровевшие от моих неумелых юношеских ласк. Особенного внимания заслуживал его нос, лишь самую малость вздернутый, с горбинкой, которую я трепетно люблю до сей поры. Вам, уважаемые слушатели, легко и естественно придет на ум, что я склонен слишком идеализировать описанный образ, но все лишь в точности так, как помню его я. Мы сбегали в самую глушь парка, смеясь и шутя над незадачливыми взрослыми, убежденные в собственной правоте, восхищенные новыми открытиями, что щедро дарила нам молодость. Именно там, в тени растрескавшегося от времени вяза Эзра подарил мне мой первый поцелуй – отчаянный, смелый и мокрый. Мы оба не знали еще, как правильно вести себя, украдкой лишь наблюдая за парочками, и наши носы мешались, вызывая живой и радостный смех, рождавшийся где-то под горлом. Мы ластились друг к дружке с излишней горячностью, и в тот момент, как Эзра заключил меня в плен своих рук, привлекая к стволу дерева, я невольно почувствовал себя в ловушке, в которую угодил уже после, оставшись с разбитым сердцем. Случалось, что мы сбегали с занятий, вновь углубляясь в парк, ставший местом наших тайных свиданий. Трусость моя мешала решиться на что-то большее, и Эзра разделял мои смешанные происходящим чувства, хоть я и видел желание в его глазах визави. Мы целовались и притирались под мерный шелест листвы, доводя себя до нервной дрожи и неподконтрольного трепета, задыхаясь от жара чужого тела и не решаясь говорить что-либо, боясь нарушить хрупкое таинство момента. Роман наш продлился до самого моего отъезда домой в Дублин на каникулы. Эзра стискивал мою вспотевшую ладонь своими тонкими красивыми пальцами, не думая отпускать, не испытывая какого-либо отвращения, а после все же решился утащить меня за пышные кусты цветущей сирени, запах от которой шел волнительный и одуряющий, круживший голову. Я почти забылся в томительной агонии от его близости: он прижимался жарким ртом к моим губам без всякого намека на поцелуй – лишь судорожное, горячечное прикосновение, подобное обещанию и ставшее впоследствии прощанием. То был последний день, когда он называл меня «Перси», последний раз, когда я видел моего Эзру в своей жизни. Все летние каникулы я проводил в трепетном ожидании начала учебного года. Глупые, мы даже не обменялись телефонами и адресами, но тем слаще казался момент долгожданной встречи, когда я смогу коснуться его, позволить себе откровенные взрослые шалости, те самые, за которые католическая церковь порицала ступивших на грешную тропу потакания плоти. Сердце мое горько сдавило, когда я не обнаружил Эзру в школе. О, я не находил себе места, метался по нескончаемым коридорам в надежде его отыскать, стучался в его комнату, тешил себя надеждой о следующем дне. Он не явился на занятия, и я решил, что мой Эзра, мой дорогой солнечный мальчик напишет мне прямо в школу после того, как миновало несколько недель в тягостном молчаливом ожидании. Но Эзра не явился к концу сентября, и душа моя больше не могла выносить той муки, что я набрался храбрости задать вопрос куратору. «В середине лета его родители забрали документы, и Миллеры переехали в штаты», — с невыносимой усталостью и равнодушием прозвучал ответ. Ледяная рука отчаяния сдавила мои внутренности, когда часом позже я все же сумел осознать суть сказанного – я потерял его навсегда. Не стану кривить душой, да и читатель поймет мою болезненную слабость, но страстное желание вновь встретить Эзру, моего Эзру, оказалось ключевым в принятии решения перебраться в штаты вслед за ним так скоро, как только позволят то обстоятельства. Я не знал города, в который следовало направиться в первую очередь, не представлял, куда податься, окончив школу, да и родители отнеслись не столь благосклонно к моему желанию перебраться за океан. Я стоял на своем, и, тем не менее, вынужден был окончить образование на родной земле, дав время матери смириться, что ее младшего сына тянет прочь из родного гнезда отчаянно и бесповоротно. Итак, отучившись на редактора четыре года в столице (тяга к изложению своих мыслей во мне проснулась спустя несколько месяцев после того, как мысленно я простился с Эзрой, но все же не сумел отпустить и нашел смутное облегчение, изливая свои горести на страницы дневника), Персиваль Грейвс в возрасте двадцати трех лет и не имея за плечами связей в Америке, покинул родную страну и устремился следом за призраком ушедшей любви своего детства. 4. Последние семь лет в Ирландии лишь упрочили мнение в том, что тяга и жажда моя была не надуманной и единовременной: с бесстыдным отчаянием я покорился себе и своим желаниям в пробудившемся во мне интересе к своему полу, самозабвенно пытаясь забыть моего солнечного мальчика. Я страстно пытался искоренить его образ, вытеснить из своей головы, и лишь единственный групповой снимок, сделанный в школьную пору, не позволял мне сделать этого. Рука моя так и не поднялась уничтожить напоминание о той мучительно сладкой весне 1932-го, когда мы оказались тесно сплетены взаимным духовным и физическим влечением. Та выцветшая от времени фотокарточка (под порывом эмоций я срезал с нее все лишнее – под лишним я разумею остальную группу, – пройдясь ножницами поперек груди своих однокашников и оставив только нас с Эзрой, сидящих рядом на стульях в первом ряду) до сей поры хранится в моем бумажнике, как постоянная угроза и напоминание. Как некоторые фанатики носят с собой револьвер, готовые в случае неминуемой угрозы пустить себе пулю в висок, так и я таскал эту бомбу замедленного действия, каждый раз проводя над собой испытание выдержки, чтобы не полезть в бумажник и вновь смотреть снимок. Эзра солнечно и непринужденно улыбался мне с той безжалостно обкромсанной фотографии, смотря на меня узко сощуренным глазами, совсем не обращая внимания на поджимавшего губы хмурого чернобрового мальчика, сидящего по правую от него руку. По снимку могло показаться, что ему было решительно все равно, на деле же не более получаса назад до того момента, как преподаватель собрал нас в общей комнате, чтоб сделать фотоснимок класса, мы едва не были пойманы: Эзра увлек меня под лестницу, одаривая влажными поцелуями в губы и шею, отгибая воротничок моей рубашки, чтобы не было заметно следов. Объятый томительной негой, я не мог контролировать своих рук, упрямо сражаясь с застегнутым на все пуговицы форменным пиджаком: одурманенный его близостью, я отчаянно желал ласкать его сквозь ткань рубашки, как делал это несмело в парке. Мы раскраснелись от охватившей нас в один миг страстной агонии, кровь стучала в висках оглушительно и пульсировала в губах, сковав жгучим огнем низ живота, когда мы случайно сталкивались бедрами, мечтая найти облегчение своей муке и нервно прислушиваясь к чужим шагам на лестнице. Не стану лукавить, что с той поры я испытал холодность к противоположному полу. Хотя, как упоминалось ранее, единственной своей женщиной я все же считаю мать, остальные были скорее несерьезными увлечениями, минутной слабостью и желанием утолить голод плоти, когда я не имел возможности встречаться с другими юношами, в которых пытался уловить любимый образ из моего отрочества. Покорно признаю, что имел склонность искать утешение в крепких мужских объятиях, придирчиво отбирая партнера по внешности – мною руководила болезная тяга к высоким (а Эзра был уже поразительно высок в свои шестнадцать), темнооким и черноволосым молодым людям. От тонких пальцев пианиста и длинной красивой шеи меня охватывал щемящий восторг; трепет особый, плотоядным зверем ворочавшийся в груди, вызывали во мне скуластое лицо, горбинка на носу или чуть раскосый разрез глаз. Я был обычным ирландским мальчишкой с чертами дворового хулигана, хоть после и отметил с некоторым мрачным удовлетворением, что годы пошли мне на пользу. Внешность же Эзры была мифической, достойной быть прообразом древних библейских персонажей в гравюрах Густава Доре – он мог быть Моисеем, ведущим евреев улыбкой и харизмой своей сквозь Красное море. Его не угасающий лик так и не истерся из моей памяти и с той самой весны преследовал меня неотвязно – покуда, наконец, пятнадцать лет спустя я не рассеял наваждения, воскресив его в другом. 5. Во мне не было уверенности, чем руководствоваться при выборе конечного пункта, когда в возрасте двадцати трех лет я решился покинуть Ирландию. Связей за океаном я не имел, особенно в типографиях и газетных изданиях, да и самому мне не приходилось выбираться куда-либо дальше европейского северо-запада, однако обременять беспокойством родителей я не желал, и потому пытался втолковать им в попытке образумить негодование, что Нью-Йорк поделен на кварталы смешанных национальностей, где место имели в том числе и ирландцы. Отца моего эта весть успокоила, а после пришло ко мне смутное осознание, что это могло стать удачным решением! И с оптимистичным нетерпением я пошел на поводу своей импровизации, готовясь к поездке в чужую и незнакомую страну. Как стало понятно спустя пару лет (покинул Ирландию я в 1939-м), решение мое могло послужить сродни предательству, и с замиранием сердца я представлял реакцию своего патриотически настроенного отца, покуда вскоре в Европе разразился военный конфликт, и началась Вторая Мировая Война, от которой я преступно сбежал даже не догадываясь о том. С затаенной и плохо скрываемой радостью я утешал себя (поскольку отец Эзры был иудеем), что Миллеры переехали в Америку семью годами ранее, а значит, мой Эзра был в безопасности, и их не коснутся фашистские гонения. Стоило очутиться мне в Нью-Йорке, как я оказался в затруднительном положении без крыши над головой, а все вещи мои умещались лишь в чемодан. Не зная города, я последовал собственному совету и направился в Йорквилл. Для несведущего слушателя хотел бы отметить, что квартал этот представлял собой пестрый этнический калейдоскоп, помимо ирландцев включавший австрийцев, восточных европейцев, а также евреев и немцев, что сразу пришлось по вкусу моей истосковавшейся душе. Позволю себе некоторую вольность опустить архитектурные прелести Нью-Йорка, о чем полнее и ярче поведали бы читателю иллюстрированные путеводители HarperCollins Publishers (куда меня взяли впоследствии служащим), поделившись чаяниями, раздиравшими меня по первому времени пребывания в городе. Я был стеснен в средствах, а потому позволить мог себе лишь самое скромное жилье, экономя на всем первое время, включая еду, совершеннейшим образом не имея представления, когда подвернется удача, и я смогу наладить свою жизнь. Мне посчастливилось устроиться в овощную лавку к одному ирландцу с почти классической фамилией Финнеган, который и сдал мне крошечную комнатку над своим магазином в первый же день. Однако обязанности, навалившиеся на меня, практически не оставляли времени на поиски приемлемой работы, которую я рассчитывал получить, успев осмотреться в Нью-Йорке, а потому момент триумфа томительно откладывался, и мной начинало овладевать уныние, что я не вырвусь из этого порочного круга. В подобном ключе прошло около полугода, пока мне не представилась возможность растратить отгулы, что накопились за время сотрудничества с мистером Финнеганом, на поиск работы, которая пришлась бы мне по душе, и я упрямо лелеял надежду реализовать потенциал, раскрывшийся за годы учебы в дублинском университете. С окончанием смены в овощной лавке я направлялся бродить по улицам, паркам Нью-Йорка, наблюдая пристально за окружавшими меня случайными прохожими... Признаюсь, руководило мной желание не столько ознакомиться с городом, сколько трепетом отзывалось в душе смутное томление о возможности случайно повстречать на улице того, кто до сих пор жил в моем сердце. Я здраво пытался оценивать имевшиеся шансы на столь фантастичную встречу, ведь даже неизвестно было, в какую точку страны мой Эзра перебрался с родителями, однако Нью-Йорк манил своим волшебным величием, и отчего-то казалось, что искать мне следовало именно здесь. Разве не этим ли жил я последние годы, как перспективой встретить своего мальчика? Какое-то время начинало казаться мне, что я его и вовсе выдумал, но фотокарточка, что неизменно сопровождала меня всюду, опровергала сомненья – мой Эзра был реален. Его горячие ладони касались меня (уже после своих первых интимных контактов я с горестным отчаянием осознал, что право познать меня как мужчину принадлежало другому), я воскрешал в памяти полузабытую агонию нашей близости, пылкие неумелые поцелуи, являвшиеся мне в ночных грезах, развеивались поутру, вводя меня в оцепенение. Я тешил себя надеждой, что наши вселенные пересекутся вновь, и после мучительно долгих лет вновь повстречаю его, но шансы мои представлялись пустыми. 6. Не стану томить вас подробностями, уважаемые судьи, своих бесплодных поисков, которые вашему покорному слуге пришлось пережить в свой первый год в Нью-Йорке, а перейду к тому моменту, когда мне все же подвернулась удача, и я приглашен был собеседоваться на вакантную должность помощника редактора-публициста в HarperCollins Publishers (тот самый, о котором выше уже заводилась речь). Я ощутил драматичную иронию судьбы, когда узнал, что руководил тем отделом, за которым мог быть закреплен в случае благоприятного результата от встречи, некто по имени Роберт С. Миллер. На краткий момент я позволил себе ликовать, что на одну ступень приблизился к своей заветной цели, и все же надежды, что между этим человеком и моим Эзрой может быть тесная связь, казались слишком ничтожными. Г-н Миллер предстал предо мной профессионалом своего ремесла и сразу завоевал мое расположение, но все же я имел неосторожность отвлекаться от его вопросов, пристально наблюдая за ним, как будто мог разгадать по облику его терзавшую меня долгие годы задачу. Невольно я пытался поймать в нем черты и особенности, способные успокоить мой взбунтовавшийся рассудок: Роберт С. Миллер очевидно был тоже евреем, и я слепо тянулся проникнуть за грань, отделявшую меня от моего наваждения. Он не сдерживал жестов, говоря руками заместо слов (совсем как Эзра, отдававший себя безгранично диалогу), был темноглаз (хотя черта эта присуща многим представителям его нации), меж передними резцами залегла крупная щербина, язык его был живой и увлекательный, и я испытал некоторое удовольствие, общаясь с ним. Возможно, именно мое расслабленное удовлетворение и произвело положительный эффект, поскольку он сообщил мне срок, в который меня должны проинформировать об исходе нашей встречи, а не бросив безликий комментарий, что свяжутся со мной после. Я допустил своему сознанию испытать некоторую отрешенность, отвлекаясь от неутоленных дум, преследовавших меня подобно разрастающейся раковой опухолью паранойе, переключив все свое внимание и сознательность на собеседника и не пытаясь воображать несбыточных мечтаний. Конец нашей беседы вышел скомканным, когда его отвлек телефонный звонок дочери Сайи (как позволяли предполагать мои познания, это было краткой формой еврейского имени «Сара», что дало возможность еще раз убедиться в происхождении г-на Миллера), вещавшей что-то про младшего братца, и мне не оставалось иного выбора, кроме как тихо покинуть его кабинет, стараясь не вслушиваться в чужой разговор. 7. Служба моя в HarperCollins растянулась на мимолетные и полные спокойствия шесть лет. Как только мне стали позволять на то средства, я перебрался в уютную и скромную по своему антуражу квартирку поближе к Бродвею, тем самым существенно сократив путь до книжного издательства, где я начинал как помощник редактора, а после редактором стал уже сам. Не стану скрывать, что от месяца к месяцу начинал все больше отчаиваться и понимать – поиски мои оказались тщетны. Ведь право же, решиться на столь отчаянный шаг, как переезд в другую чужую страну вслед за любимым, а после застрять в одном городе... Потому лишь факт, что мне удалось по жизни устроиться хоть как-то, облегчал томительную муку неведения. Хочу официально сделать чистосердечное признание, многоуважаемая публика, – то была трусость. Еще как только я прибыл в штаты, минуло уже боле семи лет, и это уже представлялось пропастью между нашими жизнями! Я знал, что если нам и суждено все же встретиться (как бы ни была подобная мысль фантастична, я все же не мог запретить себе думать о ней), то это будем уже не мы, а призраки далекого прошлого. Ведь чем, по сути, могла обернуться подобная встреча? Смущенно скрывали бы мы нашу неловкость, воскрешая в воображении и словах тот самый год, потом обменялись историями, как время это прошло вдали друг от друга – на большее я не мог и надеяться. Моя жизнь по большей части прошла в Ирландии, его же на протяжении долгих лет заключалась в Америке, когда я был лишь случайным гостем на чужом празднике, где мне не было заготовлено места. Меня охватывал неподконтрольный страх, когда я допускал даже малейшую мысль о том, что не увижу в глазах моего Эзры сиянья того, что с нежностью я наблюдал на той от времени потрепанной и замурзанной по краям фотографии. Сама идея о вежливой прохладце в его взгляде вынуждала меня беспокойно ворочаться в постели бессонными ночами. Сердце мое бы разбилось снова в тот роковой момент, и отныне его бы уже не представлялось возможным собрать, подогнать пытаясь друг к другу кривые края (как это с невыносимым трудом удалось сотворить мне во времена отрочества), покуда теперь и собирать бы было уже нечего. 8. Итак, минуло шесть лет с той поры, как начал я службу свою в книжном издательстве HarperCollins, и время это помогло почерпнуть мне полезный опыт редактора, однако со временем мой бунтующий в бесхозности пыльный чердак вконец оброс паутиной, и я понимал, что желаю нечто иное в своей жизни. Я занимался с молодыми разной спелости авторами, мечтавшими публиковаться, и день ото дня все острей сознавал, что страстно хотел оказаться на их недозрелом месте. Я не имел наработок и черновиков, а оттого пребывал на самой нижней ступени издательской иерархии, однако чувствовал в себе неизменный подъем для свершений и творческой деятельности. Мне удалось скопить за время редакторства некоторую сумму, и оттого я мог позволить себе оставить полюбившуюся должность, чтобы отправиться в странствие. Не смею точно судить, что послужило финальным толчком, однако как старец становится мудрецом, лишь пронеся сквозь жизнь цветистый калейдоскоп лишений, – я твердо вознамерился поднакопить впечатлений, способных дать почву творчеству. Так начался путь Персиваля Грейвса по Соединенным Штатам. Стремглав я прошелся по периферии страны кривой кружевной бахромой, обогнув ее с юга, в конечном итоге достигнув Калифорнии. Путь занял порядка полутора лет. В случайных городах я все же не мог отделаться от желания присматриваться к прохожим не столько ради вдохновения и новых идей, выслушивая истории своих попутчиков в дороге, сколько с той лишь целью, чтобы хоть краем глаза уловить свое наваждение, от которого не находил я спасения, пусть и страшился в глубине души нашей встречи. Фотография Эзры была со мной весь этот путь, и снова проводил я над собой эксперимент, испытывая непрочную расшатанную выдержку. Внимательный читатель заметит, что я нарочно оставил последние полгода до той финальной роковой точки, когда жизнь моя перевернулась окончательно. Добавить могу лишь, дабы не обременять бесцельными скитаниями (из праздного желания подвести рассказ свой к событиям более поздним), наполненных отнюдь не туризмом, что период 1946 и 1947 годов сказался для меня томительным, но полным увлекательных и кратковременных знакомств. К моменту тому без ложной скромности смею я заявить, что на пороге своего тридцатилетия я окончательно сумел преобразиться в статного европейского красавца, сражая ветреных дам и мимолетно являвшихся в жизни моей юношей, охочих до мужского внимания. Я был довольно высок и широкоплеч, а южные странствия позолотили кожу приятным загаром, что лишь подкупало случайных пташек, готовых последовать за моим правильным кельтским, подкрашенным бронзой лицом. На юго-западе страны близ границы с Мексикой мне посчастливилось повстречать Дэзидерио (как ласково звал его «Дэзи»), что в переводе с испанского значит «желание». В каком-то смысле Дэзидерио и оказался тем самым желанием, которого страшился я все эти долгие мучительные годы. Он был высок и черноволос, его заостренные скулы и обласканное палящими лучами лицо были тягостным и прекрасным мороком, смотря на него, я представлял тронутую знойным мексиканским солнцем кожу моего Эзры, его плавные и грациозные изгибы, являвшиеся мне на грани сна и яви. Рубашка липла к телу от пота, и все походило на наркотический сон, когда Дэзидерио приводил меня в свою скромную и жалостливо трогательную квартирку. Он называл меня в шутку «un hombre blanco», что значит с испанского «белый человек», я говорил ему «bello», и Дэзи беззлобно хохотал над моим произношеньем, обнажая ряд хищных зубов. Пожалуй, я пробыл там дольше всего, увлекшим своим новым amante, пока не был вынужден покинуть Аризону (стыдливые подробности до сей поры не вызывают желания их воскрешать), чтоб совершить свое конечное путешествие по стране до Калифорнии. Во время пути своего я все же сумел окунуться в творчество, стремясь найти сочный редкий сюжет для истории, пока не познал одной пугающей истины – поведать миру правду о себе и своих скитаниях – духовных, нравственных и географических. Прошедшие шесть лет заточенья в Нью-Йорке подтолкнули меня вернуться на свою вторую родину – я смог окончательно сдаться и покориться судьбе, что так жестоко повернулась ко мне, однако не спешил возвращаться вновь в Дублин. Чутье мне подсказывало задержаться в стране, столь гостеприимной к полным странностей чужакам, и, очертя голову, я поддался ему. 9. По возвращении в город я лишь осознал, что квартирка моя за прошедшие два года оказалась давно и безвозвратно сдана какой-то паре из Франции, бежавший от последствий окончившейся в Европе войны, и я вновь ощутил то пугающее надломленное чувство потерянности, преследовавшее меня на протяжении жизни. Оставшись вновь с чемоданом, а также стремительно пустевшим счетом в банке, мне пришлось отважиться вновь искать заработок и прибежище, где мог бы я временно квартироваться. Мой добрый знакомый из издательства (с которым я имел неосторожность познать радости мужской дружбы) сумел подсказать решение столь щекотливой проблемы – жена его была прихожанкой в одной из церквей нового течения (что и по сей день бывает модно в Америке, славившейся свободой наций, взглядов и нравов). В приходе том она знакома была с проживавшей в Хобокене мадам Бэрбоун, что была готова сдать комнату. Хочу откровенно признаться – перспективу покинуть Нью-Йорк и перебраться за реку Гудзон в соседний Нью-Джерси я находил несколько дикой, однако выбора у меня не оставалось, и ради приличия и из нежелания обидеть знакомых, я согласился, тая надежду наведаться к миссис Бэрбоун, а после дать свой вежливый и неумолимый отказ. До той поры с неделю я провел у своего знакомого с его женой, час от часу понимая острую необходимость в уединенности, а потому на исходе своего пребывания в их доме уже почти был согласен съехать куда угодно, боясь злоупотребить гостеприимством, стеснявшем и меня самого. В назначенный день мне предстояло переплыть Гудзон на пароме, а после я взял такси до самого дома Бэрбоун, лелея втайне мечту скорее покончить на том и сбежать. В тот памятный июньский день стоял невыносимый зной – он плавил асфальт, и подошвы моих почти новых туфель липли к смердящей битумом оплавившейся дороге. На краткий миг я отважился понадеяться, что, испачкав в доме Бэрбоун полы, меня и самого взашей выгонят, прежде чем сам попытаюсь сбежать, но строго осмотрев Грейвса Настороженного, мадам сухо велела: «Снимите обувь. Частити только вчера натерла паркет». Осмелюсь тут же дать ее описание, чтобы покончить с ней. Мадам относилась к тому типу загнанных в рамки женщин, по которым сложно было судить о возрасте: я мог бы дать ей от тридцати вплоть до сорока с хвостиком. На ней было скромное темно-синее почти черное не по погоде (сам я был в легких рубашке и брюках из светлого тонкого хлопка) платье; она говорила, как будто печатала обвинения, и вены вздувались на шее ее в такт словам. В ригидной строгости лица я вмиг разглядел пуританскую натуру: с опущенными уголками тонкие губы, отчетливо залегшие носогубные складки, холодный цепкий взгляд, ровными прямыми линиями стриженые волосы, уложенные даже в субботнее утро прядь к пряди. Льдисто-голубые глаза, изучавшие собеседника, неприятно ощупывавшие взглядом с головы до ног – я тут же смекнул, что не сумею прижиться здесь с моими привычками к поздним отбоям и курению папирос, и все же счел должным снять свои туфли, проходя в скромный дом, лишенный помпезной вычурности. Узкий приземистый домишка (как и все постройки Хобокена) в три этажа с небольшим задним двориком с тыла. Мадам Мэри Лу повела меня вначале в гостиную, предложив чашку чая, от которой я решительно открестился, желая поскорее покончить с визитом. Строгое убранство дома и идеальный порядок во всем нагнетали на меня отчуждение, и слушал я свою хозяйку вполуха, ища в подсознании предлог покинуть ее. Мы обсудили наших общих знакомых, церковный приход и мою работу (которую она сочла делом абсолютно несерьезным – я понял это по жесткой линии рта). Перебрав скудный круг общих тем, мы проследовали мимо кухни, располагавшейся в противоположном крыле дома от скрипучей лестницы, и Мэри Лу пригласила меня на второй этаж. «Здесь моя комната, а прямо над кухней – ванная», — объяснила она, боле тут не задерживаясь и указав следовать выше. Я ощутил, как окончательно взмок, поднимаясь по узким высоким ступеням, однако моя водительница была холодна и невозмутима, будто вышла из морозильной камеры. Оказавшись в мансарде, она небрежно ткнула в сторону простой черной деревянной двери («Здесь живет Криденс»), и претенциозно повела рукой в направлении противоположной от лестничной площадки комнаты. «А эту комнату я сдаю», — поведала мадам, отворив ключом дверь. На диво комната оказалась довольно просторной и светлой, двумя окнами выходя на фасад дома к улице и на задний дворик, где я уловил чье-то движение. В спальне той чувствовалась привычная строгость остальной части дома: простая меблировка, светлые обои, массивный письменный стол, небольшой гардероб, однако здесь сохранилось все в неком непоколебимом порядке, будто комната не пускала в себя тьму хозяйки (приходской церковной женщины!) и отпиралась лишь раз при переезде. «Пойдемте, господин Грейвс, я покажу вам сад», — с поразительной резкой переменой в голосе, позволив себе даже чуть улыбнуться, сказала она, спускаясь вниз. Вернувшись на первый этаж, мне выдали потертые домашние туфли, пришедшиеся почти впору на мою ногу, к тому же (поразительно для столь пуританского дома) мужские. Я даже успел подивился, откуда в подобном месте может иметься столь неуместный предмет, однако вспомнил о небрежно упомянутом Криденсе и посчитал, что он тоже был квартирантом хозяйки, но особого значения тому не придал. Мы прошли сквозь опрятную кухню, и уже там я вновь ощутил невыносимый июньский жар, живо памятуя знойную аризонскую осень, Дэзидерио и липнущие к телу одежду и простыни. Возможно, на лице моем отразилась сомнительная для пуританского воспитания хозяйки гамма эмоций, что будили во мне воспоминания – Мэри Лу поджала чуть губы, очевидно недовольная моим воодушевлением, и все же учтиво решилась заметить: «У нас вам понравится». Признаюсь, что не был согласен с ней ни минуты, но следуя светской пытке, не мог неучтиво покинуть средней гостеприимности даму, любезно согласившуюся пустить меня в свой дом. Однако я с затаенной радостью уже предвкушал тот момент, когда вернусь к друзьям со своим верным спутником-чемоданом, оставив этот унылый во всех отношениях дом, где даже минутное промедление казалось пагубным для творческой живой натуры, к коим я опрометчиво себя причислял. Минуя кухню, мы вышли в столовую, тесно располагавшуюся в смежном помещении: широкий прочный прямоугольный стол, вмиг навевавший мысль об иерархии, а следом за светлой застиранной оконной шторкой на двери в задний двор проглянула зелень патио. Под тихое бурчание садового шланга я вышел на залитую солнцем веранду, стуча подошвами тапочек по деревянному настилу, пропитанному от дождей морилкой. Среди сочной летней зелени до меня докатился позабытый парковый шелест вязов и дубов ленстерской юношеской академии, а сердце сдавило щемящей нежностью, когда высокая стройная мальчишеская фигурка обернулась ко мне, внимательно оценив незнакомца слегка раскосыми темными глазами. Это был тот же мальчишка – те же черные смоляные волосы, та же светлая кожа, те же полные губы и подвижный яркий рот, тот же правильный чуть вздернутый нос с любимой горбинкой. В белой просторной рубахе и закатанных до коленей штанах, держащий в вытянутой руке шланг, он вслепую тыкал им меж белых, бледно-розовых и нежно-лиловых цветочных шапок в центр пышной клумбы, поглядывая на меня из-под густой челки. И будь я гувернером, нянчившимся с малолетства со своим непоседливым юным господином (помнившим каждую ссадину, когда он падал с коня, или ставил синяки, спотыкаясь и убегая от утомленной его проказами экономки), я узнал родимое пятно на левой стороне горла, которое так любил целовать, укрывшись от чужих глаз в сердце парка. Со сковавшим меня по рукам и ногам трепетным восхищением и благоговением я вновь увидел чуть ссутуленную спину и острые лопатки, проглядывавшие сквозь льняную рубашку, и те самые тонкие живые пальцы, державшие меня за руку в скорбный день отъезда. Страшусь не суметь передать даже малой толики того волнения в момент навалившегося на меня узнавания. Мой помутненный рассудок жадно выхватывал его облик: спокойное серьезное лицо (мне страстно хотелось увидеть его, озарившееся широкой солнечной улыбкой) и легкую дрожь в уголке губ, пока я следовал за хозяйкой, нацепив на себя маску независимости и легкого показного равнодушия и успев сравнить его черты с образом покинувшей меня любви. Позже, разумеется, этот мальчик, мой мальчик, должен был затмить свой прототип. Хочу лишь сделать акцент, что восторг, объявший меня в тот миг, был всего-навсего порождением давнишней юношеской страсти, обернувшейся расставанием. Пятнадцать лет, изрытым каньоном пролегшие меж этих двух событий, представляли собой мучительные и наполненные пугливым волнением надежды и поиски с застывшими вкраплениями минутного тоскливого счастья. Все, что было общего между этими двумя существами, делало их единым для меня. Возможно, строгая публика усмотрит в моих волнениях лишь подверженного перверсиям безумца. В конце концов, мне это совершенно все равно. Знаю только, что пока Бэрбоун и я следовали в дальний угол патио, руки мои дрожали, словно меня разобрал паралич, а на пересохшем языке разверзлась пустыня. «Это был мой Криденс, — произнесла она. — А это мои гортензии». «Да, — сказал я, — да. Они дивные, дивные, дивные».